Синяя птица, зимняя ночь

      Синие сумерки ещё только начинали опускаться на маленький Уэст-Пойнт, а Клэр казалось, что уже давным-давно наступила ночь. Или даже так: что та ночь, которая уже вроде бы прошла, по правде так и не закончилась. Причём не эта, а совсем другая, которая была целых четырнадцать лет назад. Календарь говорил, что уже двадцать четвёртое декабря тысяча девятьсот восьмидесятого года, но иногда Клэр думала, что он обманывает её, и на самом деле всё ещё тридцатое сентября семидесятого. Иногда она не верила даже в снег, падавший белыми пушистыми хлопьями за окном. Это было тем проще, что она уже несколько дней не раздёргивала плотные пыльные шторы на окнах и не впускала в душный мрак своей крошечной угловой квартирки ни свежий воздух, ни солнечный свет.       Впрочем, она и своей-то эту квартирку не считала, и дело было совсем не в том, что та была неуютной и съёмной. Клэр просто так и не научилась понимать в свои двадцать четыре года, что это такое – «своё». У неё ведь никогда не было ничего «своего». Одежда и игрушки, которые ей доставались в приюте, уже были раньше чьими-то, и их всегда могли забрать – значит, не «её». Она прежде думала, что ей, по крайней мере, принадлежит её тело – но ей доказали, что это не так. И даже мысли в её голове и омертвелые чувства в груди казались ей не её собственными, а чужими, навязанными кем-то холодным и злым. Они говорили ей, что не нужно даже пытаться искать это «своё». Нужно только существовать – тихо-тихо, никому не мешая, – и – это очень важно! – ничего не желать. С годами это последнее стало получаться у Клэр очень хорошо.       «Дом укрась ты остролистом!..»       Отзвуки весёлой рождественской песни пронеслись над улицей, пролившись из окон ехавшей мимо машины. Раньше Клэр... не то чтобы нравилось – она просто ощущала что-то смутно напоминающее умиротворение, когда сидела по вечерам на подоконнике и смотрела со своего второго этажа на маленький парк, сонно дремавший за красивой резной оградой на той стороне улицы. Если она ещё держала при этом чашку горячего чая, которой можно было греть озябшие руки, и не была слишком голодной и уставшей, это было почти похоже на покой.       Клэр стянула с головы край одеяла, потому что она лежала под ним уже очень долго, и от этого стало трудно дышать. Там, снаружи, в тяжёлом полумраке её забытого не-дома, правда, дышать тоже было нечем. Здесь всё было кое-как: краска на стенах кое-где отколупывалась, во всех светильниках горела только одна лампочка, мебель стояла кое-как, неудобно выставив острые углы, чтобы обязательно зацепить проходящего мимо, а вещи – их у Клэр было совсем немного, – всегда оказывались не на своих местах и были старыми, пыльными и потрёпанными, совсем как она сама. Иногда ещё – подпорченными острыми зубками мышей.       Мышей в этом доме было много, но Клэр не возражала против их присутствия, потому что это хотя бы было что-то живое. Она раньше очень хотела завести собаку или кошку – чтобы обнимать и гладить тёплую шёрстку, – или птичку, чтобы та пела, но не могла. Мыши были непривередливыми, не просили специального корма и охотно таскали макароны с кухни через прогрызенную ими же дырку в уголке картонной коробки. Макароны, правда, кончились неделю назад, и Клэр не слышала мышей уже добрых три дня. Даже они оставили её.       Нет, этот не-дом не стал бы красивее и уютнее, не стал бы больше «домом», даже если бы она украсила его остролистом. Поставила бы в углу единственной комнаты красивую ёлочку с огоньками и золотой звездой. После смерти Эмили Клэр не отмечала ни одного праздника, даже Рождество и собственный день рождения – а это было уже целых шесть лет. Ей казалось очень глупым делать иначе. Зачем что-то праздновать, если тебе некому даже пожелать доброго утра? Если ты не помнишь, не можешь представить себе это «доброе утро»? Если не знаешь, что это вообще такое – чувствовать себя хорошо?       Клэр правда этого не знала. Иногда ей казалось, что она просто всё забыла, потому что ведь не могло же быть такого, что она и правда ни разу в жизни не чувствовала себя не то что счастливой, а хотя бы отдохнувшей и полной сил. Она почти всё время была слабой, подавленной и уставшей. Она почти всё время чувствовала себя очень-очень жалкой, и от этого была очень противна самой себе, и из последних сил старалась сделать так, чтобы только никого не потревожить. Ей было страшно даже представить, что она могла бы попросить чего-то для себя.       Раньше ей правда хотелось всякого. Поговорить с кем-то – не о своей боли, конечно, а просто о том, как красиво садится солнце за парком. Ещё собаку, птичку, то пирожное с малиной и сливками из кондитерской на углу и мягкий синий кардиган из магазина на соседней улице. Какую-нибудь хорошую книгу – не из библиотеки, а свою. Потом хотелось новый обогреватель – старый всё время ломался, а она так ужасно мёрзла зимой, – и чуть побольше еды, чтобы не приходилось выгадывать, подсчитывать и растягивать. Сестра Эмили, Сара, нынешняя хозяйка маленького цветочного магазина, в котором уже почти десять лет работала Клэр, предлагала ей прибавку, но она отказалась. Сара очень уговаривала её, и Клэр понимала, что это всё оттого, что она выглядит ужасно жалкой. Ей хотелось эту прибавку, но она твёрдо знала, что не заслуживает. Знала, что покупатели не любят её, потому что она угрюмая и нелюдимая, и совсем не похожа на хорошенькую цветочницу из старых фильмов. Поэтому она пообещала только, что будет стараться их не распугать.       Сейчас Клэр хотелось только одного: чтобы всё это закончилось. Сара – почти силой – отправила её в отпуск, и уже на следующий день она слегла. С тех пор прошло три дня, и с каждым ей становилось всё хуже, и она чувствовала, что умирает, но это было очень медленно, а ей хотелось поскорее. Голова раскалывалась от ужасной боли, и ещё был очень сильный озноб. Жара, кажется, не было, но что-то больно тянуло в левом боку и всё время хотелось кашлять. В груди словно свернулся клубочком маленький колючий ёжик, и дыхание от этого казалось надрывным и хриплым. От слабости она едва могла встать с кровати, а если у неё и получалось, то она даже не шла, а просто ползла по стенам, цепляясь за них трясущимися руками.       Утром – если верить часам, – она доела последние полкусочка хлеба, которые смогла найти на кухне, и принесла в комнату стакан воды. Сейчас стакан был совсем пустой, но она уже не могла подняться с постели, хотя ей ужасно хотелось пить. Горло словно выстлали изнутри грубой наждачной бумагой, и от этого было очень больно, но она не могла даже плакать, потому что вся высохла изнутри, и в ней уже не осталось слёз. Она могла только тихонько стонать, зарывшись в старое одеяло, в свалявшуюся комками подушку, прислушиваясь к песням с улицы и к смеху соседей, чувствуя себя ничтожной и жалкой и ненавидя себя за это чувство.       