***
Минхо не устаёт бросать в сторону Галли свои тревожно-любопытные взгляды, намекающие на страх спросить о мучающем его «тревожно-любопытном» напрямую. Потому что прошло невесть сколько времени, а Минхо так и не успел осмелеть, принять всё и сделать шаг навстречу. Схватить утопающего за кошмарно ледяную, мёртвенно-бледную ладонь и выловить из того болота, что нещадно избивает его со всех сторон так много времени. Минхо стыдно. А когда стыдно, ещё меньше остаётся желания заговорить. Хочется спрятаться и забыть, но Минхо так не может, и не только потому, что они соседи по комнате. Алби как назло умчался в комнату к своему одногруппнику, с которым его поставили делать проект. Минхо, оставшись в одиночестве, безоружным, а, значит, раздетым, чувствует себя уязвимой мишенью. Только вот перед чем — неизвестно, потому что Галли ненасытно ковыряет инструментами своё произведение искусства, ну, по крайней мере оно должно стать таким в финале. Ввозрившись на груду глины перед собой так, словно это его заклятый враг, Галли не обращает внимание ни на что вокруг. Вероятно, он даже не придал значение тому, что они остались одни. Минхо принимается нервно жевать губу. Каким-то чудом Галли умудрился влезть в пространство только одной половины комнаты, едва ли не мешая другим её обитателям свободно перемещаться. Минхо уже привык к таким внезапным переменам, когда грядёт очередная сдача их с Алби увесистых работ, но ему порядком надоели сдвинутые в угол кровати, пыль и грязь, оставляемые материалами для высекания и лепки, а ещё инструменты. Везде. Охапками. Еле заставив себя отвести взгляд от кровати, заваленной молотками, напильниками, стеками, а ещё штуками, названия которых Минхо никак не может запомнить, но которые очень важны, он возводит лицо к потолку, мечтая, чтобы всё провалилось вместе с ним. Прямо сейчас. Минхо слишком тяжело вздыхает. — Эй, — вот оно, наконец. Минхо подаёт едва ли не дрогнувший в панике голос, — Галли. Галли, кажется, никак вообще не реагирует, даже работу свою не замедляет; продолжает делать то, что делает. Минхо ощущает себя самым глупым и самым маленьким человеком в мире, впечатавшись спиной в своё кресло. — Привет, — сиплый голос сидящего на полу заставляет тишину вздрогнуть. Минхо непроизвольно ёжится от неожиданности, потому что вся надежда на ответ Галли уже успела погаснуть в мгновение ока. Однако, вот, ожила. Минхо вновь ощущает прилив знакомой паники, потому что своего монолога дальше «эй» он и не продумывал. — Я… просто хотел узнать, как ты себя чувствуешь. Желание провалиться сквозь землю поднимается до потолка, стремится ввысь, и Минхо прикрывает огрубевшие от собственной жестокости веки. Ему хочется добавить что-то ещё, но когда он открывает рот, то слова ощутимо застревают в глотке, и получается лишь сиплое «о». Галли медлит с ответом вновь, так мучительно долго, что Минхо снова думает, что тот проигнорирует. Наконец, лишь на мгновение развернув своё лицо в сторону Минхо, Галли пожимает плечами. И всё. Это действительно весь ответ? Минхо хочется стукнуть себя по лбу, иначе как ещё дать себе установку, чтобы больше не позорился и не смел ничего лишнего ляпнуть? Думаешь, теперь Галли тебе вообще откроется? Действительно расскажет, как себя чувствует? Когда ты неделями игнорировал его и делал вид, что он пропал с радаров твоей жизни? Отвратительно. Минхо чувствует себя просто отвратительным. — Слушай, я знаю, что … — повертевшись на стуле какое-то время, Минхо набирается храбрости продолжить: — Мы долго не разговаривали. То есть я! Это…. Собраться с мыслями — в этом Минхо явно не ас. Он проклинает себя снова и снова. — Извини меня. Я не должен был так себя вести, — очень хочется заменить словами «так с тобой поступать», но Минхо знает, что Галли разозлится. Ведь всё ещё гордый. Минхо мысленно хмыкает себе под нос, — Я знаю, через что мы оба прошли, и то, как я… — Всё в порядке, — поточный монолог Минхо обрывают, совсем не виновато, — Я понимаю. Правда, — голос Галли остаётся спокойным, даже немного не его совсем. Беззлобность и отрешённость никогда с ним не вязались, — Ты не обязан ничего делать, тем