Любовники

Тот, кого ты любишь, это лезвие. Это скальпель, которым ты препарируешь собственную душу (с)

Душно. В зубах тлеет сигарета, оседая отвратным вкусом на языке. Мерзким настолько, что тянет блевать. Сквозь дешевый табак ярко проступает вонь винограда, перекрывая тревожный аромат, которым настойчиво тянет от распластанного на постели тела. Какое-то время Ривай пытается разобрать что-то, кроме лилий и ладана, но потом шумно выдыхает, сминая в оскале фильтр, и вбивается глубже в раздолбанное очко. Жетоны на шее звякают друг о друга, протяжный стон вторит, мечется эхом в полупустой студии. Пацан вскидывает голову и прогибается сильнее — откровенное приглашение, до тоски однообразное, но если бы Риваю было нужно другое, он не притащил бы его к себе. Живое тепло чужого тела и неожиданное мастерство подачи выше уровня затасканной шлюхи вполне себе вариант, чтобы забыться на несколько часов и скинуть напряжение. Кожа под ладонями скользкая от пота. Соленая влага алмазной пылью покрывает все тело, и в полутьме оно светится, переливаясь. Будто живые, кристаллы дурачатся, ловя и отражая огни ночного мегаполиса за панорамным окном. Пацан извивается змеей, что-то мычит и старается подстроиться под ленивый темп. Он нетерпелив, и в движениях сквозит еле сдерживаемая жадность, словно торопится заполучить все и сразу. От этого в груди Ривая что-то екает, а в памяти всплывает совсем другой образ, давно погребенный под завалами прожитых лет. Запах винограда становится отчетливее, щекочет раздражением по краю сознания. В висках — тупая боль, которую можно унять, но избавиться не выйдет. Пробовал. И в какой-то момент Ривай уступает забытой жадности и грубо вбивается в пацана, заливая комнату его скулежом. Призраки испуганно отступают. Глубокие ритмичные толчки становятся резче, и пепел облетает серыми лепестками, лениво оседая на влажной пояснице. Больные от бессонницы последних дней глаза начинает невыносимо щипать из-за дыма, и Ривай наконец отрывает от пересохших губ истлевшую сигарету. Что ее некуда девать, приходит в голову лишь потом. Заминка секундная, но его тут же достает недовольный взгляд, брошенный через острое, тонкое, почти женское, плечо. Изящная под стать ладонь с длинными пальцами небрежно и нетерпеливо выбивает дымящий окурок, который приземляется на дорогой паркет. Пацан отворачивается, не обращая внимания на замешательство Ривая, и, сжимаясь, требовательно насаживается на член. Почти больно, и желание заехать по наглой морде становится непреодолимым. Но мокрая задница, трахающая его, в перспективе соблазнительнее, чем заляпанная кровью и фыркающая в истерике физиономия. И, в конце концов, капризы дамам принято прощать. Он вновь оглаживает чувственный изгиб поясницы и резко толкается в горячее, хлюпающее нутро, прерывая великолепную игру и выбивая протяжный болезненный стон. Пацан утыкается смазливой рожей в простыню и покорно выпячивает выше задницу, пытаясь устроиться удобнее. Так оно лучше, отмечает про себя Ривай, и старается не думать почему. И окидывает равнодушным взглядом такого же равнодушного монстра, отвечающего тысячами сияющих глаз через прозрачную стену, которая их разделяет. В голове непроходящий туман. Ривай вглядывается сквозь эту пелену. Отсюда, сверху, разноцветные пятна света завораживают, вспыхивают и гаснут, будто чудовище заигрывает, кокетливо подмигивая, и беда тем, кто поверит. Оно прожорливо и не умеет переваривать. Там, на глубине, оно разлагается. Там его брюхо, которое смердит гнилью и в котором снуют и копошатся люди-падальщики. Как слепые, мечутся в попытке выжить, в действительности увязая глубже в зловонной топи, которая день за днем становится только гуще, впитывая их страхи. Глухая истерия больших городов. Некоторые называют это романтикой. Ривай романтиком не был никогда и уж точно не испытывал ее приступов десять часов назад после одного из самых длительных рейсов в Штатах. Палящее солнце неподвижным пятном висело прямо посередине блекло-голубой, будто вылинявшей глади, и тень жалась бесформенной кучей к ногам, пытаясь спрятаться. Почти на полметра над асфальтом поднималась рябь, превращая сухой воздух в прозрачное вибрирующее желе. Густо пахло жженой резиной и топливом. Очки на вороте футболки, раздражавшие весь полет, привычно перекочевали на физиономию, принося относительное облегчение. Разумеется, окрестности JFK не шли ни в какое сравнение с солончаками под Кандагаром. Или с ледяной пустыней, в которую превращался зимой тренировочный лагерь в Форт-Грили, оставленный чуть меньше суток назад, и где дневное светило сжирало сетчатку за считаные секунды. Так что Риваю было не привыкать к слепящему солнцу, но резь в уставших глазах была невыносимой. А еще он подумал, что в кои-то веки прогноз синоптиков оправдался, и Нью-Йорк действительно встретил пеклом. Правда, радости от этого факта было немного. Когда Ривай оказался в своем временном жилище, солнце уже сдвинулось к горизонту и пылающим диском висело прямо напротив панорамного окна, занимавшего всю стену. Втиснувшись между двумя высотками, оно превращало огромную студию в раскаленную сковороду, а его лучи, ударяясь о края стеклобетонных монолитов по соседству, разбивались, расчерчивая часть города ломаными линиями всех оттенков пламени. Он скинул с плеча черную дорожную сумку прямо на пол рядом с дверью. Это был весь багаж, который сопровождал в поездках, если приходилось покидать окрестности военной базы. Мелькнула было мысль разобрать его и тут же успешно исчезла под навалившимся безразличием. Ривай скользнул воспаленным взглядом по открытому пространству, почти сразу же запинаясь об огромную кровать с небрежно накинутым покрывалом. Она, пара светильников около и некое подобие кухни, глянцевым антрацитом мерцающее в углу — вот, собственно, и все, если не считать стола — стеклянного и круглого, и явно стоившего как жизнь Аккермана. Впрочем, как все здесь, начиная от дизайнерских стен и заканчивая пружинившим под ногами темным паркетом. Роскошь студии, как и ее предназначение, была очевидной. Ривай хмыкнул, брезгливо скривив губы. Звук эхом метнулся под недосягаемый потолок и растаял в абсолютной тишине. Бросив на постель объемистый пакет из аптеки, куда пришлось заехать, он замер у прозрачной стены. С высоты сорок пятого этажа вид на мегаполис открывался действительно неплохой, пришлось признать, и это было единственное, что сейчас не бесило. Но долго любоваться видом Ривай не