Тишина была заперта в темноте маленькой угловой квартирки, надёжно отделяя её от звуков живого мира. Так ей казалось, пока в эту тишину не упал громкий стук. Клэр вздрогнула, безотчётно царапнув левое предплечье, приподнялась на смятой подушке, вглядываясь в темноту, скрывавшую прихожую и входную дверь. Её было бы видно, если бы не эта темнота: сил на то, чтобы закрыть за собой дверь спальни, у Клэр уже не оставалось.       Стук повторился, но она продолжала лежать очень тихо, потому что понимала, что кто-то просто ошибся дверью, и очень хотела, чтобы этот «кто-то» поскорее ушёл. Для неё это было очень больно – когда кто-то вторгался, пусть даже по ошибке, в её маленький омертвевший мирок. Это было тяжело, а она так устала, она не могла этого выносить.       Уходи, уходи, уходи.       – Клэр!       Горло болезненно сжалось, не пропуская внутрь судорожный вдох. Голос прозвучал приглушённо, потому что их разделяли расстояние и дверь – и, наверное, что-то ещё, потому что Клэр подумала вдруг про чёрную бездну, полную сгоревших перевёрнутых звёзд, которую она видела десять лет назад, стоя на мосту.       Иногда ей казалось, что она всё ещё падает вниз, и звёзды падают ей навстречу. Падают вверх.       – Клэр, пожалуйста, открой!       Она не знала, как это было возможно, не могла понять, что произошло. Она просто медленно-медленно выбралась из-под одеяла, поднялась на ноги и пошла сквозь темноту, почти вслепую цепляясь за стены, дверные косяки и углы. Это был голос мужчины, и она должна была забиться в самый дальний угол, забиться под кровать, перестать дышать, приказать сердцу не биться, чтобы только он не вошёл сюда, не добрался до неё, не выволок из укрытия, не стал делать с ней то, что делали тогда. Не сказал, что она отвратительная, что шлюха. Она почему-то просто знала, что этот голос никогда такого не скажет. В этом голосе было что-то, чему она не могла противиться.       – К... кто это?       Её голос был сухим, безжизненным, как кусок наждачной бумаги, которой ей забили горло. Она стояла в темноте, вцепившись в дверную ручку, припав к щели, через которую тянуло ледяным сквозняком, и слушала тишину, слушала – не чужое – дыхание с другой стороны, слушала удары своего сердца.       Наверное, сердце было всё-таки её.       – Сергей.       Клэр была совершенно уверена в том, что не знала никого, кто носил бы это имя. И ещё была совершенно уверена в том, что слышала и даже произносила его прежде. Она беззвучно, одними губами повторила его в темноту, словно проверяя, действительно ли это так.       – Какой... Сергей? – неуверенно переспросила она после долгого молчания, нетерпеливо царапнув дерево двери. Одна её часть выла от ужаса при мысли, что она откроет – хотя бы может открыть – дверь мужчине. Другая – уже готова была её распахнуть.       – Твой.       Ей почему-то показалось, что там, за дверью, улыбнулись. Теперь, стоя вот так близко, она чувствовала тепло в этом странно-знакомом голосе, и в это мгновение его стало больше. Она, правда, не понимала, не могла понять, как это он мог быть её, как у неё мог быть её Сергей, потому что у неё ведь никогда не было ничего своего. Она медлила, она тяжело дышала, припав к двери, и ей казалось, что там, за этой мёртвой деревянной преградой, светит не простая подъездная лампа, а золотое весеннее солнце.       – Я понимаю, почему ты так боишься мне открыть, – мягко проговорил Сергей. – Только ты ведь чувствуешь, что я тебя не обижу, правда? Я знаю, что тебе очень плохо, и что ты очень хочешь есть. Я принёс лекарства и еду. – Клэр молчала, и он, помедлив, прибавил: – Я всё знаю, Клэр. И про синюю птицу – тоже.       Сердце пропустило удар, а потом забилось часто-часто, словно птица с поломанными крыльями, из последних сил бросающаяся на прутья своей клетки. Виски сдавило болью, и на мгновение ей показалось, что она сейчас просто сползёт вниз по стене, свернётся калачиком возле щели под дверью и будет лежать там до тех пор, пока не замёрзнет насмерть. И стало вдруг очень страшно, потому что тогда она ведь уже совсем не сможет открыть дверь, не сможет увидеть этого Сергея, не сможет понять, как это он был её. Ей почему-то казалось, что она правда поймёт, если увидит его глаза.       В напряжённое молчание упал щелчок замка, скрип несмазанных петель. Дверная цепочка звякнула звеньями и натянулась. Клэр щурилась на свет, как маленький котёнок, с болезненным напряжением вглядываясь в своего Сергея.       У него были синие глаза.       – Привет.       Он улыбнулся – так мягко, спокойно, тепло. Она чувствовала, как это тепло касается её холода, и от этого ей было одновременно больно и... радостно? Она не знала, правильное ли это слово. Она не знала, что такое эта «радость». Она просто беспомощно смотрела на него, как смотрела тогда, во сне, на спящую синюю птицу, обнимающую большими тёплыми крыльями спящий дом.       – Вот, держи. Ещё тёплая!       Сергей протянул ей что-то завёрнутое в коричневую бумагу, и Клэр только тогда заметила стоявшие у двери бумажные пакеты. «Что-то» пахло свежей выпечкой, корицей и сахарной пудрой, и от одного этого запаха у неё очень заболел живот, который, наверное, уже готов был сам себя съесть. Вот только даже сейчас ей было очень трудно решиться просто протянуть руку и взять то, что ей давали, потому что какая-то её часть всё продолжала твердить, что это просто ошибка, что такого не может быть.       Она стояла – такая мертвенно-бледная на фоне густой чёрной темноты у неё за спиной. Под глазами залегли тени, губы высохли и потрескались, а тёмные волосы, чуть отливавшие рыжим в свете лампы, торчали в разные стороны. На ней была выцветшая, застиранная серая-голубая пижама и растянутый серый свитер, который и в лучшие свои времена был так ей велик, что свисал почти до колен. Её это, впрочем, устраивало. Она ведь точно знала, что должна прятаться, потому что была отвратительной и грязной, и ещё потому, что тогда сразу было бы видно, что она шлюха, и с ней бы снова стали делать то, что делали тогда. Ей тогда очень хорошо объяснили, что это всё, на что она годится.       – Возьми, пожалуйста, – всё так же спокойно, ещё мягче попросил Сергей, видя, что она медлит. В нём всё было каким-то спокойным, мягким и очень... надёжным? Словно можно было даже ни о чём не просить, не спрашивать, а просто спрятаться в его руках, не думать ни о чём, не бояться, и он бы тогда укрыл её от любого горя, и это было бы так, словно и не может быть никакого иначе.       