более когда самому хреново. Минхо вздрагивает, всего на мгновение, но Галли ловит своими внимательным глазами этот жест. Он переводит взгляд в его сторону, смотрит проницательно и спокойно. Опять. — Я не идиот, Минхо. Кто-то может сказать, что «если знал, что не только тебе хреново, мог бы поинтересоваться сам хоть раз». Но нет, ответ неверный, и в голове Минхо он тоже мигает красным. Потому что он даже об этом и не подумывал. Потому что ему до сих пор страшно услышать, как на самом деле чувствовал себя Галли все эти дни. Недели. Целые недели… — Тебе не за что извиняться, — говорит Галли так, словно действительно никакой злобы на Минхо не держит. От этого ещё хуже. Минхо, теряясь в сожалениях и стыде, с ответом не находится. Он ловит себя на чувстве досады, что пеплом оседает в груди. Ведь если Галли действительно не чувствует ничего, значит ли это, что они и близки не были? Неужели ему нормально с тем, что близкий человек закрыл на его травму глаза? Что игнорировал, что даже не взглянул в его сторону? Что отказывался верить в его существование непростительно колоссальное количество времени? Ещё невыносимее оказывается сидеть с мыслью, что Галли так сильно наплевал на себя, считает себя таким незначимым и недостойным, что просто не заметил такого скотского отношения со стороны друга. Злые, обидные мысли пытаются вывести Минхо из себя. Минхо делает выдох через нос. За окном темнеет так быстро и въедливо, что в конце концов всякие очертания комнаты становятся ещё чётче. Рубленные тени, словно ночные гончие, восстают со всех сторон. Ветер поднимается, играя с занавесками, будто те — клавиши пианино. Минхо отводит завороженный взгляд от окна, принимаясь наблюдать за притуплёнными движениями Галли; переводит взгляд на лампу, освещающую лишь рабочее пространство на полу. Он старается не думать одновременно о том, каким умением, терпением и внимательностью нужно обладать для того, чтобы из куска глины, камня или дерева делать что-то настолько живое и изящное, и о том, как Галли вообще имеет удачу разглядеть что-то в такой полутьме. Его одинокие движения кистей рук, механично отработанные, точные и заранее продуманные. В этом никакой хаотичности, неосторожности. В этом нет не красоты. И если создатель при рождении Галли не исцеловал ему обе ладони, Минхо понятия не имеет, как этими длинными, враждебными пальцами можно создавать что-то настолько хрупкое и быстро разрушаемое. Бросив все усилия на то, чтобы разорвать злостные чары замершего времени, Минхо наконец поднимается со своего места, неумолимо тоскливый и потерянный. Они вроде бы поговорили, и вроде бы всё нормально, но вечная зима между ними не закончена, и Минхо теряется в догадках, потому что не понимает, вызван этот холод состоянием Галли, или тем, что происходит между ними. Минхо хочется как-нибудь съязвить, пошутить насчёт того, что если Галли продолжит работать в том же духе, практически на ощупь, то останется без зрения или пальцев. Но, вглядевшись в нависшую над будущей скульптурой фигуру, до Минхо молниеносно доходит осознание, что на самом деле Галли за работу и не принимался. Он вообще не планировал выполнять это задание, просто ему нужно что-то, чтобы наконец отвлечься. Делать то, что получается, лишь бы не бродить бездумным по кампусу. Лишь бы не сойти с ума окончательно. Галли медленно поднимает свой суровый взгляд на протянутую то ли в приглашении то ли в просьбе руку. С течением каждой секунды он хмурится всё сильнее. — Вставай. Галли непонимающе смотрит на Минхо, пока тот беспристрастно (скорее делает вид) пялится на него в ответ. Ладонь, требовательно выставленная вперёд, ожидает, когда ей ответят на приглашение. Галли упрямится: — Я ещё не закончил. Минхо цокает языком так смачно, что тишина в комнате становится иллюзией. — Ты всё равно одну деталь мучаешь целый час. Пойдём. Бодрая интонация в голосе Минхо, а также его насмешливый тон не придают Галли радости отползать от оккупированного им места, но ещё сильнее напрягает наглость приставучего, который стоит над душой и не сводит с него глаз. С раздражённым вздохом Галли наконец поднимается на ноги и