стал. Почти двое суток без сна и пребывание во временном провале длиной в десять часов на борту летающей консервной банки полностью исказило четкое ощущение времени. В голове будто шумел подыхающий радиоприемник, и идея лечь и отключиться примерно на двадцать четыре часа не казалась такой уж невероятной, скорее, исключительно необходимой. Но сначала дела. Сняв блокировку с телефона, Ривай выбрал из немногочисленного списка контактов последний. Ответили почти сразу. — Я на месте, — сказал он вместо приветствия. — Ривай! — раздалось в ответ ярким баритоном. — Рад слышать, старина! Как добрался? — Отвратительно, — не стал скрывать Ривай, ненавидевший гражданские рейсы. В трубке рассмеялись. — Приятно сознавать, что ты не меняешься! Ривай дернул щекой, как всегда не видя смысла в утверждении очевидного, но собеседника это не смущало. — Через Миннесоту летел? — настигло новым бесполезным вопросом. — Сиэтл, — нехотя ответил он, стараясь не вспоминать два часа в Seattle All Airports в ожидании пересадки на рейс до Нью-Йорка. — Ну, Анкоридж дело такое, — опять протянуло неистребимым южным акцентом, — сам понимаешь. Ривай понимал. Не понимал только нахрена эти подробности бывшему сослуживцу, а ныне большому боссу Эрвину Смиту. — Подожди секунду, — между тем продолжал тот и, закрыв динамик рукой, отрывисто бросил пару слов кому-то рядом. — Все, снова с тобой, — заверил через мгновение. — Устроился без проблем? — Без, — уверил Ривай. — Надеюсь, белье хоть сменили тут? — Имей совесть! — почти с обидой протянул Смит. — Да и я уж года четыре как не был там. Вообще, продать хотел, но потом, знаешь, подумал да и оставить решил. На случай приезда дорогих гостей, — в голосе мужчины сквозило плохо скрываемое довольство. — Так что можешь быть спокоен, все стерильно. Впрочем, сам себя в этом плане не ограничивай, — радостно хохотнули в трубке. — И если что нужно — только скажи… — Например? — хмыкнул Ривай. — Номерок местного сутенера подгонишь? — Ну а почему бы и да, — медово мурлыкнул старый приятель. — Кстати! Консьерж предупредил, что система охлаждения полетела во всем здании? Обещали сделать через пару дней. Чертово пекло виновато, уже техника не выдерживает… — он сокрушенно вздохнул, но тут же просиял, судя по голосу. — Зато отогреешься после Аляски. Сколько ты там торчал? — Как обычно, — скупо отозвался Ривай. О том, что на термометре в аэропорту Анкориджа было немногим меньше восьмидесяти по Фаренгейту, он не сказал. — Понимаю, — тут же спохватился Смит, — не для телефона... Ну так что? Жду тебя сегодня часам к восьми? Ривай поморщился. — Может, завтра? По ходу, Смита снова отвлекли, потому что в трубке раздались приглушенные голоса, потом разговор пошел уже другим тоном. — Так и быть, давай отдохни сегодня, развлекись, а завтра жду у себя. Ничего особенного, — он опередил недовольство Аккермана, ненавидевшего званые вечера, — обычный ужин, только мы. Ну и еще кое-кто. Как раз познакомлю. — Встречаешься с кем-то? — без особого интереса спросил Ривай, заодно вспомнив про четыре года, что Смит не был в своей холостяцкой берлоге. — Хуже! — хохотнули на том конце провода. — Женился. — М, — неопределенно протянул Ривай. — Поздравляю. — Завтра поздравишь, — бодро отозвался Смит. — Все, давай, Аккерман. Жду к восьми! От разговора осталось мутное ощущение. Прошлое, и так настырно маячившее за плечом бессонницей, всколыхнулось взбаламученным илом. Идея поддаться на уговоры и отправиться в Нью-Йорк уже не казалась отличной. Любопытно просто стало, что понадобилось Эрвину Смиту спустя десять лет. Чутье, в песках Афгана безошибочно подсказывавшее где залег противник, требовало вернуться на базу в Северной Каролине прямо сейчас. Не вернулся. Вытащив из пакета бритву и пену для бритья, шампунь, зубную пасту и щетку, Ривай оставил его на постели и толкнул единственную дверь, кроме входной, надеясь оказаться в ванной. После душа шум в голове утих, сменившись монотонным гудением. Почти физически ощущалось, как мозг из последних сил старается удержать свою форму, а не растечься жижей. Ривай думал, что провалится в сон, едва растянется на роскошном траходроме, но даже попытки держать веки закрытыми только больше раздражали и так воспаленные глаза. Он ворочался и каждый раз, бросая взгляд сквозь прозрачную стену, отмечал, как плавящийся диск падает все ниже и ниже; как лилово-оранжевые сумерки превращают пейзаж за окном в полотно импрессиониста; как в черничном желе вспыхивают и гаснут далекие огни. Он так и не уснул. Было жарко. Нестерпимо. Льняные простыни липли к телу, кожа горела там, где соприкасалась с постелью. Стальная цепь на шее, вроде и привычная, душила, а алюминиевые жетоны клеймили грудак, выжигая личный номер и группу крови. Ривай резко сел и отбросил с лица слипшиеся от пота волосы. Потом встал и оделся, плохо соображая, что, собственно, собирается делать, но барахтаться в этом аду тупо не выдерживали сожранные трехдневной бессонницей нервы. Сунув босые ноги в стоптанные мокасины, подхватил со столика ключи от машины, арендованной в аэропорту. Уже в лифте, когда двери бесшумно сомкнулись, он вспомнил, что забыл сигареты. Всегда забывал, потому что не курил, однако сейчас они были бы нелишними, чтобы унять эту проклятую головную боль. Запах винограда, разбавленный едкой вонью дешевого табака, всегда успокаивал, пусть Ривай и ненавидел эту заразу. Но возвращаться за сигаретами не стал. Нью-Йорка он не знал. От аэропорта добирался по навигатору, а сейчас просто кружил по неоновому лабиринту улиц. Они ползли навстречу — большие и маленькие, шикарные и попроще, но знакомиться ближе желания не возникало. За сверкающей мишурой столицы мира все равно угадывались очертания гигантского разинутого зева. Над городом, выше мелких, почти меркнущих всполохов на шпилях небоскребов, развернулся непроницаемо-черный купол, лишенный звезд. И нет, Ривай не думал о красоте. Но после неба Аляски навалилось ощущение, будто его заперли. Раздражение, отступившее на короткое время в кондиционированном салоне «тойоты», снова вернулось, шкрябнуло по нервам необходимостью выбраться на воздух. Пусть горячий, пусть душный. Но открытый. За последние сутки Риваю пришлось слишком много часов провести в замкнутых летающих жестянках, в которых все передвижение ограничивалось несколькими метрами до сортира. Как только удалось отыскать свободный участок асфальта у обочины, Ривай припарковался. И стоило выйти из машины, город проник в