Жгучий стыд затопил ей грудь, когда Клэр поняла, что думает так, как будто бы это могло быть именно с ней, а не с кем-то другим – кем-то достойным такой заботы, кем-то, кто заслужил. От этого снова стало трудно дышать, но в животе было так больно, что всего на мгновение – и этого оказалось достаточно, – боль заглушила стыд, и Клэр почти с удивлением смотрела на собственную руку, которая потянулась и взяла маленький ароматный свёрток.       Стыд стал ещё мучительнее, когда она вцепилась в мягкую тёплую плюшку, посыпанную корицей и сахарной пудрой. Есть было очень трудно, потому что горло у неё всё ещё было забито наждачной бумагой, и очень хотелось пить, но она всё равно продолжала давиться и есть – не глядя на Сергея, это слишком стыдно, он уже, конечно, думает, какая она отвратительная. Она с болезненным напряжением смотрела на натянутую между ними дверную цепочку и мучительно ненавидела себя.       – Я чай принёс, с малиной и красной смородиной. – Сергей говорил так, словно они и правда были знакомы, словно он просто спустился в магазин, чтобы купить что-нибудь вкусное к ужину. Словно они всегда жили вместе. – Я заварю, если впустишь, – просяще, почему-то виновато, как-то по-детски улыбнулся он, глядя из своего света в её холодную темноту. – И здесь ещё много еды. Я потом ещё схожу, просто я за один раз больше бы не унёс.       Она не понимала, она уже совсем ничего не понимала, почти не осознавала, что делает. Она просто сняла эту глупую цепочку дрожащей рукой – и отступила в сторону, в темноту, недоверчиво глядя на него из-за угла.       Она молча смотрела, как он заходит внутрь, заносит бумажные пакеты – она узнала логотип магазина, что был в соседнем доме, – раздёргивает занавески в этом всегда казавшемся ей отчего-то нелепым помещении за входной дверью, бывшем то ли прихожей, то ли ещё одной маленькой комнаткой. Светло-синие снежные сумерки пролились в темноту.       Под окном стояла длинная скамья – тоже очень нелепая, словно привезённая из загородного дома. Оттолкнувшись от стены, Клэр сделала два шага и тяжело опустилась на самый краешек. Она всегда так сидела – словно маленькая птичка на чужом окне, знающая, что её должны согнать. Она положила рядом бумагу от плюшки и принялась отряхивать от сахарной пудры дрожащие руки. Она часто моргала и не смотрела на Сергея, потому что ей казалось, что она вот-вот расплачется, хотя и чувствовала, что в ней больше не осталось слёз.       Сергей закрыл дверь, снял куртку и повесил её на вешалку. Клэр тогда решилась бросить на него короткий взгляд, и ей показалось, что он с каким-то странным сожалением посмотрел на её мешковатую длинную куртку – такую потрёпанную, слишком тонкую для зимы. Ей всегда было тяжело в холода, потому что она сильно мёрзла и никак не могла согреться, и, казалось бы, она должна была ждать весны – но на самом деле она её не ждала. Она уже ничего не ждала. Ничего не хотела. Ни во что не верила.       – Ничего, если я сяду?       Клэр медленно подняла голову, чувствуя болезненное напряжение в шее. Сергей смотрел на неё сверху вниз, и она всегда боялась этого, но сейчас совсем не чувствовала, что на неё давят. И от этого почему-то не получалось не ответить «да».       Она кивнула, и Сергей опустился рядом: очень близко, но не так, чтобы это показалось ей неприятным. Она не смотрела на него, она смотрела на уродливый шрам на левом запястье. Она осторожно коснулась его кончиками пальцев, а потом потянула вниз рукав свитера, пряча его.       – Откуда ты знаешь про птицу? – тихо, чуть сдавленно спросила Клэр. – Я никому про неё не рассказывала.       – Мне – рассказывала.       Сергей смотрел на неё с мягкой улыбкой, и она отчего-то точно знала, что он говорит правду.       – Разве мы уже встречались... раньше? – трогательно нахмурила бровки Клэр.       – «Раньше» – понятие относительное.       Она заметила, что взгляд Сергея скользнул по стоявшей у двери большой чёрной сумке, но её сейчас заботило совсем другое. Она правда чувствовала что-то странное, что-то знакомое, почти родное, но ей, этой Клэр, было не четырнадцать, и Эмили не отогревала её своим теплом уже целых шесть лет, потому что сама давно лежала в холодной могиле, и ей было трудно просто поверить этому странному, поверить в этот синий рождественский вечер, что такое правда бывает.       – Можно?       Клэр вздрогнула едва заметно и подняла полные искреннего непонимания глаза на Сергея. А потом сделала неслыханное: прежде, чем успела о чём-то подумать, подала ему руку, потому что он протянул ей свою. Она отчего-то знала, что руки у него тёплые, и ей до боли захотелось вдруг почувствовать это тепло, и это действительно было так. И ещё это было совсем не страшно, хотя она была уверена, что умрёт, если к ней ещё хоть раз прикоснётся мужчина.       Сергей ласково, очень легко гладил её холодные, тонкие, дрожащие пальцы. А потом сделал то, чего она совсем не ждала, к чему не была готова: поднёс её руку к губам и поцеловал.       – Ты что... Не надо!       Она вырвала руку, бросила на него затравленный взгляд и даже чуть отодвинулась в сторону.       – Прости, – виновато проговорил Сергей. – Тебе неприятно?       – Нет, – сдавленно отозвалась Клэр. Ей вдруг стало очень трудно понять, как такое может быть неприятным. – Просто я... грязная.       – Это неправда, – мягко возразил он.       – Правда! Грязная... испорченная.       – Почему ты так веришь тем, кто обманом заманил тебя в ловушку?       Клэр бросила на него короткий, больной, злой взгляд.       – Потому что я сама во всём виновата.       – Это тоже неправда.       – Правда!       Сергей помолчал, глядя на неё внимательно и всё так же мягко.       – Тебе ещё кто-то так сказал?       – Не... не мне, – неохотно ответила Клэр, опустив голову. – Просто я слышала, как две женщины разговаривали в очереди в магазине. Про какую-то девушку, которую... тоже. – Она облизнула сухие губы. – И они про неё говорили, что она сама виновата, потому что как-то не так одевалась и... вообще. И я бы ещё поняла, если бы это были мужчины, потому что они, наверное, правда так думают, но это ведь были женщины! Женщины, понимаешь?       – Это называется «когнитивное искажение», Клэр, – очень спокойно ответил Сергей. Вот только в глазах его плескалась боль.       – Что?       – «Вера в справедливый мир». Это всё от слабости и страха. Это не имеет никакого отношения к тебе... и ко всем, с кем случилось такое страшное. Просто есть те – и часто это именно женщины, – кому очень хочется верить, что, если они будут вести себя «правильно», с ними ни за что и никогда не случится такого. Это жестоко, низко и гадко. Они утешают себя мыслью, что жертвы «сами виноваты», потому что им слишком страшно признать, что никаких правил на самом деле нет, и даже самую хорошую и правильную девушку, которая ни разу в жизни не выходила из дома после наступления темноты, однажды может изнасиловать старинный друг её семьи. Они бы просто не признали этого. Нашли бы, в чём и она была виновата.       