едва ли не заваливается на бок, потому что ноги, окрылённые возможностью уснуть, не ожидали, что придётся возвращаться в работу так скоро. — Воу, не наебнись, — предупреждает Минхо со смешком, не в силах сдержаться от того, чтобы над Галли не посмеяться. Бросив на него свой упрямый взгляд, Галли идёт вслед за ним, не совсем понимая, куда они, собственно, идут. И когда Минхо останавливается около своей кровати, Галли непонимающим взглядом сверлит его затылок. — Ну и что? — Ложись. — Это твоя кровать, — Галли хмурит и без того хмурые брови. — Да я в курсе, — насмешливо подмечает Минхо, — Ложись, — повторяет снова. Говорит об этом так, словно просит Галли передать ему ножницы. — Ты издеваешься, что ли? — ничего не понимающее выражение лица Галли сменяется недовольным. — Не будь язвой и просто ложись, — терпение у Минхо сдувается. — Каким образом отказ ложиться в твою постель делает меня язвой? — Галли бесцеремонно вскидывает бровь. — Потому что ты упускаешь огромное количество возможностей, когда говоришь на это «нет», — издевательская улыбка с лица Минхо не сходит, упоенная триумфом и торжеством победы своего владельца. Галли не мигая смотрит на Минхо в ответ, пугающе долго сохраняя отсутствующее выражение лица, но дольше минуты моргающую улыбку Минхо вынести нельзя, и ему приходится сдаться. С громким цоканьем Галли заваливается на кровать Минхо, не желая одаривать виновника ни одним своим взглядом. Минхо, довольный, ложится рядом набок, не сразу сумев совладать с собой и не заострять своё внимание на профиле напротив. Веснушки, выцвевшие на фоне бесконечной зимы, стали бесследно безрадостными, как и его обладатель. От этого делается совсем зябко и пусто. — Я не позволю этому уроду испортить нам жизни. Галли долго смотрит в потолок, никак не реагируя и не отвечая на такое вычурное заявление Минхо. И Минхо немного пугается, когда Галли наконец обращает своё лицо к нему. Скорбное выражение, высеченное на его белом лице, заставляет Минхо понять, что это с ними уже случилось. Не желая выносить этой правды, не в силах смотреть Галли в глаза, в которых только руины и ртуть, Минхо отводит взгляд. Он опускает глаза и борется со страхом взять Галли за руку. Но всё-таки делает это. Его пальцы холодные и тугие, покрытые гипсовой пылью. И плевать, что недавно он работал с глиной. Все ощущения привычные. От этого теплее. — Мы выберемся из этой ямы, слышишь? — слова уверенные, и голос практически не дрожит, потому что старается не перепрыгнуть за грань отчаяния, — Я обещаю. Галли ничего не отвечает, потому что не хочется Минхо врать. А если не это, то как сказать о том, что больше не веришь, что боишься не справиться? Как признаться честно, но без наглости, что в сказки никогда не верил? Потому что в детстве Галли о них никогда не слышал, ему их никто не читал. Занималась этим лишь его мать, и только для себя, и падала лицом вниз, когда очередная иллюзорная, излюбленная сказка разукрашивала ей ноздри. Обещания значат очень много, и Галли знает, что Минхо своё слово всегда сдержит. Но как он собирается это исправить? И почему уверен в том, что сам в порядке, когда под обоими его глазами застряло по необъятной, угольно-чёрной галактике? Эту печаль, пожирающую пространство пустоту, не закрыть пробкой, не отмыть водой, даже если с мылом. Галли не знает, как вернуть Минхо обратно, в другое направление, где ему никто не угрожал и не пытался застрелить. Все события того дня давно перемешались между собой, остались грязью в мыслях и синяками под кожей, грубо и неудобно. Минхо считает, что он может его спасти. Галли же давным-давно понял, что Минхо не всемогущий, что он не может быть везде, не может переписать прошлое. Он просто человек. И вообще-то этого Галли более чем достаточно. Он мог бы сказать Минхо «спасибо». Мог бы согласиться, или сказать, чтобы Минхо обещаний пустых не давал. Но Галли хочет отучиться привычке врать, а если озвучит последнюю мысль, шансов того, что Минхо сейчас останется рядом, практически нет. А Галли совершенно не хочется, чтобы Минхо испарялся, потому что ровно вечер назад, продолжая свои притуплённые попытки