голову взрывным разнообразием звуков и запахов, на несколько секунд затягивая в людской водоворот. В другое время, возможно, оно прошло бы за гранью, но физическая измотанность и, как следствие, работающее на износ сознание обострили восприятие. Слух резануло шуршанием, с которым разорвалась упаковка чипсов в руках парня, мелькнувшего совсем рядом. С другой стороны прошли девушки, громко смеясь и обдавая волной сладковатого парфюма, и тут же в нос ударил запах горячего фастфуда, который на ходу пытался затолкать в рот прыщавый подросток, спешащий куда-то. Ривай уже пожалел о своем решении, но и дальше ползти в пробках по путанице ночных улиц было удовольствием сомнительным. О возвращении в душную, прожаренную за день солнцем студию думать не хотелось вовсе. Настроение было ниже плинтуса. Навстречу почти нескончаемым потоком несло толпы людей. Они напоминали муравьев, которые наконец вырвались из своих рабочих клеток, чтобы на несколько часов позднего вечера окунуться в иллюзию свободной жизни, полной развлечений. Чтобы утром запрограммированно, но будто добровольно рассосаться по местам, которые определила для них система. Возможно, среди них и есть те, кого время от времени одолевает беспокойное ощущение неправильности. Неуловимое и не до конца осознанное, жалкое семя, порожденное, но не взращенное уже мертвыми инстинктами. По итогу слишком сложное, чтобы кто-то захотел разобраться. Наевшись толпой, Ривай, не глядя, свернул в сторону от шумной улицы. Название на указателе не говорило ровным счетом ничего. Переулок оказался узким, с характерной вонью для всех подворотен мира и вполне ожидаемой вывеской ночного клуба. По крайней мере, до обморока Ривай не удивился. Перед железной дверью, обычной для черного входа, скучал мордоворот с переговорником на ухе и в футболке с надписью «I love NY». Желающих попасть внутрь было десятка полтора или два пацанов, различной степени сомнительной смазливой пубертатности. Они с плохо прикрытой завистью смотрели на счастливчиков, время от времени вываливающихся из дверей клуба на покурить, жадно ловили нетрезвые взрывы смеха, разговоры и всячески старались выглядеть причастными к запретной ночной жизни. Тогда и подумалось, почему бы и нет. Вряд ли ночь станет хуже, если найти себе компанию. К тому же заручившись благословением Смита. Эта мысль вызвала у Ривая усмешку, а через секунду остатки здравого смысла уже твердили, что идея паршивая. Однако курса он не сменил, заключив договор с внутренним демоном, который наказывал за идиотские поступки бессонницей и мигренью. Помещение клуба, забитое людьми, казалось крошечным. Бешеный бит и разрывающие барабанные перепонки децибелы перекрывали все возможные звуки, но не могли скрыть восторженный рев толпы, когда диджей переходил с одного трека на другой. Облапанный со всех сторон и с парочкой горячих предложений, Ривай с трудом пробрался сквозь танцпол и сел у барной стойки. Латинос-бармен отработанным движением поставил перед ним полагающийся бесплатный коктейль розово-малинового цвета и с белозубой улыбкой развел руками в ответ на убийственный взгляд. Впрочем, пить Ривай не собирался в любом случае, так что, брезгливо дернув щекой, обвел беснующуюся толпу скучливым взглядом. Прожекторы и лазеры добивали больные глаза, взрываясь ослепляющим светом и разрезая пространство. Лучи метались по разгоряченной толпе, выхватывая искаженные всполохами лица из беспорядочно движущегося моря тел. Белая подсветка стеклянного танцпола разбивала реальность, вместе с бешеным битом резонировала внутри черепа, угрожая разломать его к херам. И когда к горлу подкатила нешуточная тошнота, все резко прекратилось. Прожекторы затопили помещение тускло-желтым маревом, и толпа послушно замедлилась. Подсветка танцпола погасла, сделав толстое стекло почти черным. А в следующее мгновение Ривай залип, выхватив взглядом из однородной массы стройную фигуру. Пацан двигался под музыку со всеми, но вместе с тем как-то иначе. Как-то неправильно, будто танцевал для кого-то одного в этом клубе. Светлые низкие джинсы на длинных ногах плотно обтягивали узкие бедра и отпадную задницу. Даже слишком отпадную, мелькнуло в уплывающих мыслях, пока глаза беззастенчиво лапали упругие полужопия, а затем скользнули вверх по спине. Досадно, что нельзя задрать пропитанную потом майку. Оставалось жадно обгладывать взглядом выступающие лопатки и смуглые острые плечи. В мозгу, набирая обороты, захлебывалась сирена, требуя немедленно покинуть помещение до взрыва. Но тот уже прозвучал. Плавно качнув бедрами, чертово искушение развернулось лицом. Сука, подумал Ривай и сглотнул вязкую слюну вместе с воздухом, пропитанным угаром дешевого пойла и дорогого парфюма. Пацан с какой-то отрешенной чувственностью продолжал двигаться в фальшивом золоте искусственного света, рождая больные фантазии. А Ривай все никак не мог оторвать взгляда от широкоскулой физиономии с пухлым порочным ртом и огромными глазищами диснеевской принцессы, видевшими все его желания насквозь. Белоснежка, бля. На автомате он поднес стакан к губам. В нос ударил резкий запах халявного пойла и заставил очнуться. Музыка продолжала греметь, и казалось, что потолок рухнет, не вынеся напора децибел. Натянутые нервы звенели глухим раздражением, и это состояние на грани выбешивало само по себе. Ривай продолжал смотреть на извивающееся тело воспаленным взглядом, и мысли рисовали картины одна похабнее другой, когда вдруг понял, что пацан смотрит в ответ. Просто ест взглядом, в такт музыке качая бедрами, а потом разворачивается спиной и, прогибаясь по-блядски, обжигает взглядом через плечо. Низ живота стянуло нездоровым возбуждением. Ривай фатально изрек про себя короткое «сука» прежде, чем осознал, что повторяется. Он отвернулся и уже собирался поставить стакан на стойку, решив, что заедет в аптеку за аспирином и, возможно, снотворным, когда ощущение неотвратимого пиздеца накрыло с головой. — Привет. Острые локти ткнулись в стойку по соседству, а чужое бедро — Риваю в бок, однако он не спешил оборачиваться. Все еще велико было искушение плюнуть и уйти, но горячее тело рядом убеждало подождать. Пацан навис так близко, что его дыхание горчило почти на губах, а громкая музыка не мешала расслышать хрипловатый, будто ломающийся голос. Ривай чуть повел головой и залип второй раз за вечер, когда столкнулся с глазами напротив. Огромными, шалыми. Их цвет не поддавался определению в мельтешении клубных огней, но на