Клэр смотрела на него с какой-то странной смесью трогательного доверия и болезненной недоверчивости. Ей было очень трудно сломать то, что сидело так крепко в её запутанных мыслях – и, в то же время, очень хотелось, чтобы слова Сергея оказались правдой. Какая-то часть её чувствовала, что это и не могло быть никак иначе.       – Я ведь... сама пошла, – почти шёпотом проронила она, словно сознаваясь в страшнейшем из всех преступлений.       – Ты была ребёнком, – тихо проговорил Сергей. А потом обнял её одной рукой за плечи, а другой мягко повернул к себе её лицо.       Она правда раньше думала, что умрёт, если кто-то так к ней прикоснётся.       – Ты была уставшим, измученным, отчаявшимся ребёнком. И нет, не может быть никакого оправдания тому, что с тобой сделали. И твоей вины в этом тоже нет. Ты не должна себя винить, понимаешь?       Горькие, едкие слёзы, взявшиеся из ниоткуда, из растрескавшейся высохшей пустоши, что была у неё внутри, выступили на глазах Клэр.       – Я должна была умереть, когда это случилось в первый раз, – очень тихо, так убеждённо проговорила она. – Я должна была, я бы смогла, если бы не была испорченной!       – Нет, Клэр. Ты никогда по-настоящему не хотела умереть. Ты только хотела, чтобы тебя перестали мучить. – Она всхлипнула и мотнула головой, и тогда Сергей всё так же мягко привлёк её к себе. – Ты ведь больше не пыталась с тех пор, как встретила Эмили.       – Я не хотела сделать ей больно.       – А когда её не стало?       Клэр по-детски вытерла рукавом свитера покатившиеся из глаз слёзы, но от этого их стало только больше, от этого они стали только горше.       – Мне... страшно. Понимаешь, вдруг там правда что-то есть? Если есть, то я бы очень хотела попасть туда, где мам... мама. А если я убью себя, то, наверное, попаду в какой-нибудь ад, и меня там опять будут мучить. Вот если бы можно было просто... исчезнуть. Совсем, навсегда, чтобы ни одного следа от меня не осталось. Мама, наверное, теперь уже не захочет меня видеть... такой. Только я... я всё равно очень хочу к ней. Я просто хочу к маме!       Её последние слова почти затерялись в рыданиях, но Сергей всё равно их услышал. Клэр попыталась встать, но у неё не получилось, и она вместо этого медленно осела на пол, несильно ударившись спиной о край скамейки. Сергей осторожно придержал её и опустился рядом с ней. Обнял, прижал к себе.       За окном становилось всё темнее.       – Я знаю, маленькая...       Она прижималась к его плечу, к его груди, цеплялась тонкими дрожащими пальцами за его чёрный свитер, и ей казалось, что это синяя птица обнимает её своими большими тёплыми крыльями. Она ещё не могла почувствовать покой, но ощущала, как горечи внутри неё становится меньше, потому что она впервые за долгие годы говорила с тем, кто правда всё знал.       Она чуть отстранилась, вытирая рукавом мокрое от слёз лицо. И только тогда заметила – успела заметить, потому что Сергей быстро отвернулся, – сколько напряжения и боли было в его глазах.       – Сер... Сергей? – Ей показалось, что она уже готова была произнести его имя как-то иначе – теплее, мягче, нежнее, – но не смогла. Вечер сменился ночью, и чёрная пропасть стала ещё бездоннее, и синей птице было труднее её преодолеть. Есть раны, которые с годами становятся лишь мучительнее и глубже. – Ты... Что случилось? Я что-то сделала не так?       Сергей молча покачал головой. Он знал, что она всегда до дрожи боялась этого «не так».       – Просто мне иногда кажется, что я всё делаю только хуже, – с горечью проронил он наконец. – Я хочу сделать так, чтобы ты была счастлива здесь, сейчас, а не потом, когда мы... А вместо этого только снова причиняю тебе боль.       – Когда мы... что? Когда это «потом»? – дрожащим голосом переспросила Клэр. А потом вцепилась тонкими пальцами в его свитер, потянула рукав, так по-детски стараясь привлечь его внимание к себе. – Пожалуйста, объясни! Я ведь глупая, я правда ничего не понимаю! – взмолилась она.       – Ну что ты всё выдумываешь? – с мягкой укоризной вздохнул Сергей. – Это... сложно, даже когда многое знаешь об этом. Иногда мне кажется, что я сам ничего не понимаю. Только дело не в понимании. И даже не в той памяти, которая живёт здесь, – он осторожно коснулся её виска. – Настоящая память живёт вот здесь.       Он коснулся свитера у неё на груди, и Клэр непонимающе, зачарованно опустила глаза. Она чувствовала, что это правда, потому что не могла объяснить, не могла подобрать слов для того, чтобы рассказать, как же так вышло, что она поверила этому Сергею, впустила его в свой не-дом, дала ему руку, а потом плакала у него на плече, и он всё знал о ней, знал про синюю птицу, и ещё сказал, что она правда ни в чём не виновата.       Это не могло быть неправдой, и, наверное, было не так уж важно, что она ничем, никак не могла этого объяснить.       – Ты хочешь, чтобы я ушёл? – тихо спросил Сергей.       Он смотрел на неё сквозь вечность, бесконечность, сквозь синие зимние сумерки и непроглядную темноту вечной ночи – и она смотрела на него своими глазами, полными горькой речной воды.       – Нет, – тоже очень тихо проронила она, прижимаясь к его плечу, робко касаясь его губами. Она, может быть, впервые в жизни чувствовала себя действительно живой. И впервые за долгое время правда чего-то хотела.       Быть рядом.       – Тогда я поставлю чайник? – мягко улыбнулся Сергей.       – У него ручка сломалась. – Клэр грустно уткнулась носом в его плечо. – И ещё я крышку потеряла. А свисток вообще ещё в том году... – Она осеклась, вздохнула тяжело и зажмурилась, прижимаясь лбом к его плечу. – Прости, пожалуйста, я не хотела... жаловаться.       – Я ведь пришёл, чтобы помочь тебе. Я буду только рад, если ты скажешь, как и чем я могу.       Клэр легонько пожала плечами, опустив глаза. Потянула вылезшую из свитера серую шерстяную нитку.       – Ты ведь понимаешь, что ничего мне за это не будешь должна.       Она шумно выдохнула, прикрыв на мгновение глаза. От осознания того, что он так легко читает в её душе, становилось одновременно тепло и страшно – как будто бы она замерла на краю... нет, не чёрной пропасти. Синей бездны, полной золота солнца.       – Понимаю. Ты не... обижайся, пожалуйста. Ты ведь, наверное, знаешь, как мне это... трудно.       – Знаю, маленькая.       Она замерла, забывая, как дышать, когда он мягко привлёк её к себе и коснулся губами её виска.