существования, он сидел в своей постели один, панически хватаясь за любую мысль-помощницу, предлагающую ему варианты выживания. Галли часами (по крайней мере ему так казалось) пялился на парящую у самого потолка люстру, отгораживая себя от зловещей и самой губительной мысли в сценарии своей жизни. Ведь очень просто: снять с предохранителя чувства страха и самосохранения, превращая их в стратегию прошлого. Безумно просто коснуться тёмной стороны, перевоплотиться в нуждающегося, отыскивать помощника на другом берегу. Нужно лишь пропылить несколько ничего не значащих метров, окрасить ноздри белым, чтобы просто не существовать в реальности, ничего не чувствовать и не утопать в вине и омерзении, когда остался беспомощным и слабым. Избегание у Галли в крови, как и его генетическая предрасположенность к разного рода зависимостям. Он знает, как это будет, знает, что его организм и психика на такое уязвимы. И что если он начнёт, то уже никогда не остановится. Слёзы прорезали мокрые дорожки, когда до Галли наконец дошло, что он упёрся головой в самую обречённую точку, в самый извилисто-беглый сценарий. Это решение всегда значилось самым болезненным и самым взрывным. Ведь оно означает, что Галли упал на самое дно и не знает, как всплыть обратно на поверхность. И сейчас Галли сжимает пальцы Минхо в своей ладони, взглядом отчаянно цепляясь за его дерзкий, до тревоги привычный профиль, способный держать на глади воды, помогающий не захлебнуться в собственном отчаянии. Галли никогда не станет рассказывать об этих мыслях Минхо. Он никогда не признается, что ослаб настолько, что всё своё в жизни заработанное, вырванное с борьбой хотел бы перечеркнуть. И внутри ломается от того, что не может признаться в своём ужасе самому близкому человеку, и даже не может сказать вслух, что Минхо таковым для него является. Они продолжают лежать в одной постели, играя в молчание слов, потому что тишина, издаваемая от обоих, красноречивее любого ими сказанного.49
22 апреля 2023 г. в 18:28
С новой учебной неделей Томасу становится легче дышать, и даже очередному сложному проекту он радуется так, будто только и ждал, чтобы загрузили непомерно, нещадно, лишь бы времени на тоску и мысли не осталось. Отчего-то действительно становится проще, когда Томас шагает по коридору университета с полным комплектом домашних заданий по всем предметам без исключений. Студенческие времена странны тем, что нагрузку, накладываемую на учеников, никто распределить равномерно даже и не думает. Обязательно всё и сразу.
Претензии не думают заканчиваться, планка — расти, и Томас впервые счастлив быть простым уставшим студентом. Без пышущего ярким пламенем бензина за спиной, без искусанных в тревоге губ и снотворного на ночь. Последнее — просто дополнение, маленький подарок. И всегда такой манящий и желанный. Трудно от таких благ отказываться, но Томас делает всё, что в его силах, лишь бы не скатиться в расковырянную собственноручно яму, отдающую сыростью и гниением. Он прекращает свои попытки достучаться до Минхо, всё туже старается поддерживать Терезу; просто пытается быть хорошим другом, да просто другом. Наверное, за последний месяц это слово в его адрес утратилось из мыслей окружающих. Ничего, он это исправит. Хотя бы попытается.
Круговерть учебных будней обволакивает все курсы разом, и Томас всё реже видит Алби и Терезу, что обычно крутятся на кухне, словно там их логово. Он больше не может смотреть на Минхо, лицо которого за эти недели перестало что-либо выражать. Первые и последние его слёзы Томас пережевал и переварил отчаянно и быстро, борясь с ощущением дыры в груди. Он наконец начинает замечать Галли, который снуёт по коридорам словно приведение, обречённое на вечные, измученные скитания. Ну, хотя бы так.
Их компания на время разъединяется, единогласно и молча принимая решение отдохнуть друг от друга, уйти в себя, что значит «уйти в работу — потеряться — забыться». Никто спорить не желает, и даже Терезе нечего Томасу сказать.
«Так бывает, Том. Ничего страшного, скоро всё вернётся на круги своя», — своими словами Тереза пыталась успокоить Томаса. Томас её заверениям не поверил.