самом дне опасной топи нет-нет да и вспыхивали тревожные золотые проблески. — Давай, спроси, как меня зовут, — нахальные губы пацана дернулись в улыбке, а Ривай подумал, что вблизи он намного смазливей. — А я хочу это знать? — спросил равнодушно. Наглая улыбка сползла с красивого лица, оставляя после застывшую маску. — Мне показалось, что хочешь, когда смотрел на меня там, — он кивнул на танцпол. — Тебе показалось, — отозвался Ривай. Пацан недоверчиво приподнял густую бровь, но промолчал. Развернувшись, кивнул бармену, и уже через пару секунд перед ним стояла бутылка пижонского пива. Выпрямившись, он стал оглядывать толпу, а Ривай, показательно забытый, хмыкнул в собственный стакан, все-таки приложившись к нему. Мерзкое пойло растеклось внутри огнем, и организм, давно не помнивший алкоголя, принял дозу без сопротивления. Для профилактики, оправдал себя Аккерман, и заместо виагры. Или снотворного, добавил тут же, вспомнив, которые по счету сутки на ногах. Если у него не встанет, то Белоснежка точно свалит, и придется просто спать. Оценив убогость собственного юмора, он хмыкнул еще раз, поднялся и подпер ладонями край стойки по бокам пацана. — Ну? И как тебя зовут? Пришлось ждать несколько секунд, пока тот отходил от шока, ожидаемо впиваясь взглядом в неровную борозду шрама, рассекавшего правую половину лица. Уже давно побледневший, он резал бровь, криво ложился наискось, отчего внешний угол глаза тянуло вниз, пропарывал скулу, губы и заканчивался на подбородке. Зрелище так себе, Ривай знал. Шрам придавал его физиономии совсем лютое выражение, особенно сейчас, когда она кривилась в ожидании, что Белоснежка взвизгнет и сбежит, подхватив юбки. Но пацан удивил. Глядя в глаза с намеком на вызов, он сделал несколько глотков своего пижонского пива из тонкого горлышка. А Ривай с трудом поборол себя, чтобы не вцепиться в длинную шею, где искушающе дергался кадык. — А как ты меня называл, когда загибал в своих мыслях? — пацан подался вперед и, не моргая, отчего взгляд стал неживым, спросил в самые губы. — Белоснежкой, — хмыкнул Ривай. Несмотря на тотальное раздражение, ситуация начинала радовать — ухаживать за капризной дамой не было ни времени, ни сил, ни желания. Так что хорошо, что они оба понимали, чем закончится этот разговор. И хорошо, пацан не грохнулся в обморок при виде его рожи. Правда, была возможность, что он взбрыкнет на «Белоснежку» и сбежит прямо сейчас, предварительно закатав в эту самую рожу. Но тот удивленно округлил глаза. — Почему? — спросил с какой-то детской непосредственностью. — Ну, очевидно же, что я не единственный страшный гном, который мечтает выебать тебя. Пухлые губы тронуло мягкой улыбкой, и Ривай залип уже трижды. В неопределимого цвета глазах мелькнуло что-то неуловимое, душное. Пацан наклонился и, мазнув губами по шраму, прошептал на ухо: — Поехали к тебе. Сегодня Белоснежка твоя. На улице опять обступило духотой, и Ривай не знал что хуже — зловонное дыхание раскаленного за день города или пропитанная сексом и наркотой прохлада клуба. Фонари подмигивали, в ушах гудело отзвуками бешеных децибел, а над головой раскинулся черный купол. Под ним медленно продолжал разлагаться мегаполис, маскируя гнилое чрево ослепляющим неоном, и Ривай чувствовал себя частью этого болота. За всем отовсюду наблюдали тысячами холодных безучастных глаз мрачные гиганты-небоскребы, врезаясь верхушками в этот купол, чтобы удержать. Но и им ни до чего не было дела. — Куда едем? — пацан глянул на Аккермана, устроился на сиденье боком и, подмяв под жопу одну ногу, вторую согнул в колене. И рассмеялся, когда услышал ответ. — Серьезно? Тут пешком дойти быстрее. — Можешь попробовать, — отозвался Ривай и щелкнул блокировкой дверей, давая понять, что путь свободен. Его как не заметили. И выразительный взгляд, которым он посмотрел на обутую в кед ногу, пачкающую обивку сиденья, тоже. Это бесило, и чесались руки отвесить подзатыльник. — Ремень пристегни, — только и сказал Ривай, трогаясь с места и терпеливо стараясь не замечать откровенного игнора. Пацан не послушался. Приложился к горлышку бутылки пива, что утащил с собой из клуба, и, запрокинув голову, высосал еще несколько глотков. И смотрел при этом. Не моргая. Ривай не признался бы, но от такого взгляда было не по себе. Странный, неподвижный, отрешенный. Ничего не ждущий. Он уже видел такие. В другой стране, у людей, которым нечего терять. — Оглох? Улыбка на пухлых губах проступила так внезапно, будто он услышал нечто очень забавное. И она почему-то напрягала сильнее, чем еще мгновение назад стекленеющие глаза. — Значит, мне Ворчун достался, — с расстановкой проговорил пацан, заерзал, приподнимаясь, и стал скидывать с себя кеды. Один. Потом второй. — Штаны тоже снимешь? — хмыкнул Ривай, не собираясь засчитывать очко за удачный подъеб. — А ты хочешь? То, что это нихрена не тупой флирт, а вопрос, дошло не сразу. Как и то, что позади «тойоты» надрывается, сигналя, такси. Проехав вперед на долбаный освободившийся метр, Ривай поблагодарил нью-йоркский трафик, не позволивший разъебать тачку за увлекательным диалогом. Пацан снова устроился в прежней позе и молча гипнотизировал его покоцанную морду, кивая своим неведомым мыслям. Удивляться или раздражаться было глупо, как и размышлять, под какой дурью тот беседует с эфиром. Вместо этого спросил: — Не боишься напороться на маньяка, а, Белоснежка, прыгая в машину к кому ни попадя? — А каков процент вероятности, что в одной машине окажется два маньяка? Ривай скривил губы в подобии усмешки. — Волшебно. Он старался не думать, что проебался уже дважды. Слишком для получаса знакомства, но чертова Белоснежка плевать хотела на его сарказм. Светофор впереди позволил, наверное, впервые открыто взглянуть на чудобень, копошившуюся рядом. Когда пацан перехватил тусклый тяжелый взгляд, по смазливой физиономии пронеслась какая-то непонятная смесь эмоций. Сперва тень удивления. Потом все еще невнятного цвета глаза распахнулись шире, будто до паршивца вдруг дошло, что неплохо бы испугаться. И вот она, запоздалая рябь крадущегося ужаса. Грудь резко поднялась от глубокого вдоха, и он застыл с ошалелым взглядом и незавершенной полуулыбкой в предвкушении чего-то невероятного, желанного, но еще не до конца осознанного. — Ты меня убьешь, да? — прошелестел восторженным шепотом. Ривай сдался первым и устало закатил глаза, отворачиваясь к дороге. Обдолбыш, сука. — Мог бы. Но просто выебу, — отозвался нехотя. — Если