***

      Ей было хорошо. Это было очень странное чувство, и она даже не сразу смогла подобрать про себя подходящее слово, но сейчас, когда она сидела на кровати, завернувшись в одеяло, прислонившись к ставшей как будто бы мягче подушке, с чашкой горячего ароматного чая в руках, ей правда было хорошо. Тепло, мягко, спокойно. Иногда ей казалось, что высохшие уже на её лице горькие, едкие слёзы продолжают жечь кожу, но от этого почему-то оказалось очень легко отмахнуться. Внутри тоже было тепло, и становилось только теплее с каждым глотком чая, пахнувшего малиной и красной смородиной. Сергей шумел чем-то на кухне и в прихожей, заканчивая разбирать пакеты, а она перебирала чуть подрагивавшими от какого-то трепетного волнения руками книги, которые он для неё принёс.       «Плюшевый кролик» и «Винни-Пух»: в приюте были такие же, но она никогда не думала, что у неё будут свои. «Синяя птица»... Она даже не знала, что такая есть. Она и сейчас, правда, ещё многого не знала, но чувствовала, как что-то огромное и непостижимое начинает открываться ей.       – Я наберу тебе ванну?       Клэр одновременно кивнула и неопределённо пожала плечами, потому что вот в этих вещах, которые, кажется, называли «заботой о себе», она не видела никакого смысла даже сейчас. Она была очень благодарна Сергею – своему – за то, что он дал ей еду, чай и лекарство, от которого перестало тянуть в левом боку, и немного утихла головная боль. И умом она понимала, что это нехорошо – то, что она сидит вот такая, в старом растянутом свитере, в выцветшей пижаме, со спутанными, нечёсаными волосами. Она ведь раньше делала с собой что-то только для того, чтобы от неё не шарахались прохожие на улице и покупатели в магазине, и чтобы не подвести Сару – а если это ни к чему, если она не может выйти из дома, то зачем же тогда?       Она чувствовала смутное, какое-то неоформившееся желание быть другой для Сергея – и, в то же время, понимала, что этого совсем не нужно. Что это не то.       – А это... что? – удивлённо спросила Клэр, глядя на нежно-сиреневую воду.       – Соль для ванны. – Сергей протянул ей большую круглую банку. – Лаванда, чувствуешь? Успокаивает и что-то там ещё.       Клэр молча кивнула, но банку не взяла. Она видела такие в магазине и всегда твёрдо знала, что это не для неё. Как и все эти ароматные кремы в баночках, которые почему-то казались очень нелепыми, неуместными на деревянной полочке в её ванной. Раньше была стеклянная, но она разбилась ещё при прежних жильцах, а небольшое узкое зеркало Клэр убрала сама. Она не выносила собственного отражения и всегда старалась не смотреть на себя без одежды. Иногда ей казалось, что она совсем не помнит, как выглядит, и от этого она одновременно чувствовала облегчение и страх, потому что то тело, в котором она вынуждена была находиться, становилось совсем чужим.       – Почему это? – невпопад спросила Клэр, непонимающе глядя на баночки.       – Помнишь, Эмили покупала тебе такой, с кокосом и миндалём?       – Помню. Но я им ни разу не пользовалась, мне просто запах очень нравился. Так... почему это?       – Потому что ты прекрасная молодая женщина, которой нужно только научиться немножко заботиться о себе, чтобы чувствовать себя лучше.       Сергей мягко держал её сзади за плечи, и голос его был тёплым и искренним, и она знала, что он сам верит в то, что говорит – но не могла поверить тому, что было так несогласно с её собственной «правдой».       – Да какая я, к чёрту... женщина?! – горько и зло бросила Клэр и, не сдержавшись, ударила по краю раковины костяшками пальцев.       – Клэр, пожалуйста, не злись, – очень мягко попросил Сергей, разворачивая её к себе.       – Я не... Я на тебя не злюсь, – тихо ответила она, отведя глаза. – Я не могу на тебя злиться.       – Я знаю. Ты не злись, пожалуйста, на себя.       Клэр взглянула на него чуть исподлобья: настороженно, недоверчиво, как маленький ёжик, который ещё не решил, ощетиниться ли иголками или подставить под протянутую руку тёплый мягкий живот.       – Я понимаю, что ты очень сердишься на своё тело. За то, что оно так тебя подвело. За то, что из-за него тебе было так больно. Думаешь, что ничего не случилось бы, если бы оно было каким-то другим. Стыдишься того, что ты родилась женщиной, и веришь, что из-за этого каждый мужчина хочет сделать тебе больно, а другая женщина – сказать, что ты неправильная. Всё время повторяешь, какое оно отвратительное, и поэтому думаешь, что другим неприятно смотреть на тебя, неприятно прикасаться. Это ведь... так?       Клэр молча кивнула, чувствуя, как подступил к горлу холодный колючий комок. Она правда так думала, правда в это верила, просто никогда не собирала эти мысли, словно нанизанные на нитку, на тонкую живую жилку, бусины, и оттого теперь, собранные вместе, они казались ещё более жестокими и ужасными.       – Ты... попробуй, пожалуйста, его пожалеть, – тихо попросил Сергей, всё так же мягко поглаживая её плечи. – Ему ведь тоже больно и страшно, ему плохо от того, что ты так... отвергаешь его. Оно ведь не виновато в том, что оно живое, что оно чувствует, дышит, что ему нужны вода, еда и тепло, что ему хочется гулять по солнышку и спать в мягкой постели. Вы ведь не враги друг другу, вы не должны быть врагами, потому что оно часть тебя. Разве ты не знаешь, что оно может приносить и радость? Ты не чувствовала бы прикосновений, запахов, вкуса, не видела бы солнца, не слышала бы пения птиц, если бы оно тебе не помогало. Оно заботится о том, чтобы всё это у тебя было. Ты ведь сможешь тоже немножко позаботиться о нём?       Клэр медленно выдохнула, неотрывно глядя на Сергея. Она почему-то вспомнила вдруг, как ей всегда было неприятно касаться собственной кожи. Не только из-за уродливых шрамов, но и из-за того, что та была такой сухой, словно грубая наждачная бумага.       – Я никогда не думала об этом... так, – нерешительно ответила она наконец. Ещё чуть помедлила, зажмурившись на мгновение, а потом неуверенно прибавила, подняв глаза на Сергея: – Я... попробую. Постараюсь.