И теперь, грузно шагая в сторону своей комнаты, Томас из головы своей не может выбросить недавний разговор, изначально обречённый на провал, потому что на горизонте проблем маячат не только друзья или партнёр.
Когда Томас в очередной раз тянулся к карману джинсов в попытке выудить оттуда дрожащий в приступе настойчивости звонящего телефон, то не сразу сообразил, что тревожить его в такой час могут лишь члены его семьи. Два пропущенных. Кейтлин. Лицо Томаса приняло кислое выражение.
— Привет, Том, — и торопливое добавление: — Не бросай трубку, пожалуйста.
Бороться с желанием нажать на «отбой» Томасу особо не пришлось: он не может не выслушать Кейтлин. В особенности когда она ему кое-что задолжала. Доверие.
— Я слушаю, — как бы Томас ни пытался сменить тон с ледяного на хотя бы нейтральный, ничего у него не вышло.
На том конце провода стало непривычно тихо. Томас слышал, как Кейтлин что-то безжалостно мяла в своей руке. Очевидно, нервничала. Томас смирённо сел на стул и водрузил локти на стол.
— Я… не знаю, что сказать. Мне очень жаль, — её голос, тихий и бледный, казался словно пойманным в клетку, — Я никогда бы не сделала этого, будь я в порядке. Честно. Ты ведь это знаешь, правда? Я бы никогда…
Томас не знал, что ответить. Пусто уставившись в стол, он пытался не остаться без ничего внутри. Лишь его брови на мгновение дрогнули, а губы растянулись в сожалении.
— Я всё уладила! — заверенным тоном продолжила Кейтлин, понимавшая, что разруливать это придётся усердно и долго, — Мне пришлось… пришлось немного поугрожать матери, чтобы убедить её не приезжать к тебе. Наверное, я её напугала, знаешь, вообще-то она ничего и не ответила, — она издала нервный, высокочастотный смешок, — Я уверена, что убедила её. Она меня, вероятно, боится. Ну, когда у меня мания, — эти слова Кейтлин произнесла слишком отчётливо и глухо. Ей больно, — Так что не переживай, хорошо?
Томас продолжал молча сверлить столешницу своими потонувшими глазами. Он не давал мыслям разлетаться по сознанию, да и те сами боялись там оставаться. Не хотели быть пойманными, а после — извлечёнными, устранёнными. Они устали сражаться со своим хозяином и держать оборону.
— Как ты… зачем… — Томас подумал, что ослышался, когда наконец сообразил, что Кейтлин только что выдала, — КАК ты ей угрожала? Боже мой…
— Да брось, я ведь это не серьёзно, — отмахнулась Кейтлин, как обычно приободрённым тоном, — Мне просто нужно было…
— Что-то сделать, — позволив себе наглость додумать её мысли, таким образом намеренно обвиняя её, Томас всё равно не почувствовал себя виноватым. Потому что уверен, что прав, — Не так эти дела исправляются, Кейт.
В трубке повисло глубокое, размозжённое молчание. Томас не знал, что ещё может сказать. Он отчаянно взывал к своей совести, к своим состраданию и пониманию. Потому что не хотел злиться на сестру, ведь знает, что она была не в себе, когда поступила так. Но ощущение предательства и последовавшее недоверие в её сторону превратились в беззубого монстра, сияющего чёрным при свете фонаря, что скрыт в сердце Томаса. Тот фонарь, который каждый раз обходил стороной любую возможность заглянуть в тёмные, самые грязные углы, что неизменно присутствуют в каждом человеке. Он упорно их не замечал, делал вид, что ничего такого не существует. А теперь Томас напоролся на штырь и никак не может его вынуть из собственной плоти.
— Я уже извинилась, Том, — неохотно начала Кейтлин. Голос её сделался совсем маленьким, — Я исправила это, как могла. Больше я ничего не в силах сделать.
Томас это понимает. Он всегда всё понимает, только вот справиться с чувствами обиды и раздражения уже не может. С каждым разом принимать становится всё тяжелее, с каждым промахом со стороны других Томасу всё скорее хочется отвернуться, показать спину. Зарычать. Взреветь. В случае с Ньютом и его болезнью всегда есть выход — он может уйти. Но когда больна твоя сестра, тебе просто некуда деться. Томас отчаянно засопел себе под нос.
— Больше ничего и не нужно, — скомканный ответ, поступивший от Томаса, разорвал тишину. Лучше бы он этого не делал.