встанет. Они продолжали тащиться с черепашьей скоростью по ночной улице, впереди уже маячили два зацепившихся такси — причина затора, и удалось почти расслабиться, когда вдруг чужая ступня ткнулась в пах. Первым побуждением было сломать чертову ногу, но усталость сделала Ривая добрым. — Копыто убрал. — По-моему, тебе не о чем волноваться, — как ни в чем не бывало, пацан надавил сильнее на заинтересованно дернувшийся член и облизнулся. Стальной взгляд наткнулся на потемневшие, горящие в полутьме салона лихорадочным блеском глаза мелкого обдолбыша. Грудь его быстро вздымалась и опускалась, как после пробежки на длинную дистанцию. Под тонкой майкой бесстыже торчали соски, а ступня продолжала елозить, наминая чужой пах. Сам же пацан быстро облизнулся и пальцами прошелся по пухлым губам. Оттянул подушечками нижнюю, коснулся идеально ровных зубов. Мазнул кончиком языка и снова приложился к бутылке, сделав жадный глоток, ни на секунду не отрывая взгляда от серых глаз. Ривай чуть не захлебнулся собственной слюной и шумно сглотнул. Кажется, он действительно зря боялся — на сучку, что испытывала его терпение, встанет и у мертвого. Особенно сейчас, когда пацан расстегнул джинсы и, с трудом просунув ладонь, сжал себя. И от его рваного стона стало совсем херово. Ривай с силой приложился больным затылком о подголовник, стараясь вернуть ускользающую выдержку. — Хочешь, отсосу прямо сейчас? — раздался смешок. — Нет. — Почему? — Потому что я так сказал, — сквозь зубы процедил Ривай. — И сядь на жопу ровно, мать твою, — он грубо сжал тонкую лодыжку и резко оттолкнул. Пацан потерял равновесие и чуть не завалился, ударившись ногой о панель. Из бутылки выплеснулось пиво, щедро попав на Ривая. — Я твою дырку на британский флаг порву, паршивец, — пообещал Аккерман сквозь зубы, чувствуя, как клокочущее внутри раздражение прорывается наружу. — Быстро убрал эту хрень, пока не засрал мне тут все, — рявкнул, как на плацу, с ненавистью глядя на бутылку с остатками пойла на донышке. — Куда ж я ее дену? — последовал спокойный вопрос. — Не ебет. Хоть в зад себе засунь, — бросил Ривай, одарив убийственным взглядом из-под изуродованного века. Около минуты ехали молча, пацан, по ходу, обиженно затих, но потом вновь зашевелился. Приподнялся и перебрался на заднее сиденье, нагло пихнув бедром в плечо. Оставалось только промолчать. Ривай никогда не любил театр, а любительские постановки и подавно. И про себя решил, что если Белоснежка начнет ломаться — усадит в такси, и пусть катится по выбранному адресу. Вспомнив про паршивые идеи, и то, что за них приходится расплачиваться, он пожалел, что не вернулся за сигаретами, когда еще была возможность. Хотя ехать оставалось недолго — он уже узнал улицу, с которой начал свое необдуманное путешествие. — Хули ты уполз туда? Давай обра… Ривай оглянулся узнать, что за возня происходит на заднем сиденье, да так и залип на длинных пальцах, свободно трахающих отпадный зад. — Блять. — Дорога, — выдохнул пацан, поглядывая на него через рваные пряди челки блестящими глазами. Ривай развернулся вовремя, чтобы успеть выкрутить руль прежде, чем заехать под бампер громоздкого внедорожника. Послышался легкий смешок, и они встретились глазами в зеркале заднего вида. Такси отменяется, решил Ривай, наблюдая в зеркало, как теперь уже горлышко гребаной бутылки свободно нырнуло в разработанное очко. Подготовился или по жизни разъебанный, подумалось вскользь, хотя было откровенно плевать. Теперь уже точно. В любом случае с пацаном будет меньше возни. Он выдохнул сквозь зубы и до боли сжал собственный стояк через джинсы, то и дело утекая взглядом от дороги туда, назад. Где сопляк прогибался, продолжая трахать бутылкой торчащую кверху задницу. — Ты совсем отбитая, Белоснежка, — хмыкнул Ривай через силу. — Сам сказал — хоть в зад, — прилетело легким смешком, который тут же сменился влажным стоном. На парковке Ривай едва заставил себя выбраться из машины и жадно вдохнул. И только сейчас сообразил, что салон насквозь пропитался странным удушливым запахом лилий, ладана и еще чего-то, что никак не удавалось уловить. Так пахла дикая, нездоровая тяга к тонкому телу. Так пах обувающийся и не спеша приводящий себя в порядок пацан — вызывающе, дорого и тревожно. И задержка у лифта, когда он на секунду остановился выкинуть пустую бутылку, показалась адовой. О том, куда девались остатки пива, думать не хотелось. За захлопнувшимися дверями шикарных апартаментов все происходило быстро. Пацан жадно отвечал на рваные то ли поцелуи, то ли укусы, сам целовал взапой и шипел, когда Ривай, задрав на нем все еще влажную майку, грубо выкручивал соски. Чертову Белоснежку хотелось растерзать, сожрать, но он уступил, позволил толкнуть себя к стене, тут же, у двери. Джинсы трещали от нетерпения, с которым раздирали ширинку, добираясь до вожделенного, а изуродованную щеку опалило хриплым стоном, когда тонкие пальцы обхватили почти вставший ствол. — Вау!.. — раздалось восторженно. — Мне определенно повезло с гномом. Рука Ривая вцепилась в ухоженные патлы, с силой заламывая дурную башку назад, только это никого не напугало. Из-под длинных, почти девчачьих ресниц брызнуло откровенным желанием, и пацан стек на колени, с первой же попытки вбирая член до самого горла. Блаженно прикрыл глаза, наконец дорвавшись, и застыл, только когда уткнулся носом в стриженый лобок. — Блять, — сорвалось у Ривая. Долгая острая судорога скрутила низ живота, заставляя неосознанно потянуть охуенную глотку ближе. До тех пор, пока пацан, царапаясь, не начал давиться, и по яйцам не потекла вязкая слюна. Тогда Ривай отпустил, и тот, жадно сняв первую пробу, принялся стягивать с него джинсы. Через несколько секунд одежды не осталось ни на ком, и бесстыжий взгляд облапал с ног до головы. Раскосые глазищи распахнулись, возбужденно и торопливо собирая шрамы, ухватились за звенья стальной цепочки, любопытством скользнули по жетонам. И прежде чем созрел вопрос, Ривай впился в закушенные губы. Они снова целовались, как дикие звери вгрызаясь друг в друга, и было мало. Пацан шептал что-то, захлебывался дыханием, тянулся за каждым прикосновением, жадно, шало, как голодный. На смятую постель забрался сам и встал на четвереньки. Пару раз нетерпеливо передернув, ткнулся физиономией в простыни и выставил задницу, до предела раздвинув упругие бедра. Дважды приглашать Ривая не пришлось. Тоже забравшись на постель, он дернул на себя покорное тело и сунул пальцы в приоткрытое