***

      Клэр почувствовала что-то очень странное, незаметно переступая тонкую грань между сном и явью: ей было тепло, мягко и очень-очень спокойно. Она не сразу решилась открыть глаза, боясь, что это ощущение исчезнет, робко прислушиваясь к тому, как отзывается на это тепло её измученное тело. Мягкая ткань новенькой пижамы касалась её кожи, а у живота и груди было очень тепло, потому что она прижимала к себе грелку. На грелке был чехол в виде пушистенькой белой овечки, а левой рукой Клэр легонько касалась мягкого серого ослика, сидевшего у неё в изголовье. Она всегда о таком мечтала, потому что очень любила книжку про Винни-Пуха и ослика Иа, но у неё никогда такого не было. Она знала, что Эмили подарила бы ей такого, если бы она попросила, но она не умела просить. Совсем не умела и думала даже, что ей было бы легче умереть.       Сергея не надо было просить. Он, казалось, знал больше, чем знала о себе она сама.       – Ой... – Едва открыв глаза, Клэр встрепенулась и приподнялась на локте. – Это... как же?       Она изумлённо смотрела на нарядную ёлочку, стоявшую в углу её маленькой спальни: этого, наверное, не могло быть на самом деле, но та выглядела совсем настоящей, и настоящими казались висевшие на ней стеклянные шарики, шишечки и снеговички, и совсем по-настоящему сверкала на макушке золотая рождественская звезда, а ниже переливалась разноцветными огоньками гирлянда.       – В смысле, как я нашёл ёлку в канун Рождества? – засмеялся Сергей. – Ну... Места знать надо!       – А когда же ты... – растерянно начала было Клэр, но потом запнулась и рассеянно взглянула на часы. – Сколько же я спала?       – Часов пять, наверное. Сейчас почти десять.       Клэр растерянно и изумлённо оглядывалась по сторонам, едва узнавая свою маленькую угловую квартирку: кажется, здесь не было такой чистоты и порядка даже в тот день, когда она только въехала со своими вещами. А теперь ещё и... ёлочка. За окном было совсем темно, а с кухни сладко тянуло шоколадом и корицей.       – Что тебе снилось? – Сергей осторожно опустился рядом с ней на край кровати, взял с тумбочки щётку и принялся расчёсывать её тёмные, чуть отливавшие рыжим волосы. – Я видел, как ты улыбалась во сне.       Клэр сладко замерла под его рукой. Она бы никогда, ни за что не подумала, что такое может случиться с ней. Это ведь... чудо.       – Я даже... не знаю, – тихонько проронила она, подтягивая колени к груди. – Помню... город. Я его не видела раньше, но он мне отчего-то казался очень знакомым. Там... солнце было, река и ещё лес вокруг. Улицы такие... широкие и зелёные. И цветы... много-много цветов. Розы, нарциссы...       – ...сирень.       Клэр обернулась и взглянула на Сергея. Она уже почти не удивлялась, потому что он ведь знал и про синюю птицу.       – Этот город... он правда есть?       – Да.       Клэр помедлила мгновение, прежде чем задать ещё один вопрос, потому что ей показалось вдруг, что от ответа на него зависит вся её жизнь.       – И я смогу туда попасть?       – Да. Я обещаю.       Она медленно выдохнула и кивнула. Она верила Сергею, не могла не верить. И уголки её губ дрогнули в робкой улыбке – она думала, что уже совсем разучилась улыбаться, но оказалось, что это не так, – и она почти почувствовала, как золотое солнце из сна касается её кожи.       Она очень давно не чувствовала прикосновений.       – А это тоже... мне?       – Конечно. Я бы примерил, но, по-моему, мне не пойдёт.       Клэр засмеялась – оказалось, она ещё умела и это, – глядя на нарочито серьёзного Сергея и рассеянно касаясь кончиками пальцев рукава синего платья. Ткань была очень мягкой и тёплой, и таким же был синий вязаный кардиган, висевший на спинке стула. Клэр видела эти вещи в магазинчике на соседней улице, и ей всегда хотелось просто их потрогать – не примерить, на это у неё не было права. А теперь она правда могла, потому что Сергей пришёл и дал ей это право, попросил его взять, попросил разрешить себе быть живой, быть женщиной, сделать что-то такое, от чего ей стало бы радостно и тепло.       Платье село на неё так, словно для неё и было сшито. Синяя ткань мягко касалась кожи, а высокий воротник прикрывал шрам на шее. Клэр очень смущалась самой себя, когда разрешила Сергею войти, и когда увидела в его глазах искреннее восхищение – и ещё что-то такое, для чего она не знала правильных слов. Она чувствовала, что он будто бы любуется ею, и что она будто бы очень его обрадовала. Это было так странно – и так приятно.       Ей почему-то показалось, что это почти что счастье.       Сергей сказал, что она похожа на василёк. Она видела васильки только на картинке, как и сирень. Сергей сказал, что они есть в том золотом городе из её сна.       – А разве у птиц бывает молоко?       Он засмеялся такому знакомому трогательному удивлению на её лице. Некоторые вещи никогда не меняются. «Птичье молоко». Пирожное с малиной. Робкое тепло её улыбки и нежная горечь её похожих на лесную реку глаз.       – Неужели это ещё... подарок?       Клэр непонимающе взглянула на него, держа в руках завёрнутую в красно-золотую бумагу коробку. Сергей только кивнул с улыбкой: он сидел рядом с ней на краю кровати и почти касался плечом её плеча. Она никогда не думала, что сможет чувствовать себя так уютно и спокойно, находясь к кому-то так близко.       Иногда ей казалось, что она хочет быть ещё ближе.       У неё перехватило дыхание, когда она потянула за тоненькую ленточку, и стеклянная синяя птица качнулась в тёплом воздухе её тихой спаленки. Птица спала, обнимала большими тёплыми крыльями дом, и окна в нём золотились будто бы горевшим внутри светом.       – Тебе нравится?       Клэр кивнула, беспомощно смаргивая наворачивавшиеся на глаза слёзы. Она не стеснялась их, почему-то чувствуя теперь, что здесь, с ним, она может быть любой – маленькой, слабой, – может плакать и кричать о том, как всё это несправедливо, и он не рассердится, не отвернётся, не укорит её ни одним словом. Просто обнимет её, своим тёплым молчанием подтверждая, что она имеет право на всё. Имеет право быть живой и чувствовать то, что чувствует.       – А почему... почему именно синяя птица? – тихо спросила Клэр.       Тонкие стеклянные крылья стали тёплыми от её ладоней. Синяя птица мирно спала в её руках.       – Ты ещё не читала... – Сергей взял со столика у кровати книгу и показал обложку Клэр. Морис Метерлинк, «Синяя птица». – Ты... поймёшь, когда прочитаешь. Знаешь, там есть... и про тебя.       – Про... меня?       – Да. Там рассказывается о Царстве Будущего, где живут ещё не родившиеся дети. Время должно разлучить две влюблённые души, потому что одному из них суждено прийти в этот мир много раньше, чем его любимой. Время не может ничего изменить, и только говорит, что она должна надеяться и ждать. И тогда она просит своего любимого, чтобы он сказал ей, как его отыскать.       – И что он сказал?       – Я всегда буду любить тебя.       – А она?       – А я буду самой печальной. Так ты меня узнаешь.       – И это... про меня?       – Это... про нас.       Клэр смотрела на него, не в силах вымолвить ни слова. Смотрела сквозь вечность, бесконечность, сквозь тьму над бездною, безвозвратно узнавая его, принимая всем своим существом то непостижимое, что поднималось у неё внутри.       Он медленно-медленно поднял руку и осторожно коснулся её лица.       – Я всегда буду любить тебя.       Сердце сжалось в груди – словно птица всплеснула поломанными крыльями. Горячие горькие слёзы падали с тёмных ресниц на его руку.       – Серёжа…       Она выдохнула едва слышно его имя – так, как хотела произнести его тогда, раньше, ещё не помня до конца этой щемящей нежности, родного мягкого тепла, растворённого в каждом звуке. Она и теперь не помнила, не понимала, откуда в ней всё это – но принимала всем своим существом. Это было как дыхание, как биение сердца.       Нельзя приказать сердцу не биться. Нельзя не упасть в это тёплое синее небо, беспомощно хватаясь за перевёрнутые облака.       – Зачем... Зачем всё это? – сдавленно спросила Клэр. – Ты ведь... уйдёшь. Я чувствую, что ты уйдёшь! Зачем ты говоришь мне всё это? Зачем даёшь надежду? Я ведь уже правда ничего не хотела, и от этого даже было не так больно, а теперь...       