Кейтлин повесила трубку так же быстро, как Томас ударился лбом об стол, лишь бы притупить голодающую в нём ярость, которая жаждала крови. Владеть этой эмоцией стало всё непростительнее, потому что в надежде накормить это ненасытное чудовище, Томас принялся выкачивать литры крови из себя самого.
С этой раной на душе он ходит уже несколько дней, не желая выбрасывать случившееся из головы и моля, чтобы это кто-нибудь выбросил из его жизни. Но его маяк искать трудности, выбирать людей, в жизни которых всё сложно, никогда не угаснет. И Томас понимает, что ему придётся барахтаться и биться волнами о жестокий берег постоянно.
— Томас. Томас, приём.
Томас подскакивает от неожиданности, когда чьи-то ладони ложатся на его плечи. Лёгкое касание, острый голос, невесомость тела. Ньют.
— А? — без всякого эмоционального окраса отзывается Томас, безропотно склонив голову в сторону Ньюта.
— Ты… в порядке? — неуверенно интересуется Ньют.
Ему приходится обойти стул, чтобы попытаться всмотреться в испустившее последний дух лицо напротив. От Ньюта не утаивается тревожное поведение Томаса и то, как он может часами сверлить взглядом одну точку.
— Я… нормально, — Томас моргает один раз, вскользь и резво.
— Ну конечно, — Ньют ухмыляется, моментально поймав Томаса на вранье, — Когда перестанешь смущать стены своими пристальными взглядами, тогда, может, я тебе и поверю.
Томас наконец разворачивается к Ньюту, медленно и тяжело. Будто в его тело насыпали песка, а руки и ноги насильно растянули так, что теперь они кажутся отдельными от остального. Ньют долго смотрит на исхудавшее забвением лицо, внутри себя борясь с желанием избить виновных. Но правда заключается в том, что Ньют даже этого не знает. Томас ему ничего не рассказывает. Отстранился, надо же. «А чего ты хотел, если облажался и чуть всё не потерял?» — проносятся блеклые мысли в его голове. Ньют закрывает глаза.
— Томас, слушай, — ему приходится присесть, чтобы заглянуть Томасу в глаза. Он мог бы спокойно занять место на коленях Томаса, но сейчас точно не время для такого вольничества. Ну, Ньюту так кажется, — Я не священник, конечно, — с этими словами пустое выражение лица Томаса сменяется смущённым, потому что он не понимает. Ньюта это веселит, — но… ты ведь знаешь, что можешь рассказать мне, что не так? — Ньют поспешно исправляется, — Можешь рассказать, что с тобой происходит.
Томас нехотя отводит прилипший к Ньюту взгляд, прикусывая изнутри щёку. Он-то знает, вот только понятия не имеет, какую правду можно выдать, чтобы и не врать, но и не сдавать других. Он точно не может рассказать Ньюту о том, что случилось с Минхо и Галли, и почему теперь все развернулись кто куда и не желают ничего восстанавливать. И он совершенно точно не может рассказать ему о Кейтлин. Потому что знает, что Ньют примет ситуацию на себя, и будет винить именно себя. Снова и снова.
— Я просто устал, — Томас в общем-то и не врёт. Он катастрофически, дико устал, — Не могу нормально спать, точнее уснуть, чтобы… — он устало вздыхает, когда пальцы Ньюта касаются его волос у виска, — чтобы не думать.
— И о чём же ты думаешь? — ненавязчиво интересуется Ньют.
Ему приходится подняться на ноги, иначе его колени скоро откажут, но стоять рядом как солдату тоже не хочется, и Ньют в итоге усаживается на стол, оказываясь напротив Томаса. Он не может оторвать взгляда от глаз напротив, тяжёлых, увешанных всеми проблемами мира. Томас никогда не перестанет быть неравнодушным ко всему происходящему вокруг, и это понимание обжигает Ньюту одну сторону сердца, а другую — заставляет истекать кровью.
— Не знаю… обо всём? — вопрос, не утверждение. Когда Томас понимает, что Ньют не может дать ответа на его незнание, потому что мысли читать не умеет, он презрительно щурит глаза. Презрение, направленное в свою сторону, — Я сам себя заебал, — неохотно заключает Томас, уставившись куда-то сквозь Ньюта.