очко. Разъебанный, мелькнуло в плавящихся мозгах. И мокрый внутри от гребаного пива — отодрать бы прямо так. Словно прочтя его мысли, настигло хриплым голосом: — Давай без резинки? Ривай хмыкнул через силу, чувствуя, как перекашивает и натягивается кожа на перечеркнутых шрамом щеке и подбородке, и сплюнул пару раз в подрагивающую дырку. Потом выдавил туда смазку и разорвал упаковку презерватива. И как последний, но необходимый штрих — подхватил невесть откуда взявшиеся сигареты, сунул одну в зубы и зажег, втянув в легкие виноградного дыма с таким же блаженством, каким Белоснежка несколько минут назад глотала его член. Теперь та сигарета валяется потухшим окурком на дорогом паркете в компании еще нескольких таких же и использованного гандона. За испорченный пол Смит, конечно, в угол не поставит, но все равно перекашивает. Последние два часа — душные, потные — мелькают в потекших от усталости, жары и возбуждения мозгах. Из-за них же, видимо, Ривай не может кончить в первый заход, и даже старания тела снизу идут лесом. Тогда, наплевав на безопасность, он срывает осточертевшую резинку и снова толкается в раздолбанное нутро. Так горячее. Так ярче. Острее. Пацан почти кричит от восторга, умело подмахивает, сжимается сильно и резко, и Ривая наконец выносит на орбиту. А потом он поджигает очередную сигарету, откидывается на разоренную постель и просто наслаждается тишиной в голове. Через какое-то время он чувствует чужие руки. Они изучают, пробуют и становятся настойчивыми, когда добираются до самого интересного. Ривай выдыхает сквозь зубы и не знает, встанет ли снова. Вопросы отпадают сами собой, как только его накрывает жадным ртом, а вскоре пацан запрыгивает сверху. Как в седло. Член тычется в мокрое от спермы очко, и сразу ныряет на глубину. Идеально. Третий круг Белоснежку добивает. Его трясет мелкой дрожью, но он продолжает жадно требовать. Как хочешь, безразлично решает Ривай и под болезненное шипение натягивает на себя опухшую натруженную дырку. Но в данный момент все это волнует не больше, чем холодный взгляд гниющего монстра, наблюдающего сквозь прозрачную стену, как Ривай долго и грубо вбивает скулящего пацана в дизайнерский траходром и кончает, в последний раз отдаваясь затяжному оргазму. Когда он приходит в себя окончательно, то скатывается с кровати и первым делом поднимает и выбрасывает окурки с презервативом. Это привычка. Необременительная, но достаточно болезненная, чтобы не устраивать свинарник. Она же заставляет включить подсветку в кухонной части, чтобы найти то, что прокатит на роль пепельницы. На будущее. Впрочем, Ривай не представляет, какое будущее имеет в виду, и тут же напоминает себе, что не курит. Плавающий по апартаментам сизый дым складывается в кривую ухмылку. За спиной слышно, как по голому паркету шлепает босиком Белоснежка. — Чего? — спрашивает он и оборачивается, сталкиваясь взглядом с призрачно мерцающими глазами. Он все еще не знает их цвет. Душно настолько, что слипаются мысли. — Воды, — лаконично отвечает пацан. — В холодильнике, — Ривай кивает в сторону, наконец выуживая с полки стеклянное разноцветное нечто. Сойдет. Позади хлопает дверца холодильника, щелкает пробка. Громкие глотки. — Пустовато у тебя. Ривай оборачивается и мрачно наблюдает, как пацан с интересом, совсем по-кошачьи осматривается. Отвечать нет желания. Эйфория от разрядки стремительно проходит, и забытая на время усталость наваливается с новой силой, когда настигает вопросом: — Ты уезжаешь или только что приехал? С нарастающим раздражением Ривай цыкает сквозь зубы. — Что? — тут же реагирует Белоснежка. — Обычный вопрос, разве нет? Вон и сумка стоит. Наблюдательный. Скользит по лаконичной кухне взглядом и, не найдя ничего занимательного, какое-то время рассматривает Аккермана, как диковинную вещицу. Зависает на шрамах старых и новых, на тускло бликующих жетонах, на члене, что таранил его зад два часа кряду, усмехается краешками губ и, словно растеряв интерес, отворачивается. Впрочем, он снова вспыхивает, когда пацан останавливается рядом с хрустальным столом и задумчиво ведет по нему пальцами. А Ривай не может оторвать тяжелого взгляда от собственной спермы, которая вытекает из упругой задницы, медленно чертя белую дорожку на золотистой коже бедра. Внутри — натянутое спокойствие перед взрывом. Мыслей уже не остается, только эта вязкая капля, которая вот-вот сорвется. Белоснежке похуй, а Ривай понимает, что если это случится, то нагнет пацана втрое и заставит вылизать пол. — Чья это квартира? — раздается внезапный вопрос. — Какая нахрен разница? — нехотя отзывается Ривай. — Моя? Тихий смех, от которого почему-то поджимаются яйца, рикошетит от пустых стен. — Нет, — улыбаясь, возражает пацан и выразительно стучит коротким ногтем по хрустальной крышке стола. — Это Lalique, цена по запросу. А в руках у тебя блюдце из муранского стекла. — И? — А тачка твоя из проката, Ворчун. — Какие продвинутые шлюхи в Нью-Йорке, — хмыкает Ривай и, вернувшись в комнату, подхватывает с постели почти пустую пачку сигарет. Выуживает одну. — У тебя не хватило бы денег, будь я шлюхой. В голосе ни обиды, ни возмущения. Пацан сыто потягивается всем телом, и Ривай на секунду вновь болезненно залипает на совершенные формы, впрочем, скоро отпускает. Он щелкает зажигалкой, прикуривает и, зажав сигарету в углу рта, смотрит безразлично. — Дырка есть дырка. Что за пятьдесят баксов, что за пятьсот, — отвечает запоздало. — Ты отдал бы за меня пятьсот? — оживляется пацан и смотрит как-то мягко. Отдал бы, думает Ривай, но вслух, разумеется, не говорит. Его накрывает медленно, но верно, и приходит понимание, что нужно избавляться от компании. Просто необходимо. И отключиться уже наконец. — Давай, Белоснежка, — говорит тихо, — наводи марафет и выметайся. Его прижигают удивленным взглядом, потом будто хотят что-то сказать, но пожимают плечами. — В душ можно? Пошарив в валяющемся на полу пакете, Ривай вытаскивает упаковку влажных салфеток и бросает их опешившему пацану. — Ты серьезно? — большие глазищи сморят недоверчиво, но ответа так и не следует. Ривай щурится от разъедающего дыма и смотрит на панорамную стену, в которой отражается вся огромная пустая студия, он сам и замершая за спиной тонкая фигура. И внезапно понимает, что он как тот равнодушный монстр за стеклом. Не умеет переваривать. Трупы грехов прошлых гниют внутри, разлагаются на благодатной почве вины и сожалений и отравляют зловонием все, к чему бы он ни