Она вдруг отпрянула назад, подтянув к себе колени, отпустив его руку. В её глазах была обида, была боль – такая по-детски искренняя и неизбывная.       – Это правда.       – Что?       – Что я уйду. И что всегда буду любить тебя. И я обещаю, что мы ещё будем вместе.       – Когда?       Она смотрела на него горящими глазами, и он понимал, что она не успокоится, пока он не ответит, потому что ей не четырнадцать, ей двадцать четыре, и она больше не верит в чудеса. Ей нужно точно знать, ради чего искать в себе силы, чтобы каждое утро снова открывать глаза.       – Через четыре года, четыре месяца и один день.       Болезненно-пристальный взгляд Клэр был таким тяжёлым, что этого невозможно было вынести, и тогда Сергей достал сделанный на «Полароид» чёрно-белый снимок. Протянул ей.       Белая стела – наверное, с названием города. Ей почему-то подумалось, что того самого, из её сна. Тёмные осенние деревья. Она никогда не видела, чтобы кто-то так улыбался, просто глядя на неё.       Словно первый луч солнца, упавшего на истерзанную грозой землю.       – Это... мы? – тихонько спросила Клэр, подняв на него робкий взгляд. Ей не верилось, что это правда она – и не потому даже, что она совсем не понимала, кто, где и когда мог сделать эту фотографию.       – Да.       – Но я не...       – Не помнишь? Это… понятно. Это было в другой жизни. Но ты ведь... чувствуешь, правда? А это важнее, чем помнить и знать.       Она правда не понимала, она совсем ничего не понимала, но в груди у неё поднималось, расправляло тёплые мягкие крылья что-то такое, для чего она не знала нужных слов.       – А ты из какой... жизни?       – Не из этой. И не из той. – Сергей кивнул на фотографию. – В моей случилось так, что я тогда тебя не встретил. И прошло ещё очень много лет, прежде чем я снова тебя нашёл.       – Снова?       – Да. Я не знаю, сколько их всего – этих миров, этих жизней. Знаю только, что нет и не может быть такой, где мы не нашли бы друг друга. Мы... мы всегда находим. Мы должны быть вместе.       – Пока смерть не разлучит нас?       – Нет. Нас не разлучит и смерть.       И тьма над бездною, полной сгоревших опрокинутых звёзд.       Она вглядывалась в фотографию с печальной и тёплой улыбкой.       – Ты здесь... моложе.       – Я младше тебя на два с половиной месяца. – Клэр удивлённо взглянула на него, и Сергей засмеялся. – Знаю, по мне и не скажешь.       – А почему это как будто... фотография фотографии?       – Это чтобы она осталась у тебя, а не исчезла, когда я... уйду.       Клэр встревоженно взглянула на него, и взгляд её метнулся к синей птице.       – Нет, не бойся, она не исчезнет. Ничего не исчезнет, только...       – ...ты.       Они молчали целую минуту, целую вечность.       – Клэр, милая, я знаю, что тебе очень тяжело одной, но ты ведь понимаешь теперь, что это не навсегда, правда? – Сергей придвинулся ближе и мягко взял её руки в свои. – Ты этого ещё не признаёшь, поэтому поверь мне: я знаю, что ты очень-очень сильная. Правда! – убеждённо прибавил он, когда она беспомощно мотнула головой. – А ещё я знаю, почему твоя мама назвала тебя Клэр.       Она подняла на него горькие непонимающие глаза.       – Клэр – это «свет».       Синяя птица в золотисто-розовой бездне.       Она молча подалась вперёд, доверчиво падая в его руки, припадая к его плечу. Разноцветные огоньки освещали уютный полумрак, и ей казалось, что она видит, как мирно дышит синяя птица, укрывшая тёплыми стеклянными крыльями спящий дом.

***

      Всё это было так удивительно, так странно. А ещё это было всё, чего она хотела. Ещё несколько часов назад она думала, что не хочет совсем ничего, а теперь понимала, что она только говорила так самой себе, потому что не могла поверить, не могла допустить, что с ней правда случится такое, и не желала себе новой боли, боли разочарования, которое однажды непременно её бы настигло. Теперь она верила, не могла не верить, потому что у неё в руках была синяя птица, потому что так близко были синие глаза, и их мягкое тепло было таким невыразимо родным, что от этого сладко щемило в груди, и больно было дышать.       Она понимала, что скоро это закончится. Она чувствовала, что это навсегда.       Навсегда и на веки вечные.       – Мне нечего тебе подарить, потому что у меня ничего нет, – с болью в голосе проронила Клэр, тихонько подойдя к Сергею и прислонившись к его плечу. Колокол в церкви уже отзвонил полночь, и по тёмному бархату неба рассыпались яркие звёздочки: такие тёплые, близкие, синие и золотые. – Я, наверное, ужасную глупость скажу...       – Скажи. Обязательно скажи! – Сергей улыбнулся, обернулся, мягко привлёк её к себе.       Она тоже улыбнулась и робко положила руки ему на плечи, ещё не смея поднять взгляд.       – Если я тебя... поцелую, – запинаясь на каждом слове, тихонько спросила Клэр, – это будет... подарок? – Она наконец решилась и подняла на него больные от нежности глаза.       Сергей вздохнул и ласково пригладил ей волосы.       – Ты ведь на самом деле не хочешь, правда? Не нужно заставлять себя, родная.       Она помолчала немного, задумчиво сдвинув бровки, прислушиваясь к чему-то внутри себя, касаясь его груди, ощущая биение его сердца.       – Мне почему-то кажется, что хочу, – медленно проговорила она наконец. – Только я... не умею.       Он взглянул на неё, в неё, и не увидел в её горьких речных глазах сомнения, не увидел боли и страха: он не видел их и прежде, потому что это было не с ним, потому что это не он целовал её под золотым солнцем Полесья, но он помнил, он чувствовал, он знал, и теперь всё было по-другому, потому что он пришёл и сказал ей про синюю птицу, осветил её ночь, подарил надежду, и оттого она не боялась его прикосновений, не боялась прикоснуться сама, доверчиво тянулась к теплу, искала, как подарить ему рвавшуюся из груди щемящую нежность. И он не мог ей отказать, не мог не принять её подарка, и он коснулся её своим теплом, как тогда, как там, в другой жизни, на берегу Припяти, полной вишнёво-золотой закатной воды, как на берегу другой – горькой, чёрной – реки, когда тело разрывалось от боли, но всё было неважно, потому что её глаза были так близко, как во всех мирах, во всех временах, и это было сильнее, сильнее, сильнее, и это было навсегда, навсегда, навсегда.       Навсегда и на веки вечные.       Она потом долго стояла, не решаясь поднять на него глаза, но так доверчиво прижимаясь к его плечу, а он обнимал её, словно раненую птицу, гладил её спину и смотрел из окна вниз, на улицу, где пушистые белые снежинки кружились в жёлтом свете фонарей, что стояли у входа в старый тихий парк.       – Ты совсем никак не можешь остаться? – тихонько прошептала Клэр ему в плечо.       – Я останусь до утра, если хочешь.       – Хочу. – Как будто бы это могло быть как-то иначе. – А потом... уйдёшь?       – Да.       Она помолчала.       – Это потому, что тебя там ждёт другая Клэр?       Сергей чуть отстранился и мягко погладил её по щеке.       – Нет никаких других, родная. Есть только мы. Всегда... будем.       Она не понимала, она совсем ничего не понимала, она только чувствовала, как падает, падает в этот расцвеченный огоньками гирлянды полумрак, и всюду было мягко и тепло, и она уже не помнила, как это раньше было иначе, совсем по-другому, это всё было неправильно, она забыла об этом, ничего больше не было за пределами этой комнаты, этого тёплого кольца рук, что защищали её от всякого зла. Ещё вчера она не смогла бы даже представить, что сможет заснуть рядом с кем-то, рядом с мужчиной, а теперь она доверчиво прижималась к груди своего Сергея, сладко ёжилась, умиротворённо вздыхала. Она уже засыпала, и всё равно продолжала думать о том, как же это странно, что он правда её поцеловал, и это было совсем не так, как она думала раньше. Это было по-другому – и единственно верно. Она знала, что это закончится – хотя и будет длиться вечность, – но он обещал, что останется до утра, что не уйдёт, не исчезнет, ещё побудет с ней. Она верила. Не могла не верить.       Ведь синяя птица мирно покачивалась на пушистой ветке, обнимая сквозь тихую зимнюю ночь спящий дом.       Синяя птица – это обещание.

***

      Это было так сладостно-странно – проснуться в его руках, всем своим существом ощущая родное мягкое тепло. Она даже немного удивилась тому, что и в жемчужном свете зимнего утра ничего не изменилось, и он смотрел на неё всё так же ласково и нежно и казался совсем близким и родным, хотя она и не видела его до вчерашнего вечера.       Ей, правда, теперь казалось, что всё-таки видела – только во сне.       – ...Так, значит, что ты скажешь, когда Сара снова предложит тебе прибавку?       – Ну... «Спасибо»?       – Совершенно верно!       Сергей засмеялся, а Клэр улыбнулась смущённо, мягко сжимая его пальцы. Он всё повторял, как это важно, чтобы она берегла себя, заботилась о себе, пока он не может быть всё время с ней рядом. Просил её быть добрее и мягче к самой себе. Рассказывал о вещах, которыми она могла бы заняться, пока будет его ждать.       Долго-долго и верно-верно.       – Вот увидишь, тебе понравится фотографировать!       Сергей положил на столик у кровати новенький «Полароид». Рядом стояла, прислонённая к ночнику, чёрно-белая фотография, на которой он улыбался и смотрел на свою Клэр. Сергей просил её никому не показывать, но Клэр и показывать-то было совсем некому. Она только поймала себя вдруг на мысли, что очень хочет навестить Эмили и обо всём ей рассказать. Та ведь верила – всегда, до самого конца, – что и для неё, для бедной маленькой Клэр, ещё будет счастье. То, что исцелит наконец глубокие, незаживающие раны на её сердце.       – А чем ты там, в Припяти, сейчас занимаешься? – с чуть печальной улыбкой спросила Клэр. Ах, если бы она правда могла стать птицей и улететь туда, к нему, прямо сейчас!       – Кажется, валяюсь с простудой, а мама отпаивает меня чаем с малиной и обещает оторвать мне ушки, если я опять буду ходить зимой без шапки.       – Старшему лейтенанту КГБ?       – Для неё звания роли не играют!       Они смеялись, а в глазах всё равно стояла грусть – не горькая, светлая, та, что озарена надеждой. Это пройдёт, время пройдёт, и они снова будут вместе. Они всегда будут вместе.       – Значит, четыре года, четыре месяца и один день?       – Уже даже чуть-чуть поменьше.       Он взял её руки в свои, поцеловал её тонкие пальцы. В её глазах была нежность смертельно раненной птицы, исцелившейся теплом родных рук.       – Я ещё хотел сказать... Знаешь, ровно через год после того, как мы встретимся... В общем, так случится, что мне очень нужно будет уйти. И я буду убеждать тебя в том, что это важно – и это действительно важно, только...       – Я понимаю, – мягко проговорила Клэр, всем своим существом ощущая мучительную боль в родном тепле его голоса. – Ты хочешь, чтобы я не отпускала тебя?       – Да.       – Я не отпущу.       Пушистые снежинки плавно опускались на улицу за окном, и всё было белым-белым, словно заметённым тёплым снегом вишнёвых и яблоневых лепестков.       – Я всегда будут ждать тебя, – тихо-тихо проронила она в это жемчужно-белое зимнее утро. Обещая, подтверждая, принося свою клятву.       Ей было очень тяжело отпустить его руку, когда он обнял её в последний раз. Сердце уже отсчитывало удары до новой встречи.       Четыре года, четыре месяца... уже меньше, чем один день.       – Знаешь...       Сергей остановился уже у самых дверей. Обернулся и взглянул на неё.       – Я узнаю тебя, даже если ты не будешь самой печальной.       Клэр улыбнулась, чувствуя, как тепло затапливает ей грудь.       – Да... Обещаю, что узнаю твою улыбку.       Он коснулся горячими губами её лба, и она в последний раз прижалась к его плечу. Потом он ушёл в жемчужное зимнее утро, и она видела из окна, как он перешёл улицу, остановился у входа в парк, обернулся и взглянул на неё, и от одного этого взгляда ей стало вдруг очень-очень тепло, и он будто бы снова был рядом, обнимал её плечи, касался губами её виска. Он вошёл в тихую аллею парка, и она понимала, что сейчас он исчезнет – уже исчез, – но для неё это всегда будет так, что он там, среди этих спящих деревьев. Ждёт её. Улыбается ей сквозь время, свет и непроглядную ночную темноту.       – Ох, простите, ради Бога, что так рано... У вас, случайно, чаю не найдётся? Ужасно чаю хочется, а все магазины закрыты!       Мэри – так назвалась новая соседка Клэр – смущённо переминалась с ноги на ногу, стоя на пороге её квартиры, и всё пыталась пригладить растрёпанные тёмно-рыжие волосы. У неё были ярко-зелёные глаза и смешные веснушки на носу – и ещё жених, Джеймс, он выглянул из-за приоткрытой двери и тоже пожелал Клэр доброго утра и счастливого Рождества.       Ещё вчера утром она просто не открыла бы дверь, если бы только кому-то не пришло в голову выломать её или сорвать с петель. Теперь... теперь было по-другому.       – Ой, ты просто чудо! – искренне восхитилась Мэри, прижимая к груди банку с чаем. – А можно тебя пригласить к нам на завтрак? Если ты, конечно... ну, не занята. Мы только приехали, даже не знаем здесь толком никого.       – Вы путешествовали?       – Ага, и ещё учились. В Праге и в Москве.       – В Москве?       – Да. Хочешь, я расскажу, если тебе интересно?       – Очень, – мягко улыбнулась Клэр. – Спасибо, я приду.       Мэри радостно улыбнулась в ответ и порхнула обратно в свою квартиру, на ходу поторапливая гремевшего тарелками Джеймса. Клэр прикрыла за ней дверь и вернулась в свою тихую спаленку. Подошла к ёлочке и мягко коснулась кончиками пальцев стеклянных крыльев синей птицы.       Четыре года, четыре месяца и один день.       Нет, уже меньше.       Я всегда буду любить тебя.