прикоснулся. И нет никаких вариантов и никакого «если». Есть только «когда», и ответ лежит на дне черной сумки вместе с магазином на восемь патронов сорок четвертого. — Курение убивает, — говорит пацан в спину и добавляет, в который раз за сегодня встречаясь глазами в зеркальном отражении: — Тебе не идет. Дешевкой какой-то воняет. Сам знаю, думает Ривай, снова отгоняя невольно оживший образ из прошлого и очнувшуюся головную боль. — Шевелись, Белоснежка, — говорит ровно. — Мне нужно выспаться. Собирайся давай. Он поднимает с пола свои джинсы и, вытащив из кармана несколько купюр, бросает на постель. И только поймав внезапно потухший взгляд, вдруг осознает, как оно выглядит. — Без обид, слышишь? Это на такси, — говорит, чтобы сгладить момент. Пацан в ответ растягивает губы в безжизненной нагловатой улыбке, которую Ривай уже видел в клубе. Медлит всего секунду, отбрасывает салфетки и поднимает Риваеву футболку. Вытирается ею неторопливо — заляпанный подсохшей спермой живот, бедра и задницу, из которой течет. Показательно. А потом швыряет изгвазданную тряпку в застывшее от гнева лицо и начинает одеваться. Ривай не шевелится. Замирает каменной статуей, пока наглая сучка не скрывается за дверью даже не оглянувшись. И только после отмирает и давится воздухом, потому что не дышал, боясь сорваться. Брезгливо отбросив заляпанную футболку, идет в душ и старается ни о чем не думать. А спустя полчаса, он, наконец, проваливается в глубокий сон. Ночной поездки в клуб и обратно хватает, чтобы в Сохо, где Смит назначает встречу, Ривай отправился на метро. Подземный Нью-Йорк положительных эмоций вызывает не больше, чем тот, что наверху. Если не меньше. К раскаленной духоте, что закачивают воздуховоды с поверхности, примешивается настойчивая вонь общей параши, вездесущего фастфуда и дорогого парфюма, тоже вездесущего. В переполненных вагонах не лучше. Сотни сомнительно чистых тел, спешащих домой после рабочего дня, добавляют в нездоровую атмосферу специфических нот. Риваю не привыкать. Он почти не чувствует зловония чудовищной утробы с кишками-тоннелями, но ощущение, что проглочен, окончательно поселяется в сознании. До нужной станции всего пара остановок, но выдержка дает сбой, и оставшееся расстояние приходится проделать по жаре уже на своих двоих. На месте он оказывается даже раньше назначенного, одновременно с сообщением от Смита, что тот будет минут через двадцать. К лучшему, решает Ривай и устраивается на открытой террасе какого-то кафе. Официант долго пялится на шрам, потом, услышав заказ, удивленно моргает, однако горячий зеленый чай все же появляется на крошечном столике. На вкус, разумеется, дерьмо, но Ривай делает еще один глоток и смотрит через дорогу на чернеющие дорогим стеклом двери художественной галереи. Зачем Смит притащил сюда — не вопрос. Куда интереснее, что ему вообще нужно спустя столько лет. Наверное, их можно было назвать друзьями, пока они вместе служили в Хопкинсвилле, штат Кентукки, в пятом парашютно-десантном полку специального назначения. Собственно, служил Ривай, имевший лучшие показатели и зачисление в Дельту в перспективе. Смит протирал штаны в материально-техническом обеспечении и прекрасно себя чувствовал. Он вообще был создан для штабной работы. Или политики, куда залез уже после истории, стоившей Аккерману чести и светившей трибуналом. От воспоминаний передергивает. Рассудок загоняет ненужное выпавшее в самый глубокий бункер и поворачивает гермозатворы, приберегая на будущее. И вовремя. На той стороне дороги, прямо перед входом в галерею, плавно качнувшись, останавливается представительский «бентли». Ривай не удивляется, когда видит выбирающегося из салона Смита, расплачивается за сомнительный чай и поднимается навстречу. Смит на гражданке давно, но есть вещи, которые впиваются в мозг и остаются навсегда. Цепкий взгляд, считывающий обстановку, которым тот окидывает тихую улочку, как раз из этой категории. Ривая замечают прежде, чем он усмехается своим мыслям, и приветственно вскидывают руку. И пока он идет, успевает подумать, что давний друг в сущности мало изменился, оставшись тем же невозмутимым обаятельным сукиным сыном. Разве заматерел только, да самоуверенность достигла небывалого абсолюта. Да и было с чего. Те сведения, что долетали до оторванного от гражданки Ривая, убеждали, что устроился бывший сослуживец кучеряво — уверенно шагал по политической лестнице и неплохо жирел на заказах от оборонки. Последнее не удивляло. Насколько Ривай помнил, их семья годов с пятидесятых занималась производством и продажей оружия. Как бы там ни было, видеть Смита отрадно. Вблизи, правда, становится заметен возраст. И это наблюдение оборачивается неожиданным осознанием, что эти же годы, залегшие тенью усталости на лице и во взгляде старого приятеля, точно так же прошлись и по нему. Неприятное открытие, если учесть, что до сих пор и не задумывался об этом. Но Смиту оно придает солидности, кто бы сомневался. Он даже возраст примерил как дизайнерский костюм с ценником, для подсчета нулей в котором не хватит пальцев одной руки. А вот сам Ривай отжал у времени только рванье, состоящее из старых рубцов и шрамов, сейчас разом начавших зудеть. Тоже забытое ощущение. Ривай пожимает протянутую холеную руку и на крепкие дружеские объятия почему-то отвечает с чуть большей неохотой, чем собирался показать. Но Смит предпочитает этого не заметить, расплывшись в широкой улыбке. Кажется, он действительно рад встрече, и это ложится очередным камнем на плечи, которые и так уже придавило к земле грузом вины. Она грызет и подтачивает, делая Ривая опасно-острым, нетерпимым. И на сколько еще камней его хватит — неизвестно. Он мрачнеет, но старается держать лицо ради встречи, которая стремительно обрастает фальшью. Даже выдавливает кривую улыбку, превращенную шрамом в оскал, и старается отвлечься от смрада собственного гнилого нутра. — Ну здравствуй, что ли. — Здор-рово, старый черт! — Смит взрыкивает и лупит по плечам. Потом отрывает от себя Аккермана и прищуривается, рассматривая художественно покоцанный анфас. — Эк тебя разукрасило-то, совсем страшный стал, — говорит наконец. — Фугас? — Со шлюхи упал по пьяни. — Ну-ну, — усмехается Смит, выразительно поднимая густые брови. — Ничего, так даже импозантнее! Дальше должна быть фраза про то, что «мальчикам нравятся шрамы», но Смит молчит. Просто смотрит какое-то время и снова демонстрирует мастерство своего дантиста. — Я действительно рад тебе, — говорит уже совсем иным тоном. — Не обижаешься, что я исчез тогда? Ривай дергает плечом. — Ты и так сделал больше, чем нужно. — Ну не бросать же тебя было в том дерьме, в которое ты вляпался, — глухо возражает Смит и, вздрогнув, снова хлопает по плечу. — Ладно, дело прошлое… Я припас нам замечательную бутылочку коньяка! — подмигивает с заговорщицким видом. — Помню-помню, ты не пьешь коньяк. Предусмотрел! По дороге купим тебе дешевого портвейна. Годится? — Эрвин, блять. Просто поехали уже, — выдыхает Ривай, но тот смеется, закинув голову, и явно плевать хотел на недовольство Аккермана. — Сейчас поедем, — театрально смахивая слезу, кивает Смит. — Только захватим кое-кого, — с этими словами он распахивает тяжелые стеклянные двери галереи и пропускает вперед помрачневшего Ривая. Прохладный сухой воздух внутри помещения отзывается невольной дрожью во всем теле. Отовсюду на вошедших в гудящей тишине глазеет модный минимализм, художественно разрушенные стены и свисающая с потолка арматура. Среди этого жмется стойка администратора и парочка скульптур, сложно отличимых от куч строительного мусора. — Добрый вечер, мистер Смит! — ослепляет улыбкой миловидная девица и легко выпархивает навстречу. — Добрый вечер! — это уже Риваю. — Это мистер Аккерман, Мелори, мой старинный друг. Любое его желание — мое желание, — положив тяжелую руку на плечо, спокойно объявляет Смит. — Рады видеть вас в нашей галерее, сэр! — кивает выдрессированная Мелори. — Предложить вам выпить, мистер Аккерман? Вода, содовая, виски, коньяк? Может быть, вина или мартини? — Сделай нам как обычно, — Смит не дает отказаться и собирается сказать что-то еще, но телефонный звонок обрывает его. — Губернатор, — говорит, глядя на экран. — Пять минут, я должен ответить. Ривай безразлично пожимает плечами и отходит. Какое-то время пялится на современное искусство, в котором, признаться, понимает не больше, чем в обычном, пока рядом не возникает все та же Мелори с двумя бокалами на подносе. — Пойдемте, мистер Аккерман, я вас провожу, а мистер Смит присоединится к нам как только сможет. Выбор, собственно, небогатый, и Ривай соглашается, идет за длинноногой девицей. Завешанные и заставленные экспонатами залы похожи один на другой, как братья-близнецы, и в какой-то момент начинает казаться, что это чертов заколдованный лабиринт, откуда не выбраться. За цокотом шпилек слышится сухой щелчок курка, под который затылок целует холодное дуло. А если будет осечка, все равно не выбраться. В конце лабиринта — чудовище, прожорливое и беспощадное. — …а в следующем году должны состояться выборы в Сенат, и кандидаты уже сейчас готовят почву для своих кампаний. Уверена, вы понимаете, о чем я, — голос Мелори врезается в виски стеклянной крошкой. Ривай кивает на автомате, хотя нихрена не понимает. — И конечно же, у мероприятия исключительно благотворительные цели. Мы уже закупили большую часть экспонатов, — отработанный жест рукой. — А главное, на этой выставке будет присутствовать сам губернатор. Его поддержка очень важна мистеру Смиту в предвыборной гонке, и мы делаем все возможное, чтобы никто и ничто не омрачило этот вечер. Сенат, значит. Так вот куда ты метишь, хмыкает про себя Ривай, представляя холеную рожу Смита и обманчиво добродушный взгляд. И еще больше не понимает, какого черта делает здесь он. Настроение, и так не сказочное, стремится к минусовой отметке, и начинает ныть затылок. Как вчера. Словно опять не спал трое суток. Словно опять терпение испытывает нахальный сопляк. В какой-то момент даже мерещится удушливый запах ладана и лилий, в котором тонул всю прошлую ночь. Перед глазами мелькает изящный прогиб поясницы и торчащие лопатки, и Ривай сжимает переносицу, пытаясь избавиться от наваждения. Не помогает, и тогда приходится сосредоточиться на голосе идущей чуть впереди Мелори. — …и он, разумеется, просто находка! — девица оборачивается и восторженно округляет глаза. — Занимается всеми вопросами — от поиска и продажи экспонатов до организации выставок и работы со спонсорами и благотворительными фондами. Конечно, у старожил нашей галереи были сомнения — ведь он так молод… Но бесспорный талант и упорство убедили самых несогласных, мистер Аккерман, — она оборачивается снова, в поисках поддержки, но Ривай лишь приподнимает брови, совершенно справедливо не имея понятия о ком она говорит. — Наш арт-консультант, — поясняет снисходительно. — Люди полны сюрпризов, не так ли? — девица картонно улыбается и проходит в последнюю арку. Ривай ненавидит сюрпризы. Впрочем, кивает вслед Мелори, соглашаясь, но не разделяя ее восторгов, и тоже переступает порог зала. Где-то тут притаилось то самое чудовище. Однако прищуренный настороженный взгляд выхватывает только неподвижную стройную фигуру в белых штанах и небрежном, словно с чужого плеча, синем пиджаке. И с каждым шагом глаза жадно выхватывают все больше деталей — подвернутые выше тонких щиколоток парусиновые штанины, полосатые эспадрильи на босу ногу, острые плечи и лопатки, скрытые льняной тканью, небрежно уложенные каштановые пряди. Застывший, он что-то внимательно разглядывает на холсте, а Ривая, как сорок пятым, шарашит в висок узнаванием. — Эрен! — девица шагает вперед, привлекая внимание и заставляя пацана обернуться. — Эрен, хочу представить тебе нашего гостя, мистера Аккермана. Прозрачно-зеленые. Его глаза. Они прозрачно-зеленые. Ривай усмехается, будто решил сложную загадку, и чувствует, как рваная борозда на физиономии натягивается, практически закрывая правое веко. Взгляд напротив режет безразличием, почти презрением, а пухлые наглые губы растягивает мертвая улыбка. — Мистер Аккерман. Хриплый голос будто до сих пор ломается и царапает в паху неправильным возбуждением. Ривай не может понять, почему неправильным, но ощущение только усиливается, когда в зал стремительно врывается Эрвин Смит. — Каюсь, каюсь, каюсь! — он вскидывает руки и быстро приближается к замершей перед картиной троице. — Но зато теперь точно все дела закончены! — подойдя, он останавливается рядом с пацаном. — Ну, смотрю, вы уже познакомились? — С твоим арт-консультантом? — отзывается Ривай. — Да. Смит шагает ближе к пацану и, наклонившись, почему-то мажет поцелуем в уголок порочного рта. Все еще непонимающий Ривай невольно думает, что с левой стороны, снизу, изнутри этих губ остался след от его зубов. — Не только, — усмехается Смит с выражением сытого хищника. — Эрен мой супруг. Ривай абсолютно точно ненавидит сюрпризы.