Ньют не может сдержать смешка, и в попытках спрятать свои эмоции прячет лицо в ладонях. Томас этот жест интерпретирует иначе, и ему становится стыдно за себя. Он заставил Ньюта так сильно переживать за него? Или он настолько смешон в своих чувствах?
— Почему ты смеёшься?
Поверженные нотки в голосе Томаса толкают Ньюта на чувство вины. Он делает пристыженный вдох и поднимает глаза на Томаса ровно в тот момент, когда тот отводит от него неуверенные свои.
— Я не смеюсь, — Ньют возражает, хотя понимает, что именно это он и сделал. Он посмеялся.
— Да брось, я не слепой, — бормочет Томас, не в силах больше раздражаться, — Я знаю, что смешон.
— Не говори ерунды, — Ньют по-настоящему хмурится, не понимая, с чего вообще Томас сделал такие выводы о себе, — я просто… Ты действительно считаешь, что виновником твоих тревог являешься ты сам?
Томас неопределённо пожимает плечами, и Ньют принимается уныло ковырять рану на тыльной стороне своей ладони, полученную несколько тренировок назад. Тогда он не надел перчаток, решил испытать себя на прочность. Головой стика ему попали по рукам практически сразу, и Ньют сразу же поубавил свои амбиции стать камикадзе на поле.
Он не знает, что сказать. В случае с ним это действительно так — Ньют одна сплошная проблема и мешает себе сам, но Томас… Он всё делает для других, а для себя совершенно ничего. Возможно, в этом и заключается проблема. Может, Томас это и имеет ввиду. Ньют тихо вздыхает, а когда вновь бросает взгляд на Томаса, в смирении сжимает в тонкую нить и без того тонкие губы.
— Я помню, тебе кто-то писал недавно. Очень настойчиво, — он пристально наблюдает за Томасом, чтобы тому было стыдно глаз отвести, — Что случилось?
Все слова застревают у Томаса в глотке. Он молча моргает, не зная, куда спрятаться. Он не готов говорить об этом, а даже если и готов, то просто не может. А врать ему и подавно не хочется, и без того слишком много лжи. Притворяться, что остался в порядке после безумных, одиноких месяцев без него под боком, врать о том, что ничего не происходит, потому что на деле и не его проблемы вовсе. А ещё сделка с Минхо… Томас боится повернуться и напороться на собственные слёзы.
— Кейтлин, писала, э… тогда, — слова вырываются сами, словно звери, уставшие сидеть в заточении и жаждущие свободы, — Она… у неё была фаза. Вот и всё.
Ньют боязливо переводит взгляд в сторону Томаса, ощущая укол вины, что прилетает совершенно неожиданно и непонятно с какой стороны. Это, должно быть, несносно тяжело — иметь дело с такими, как он. Как они.
— Я понял, — Ньют боится сморозить что-нибудь глупое, — Мне жаль, — удаётся только это. Нет, не то, нужно что-то другое. Раньше Ньют и не подозревал, что у него проблемы с реакциями, — Как она сейчас?
Вероятно, здесь будет более уместен вопрос не о Кейтлин, а о Томасе, но Ньют не может исключать варианта, что тот за сестру волнуется. Но когда выражение лица Томаса принимает совсем грустный вид, Ньют понимает, что промахнулся.
— Не знаю, мы… не разговариваем, — Томас решает чуть приврать, — Она кое-что сделала, и я… — стыд медленно пригибает Томаса к полу, — я не могу забыть об этом, — признание на выдохе, вина уже сравнивает с полом. Томас закрывает глаза, зажмуривается. Ньют не должен слышать об этом, — Но я стараюсь.
Ньют не может двинуться с места, не может в лицо Томасу посмотреть, потому что мысль «я буду таким же» не хочет улетать через открытое окно и даже не думает, что куда-то можно сдвинуться. Почему это проклятие настигло его дом? Почему Ньют оказался рядом с ним, да ещё и таким бракованным, ничем ему не подходящим? Мысли о никчёмности и извинениях крутятся в голове веретеном, но Ньют не позволяет себе их все озвучить, потому что, в конце концов, речь не о нём. Она о Томасе.
— Мне правда жаль, — искренние слова наконец касаются губ Ньюта, и на душе становится как-то легче. Ведь приходит ощущение, что говоришь от сердца, не думая, — Иди ко мне.
Томас едва ли не срывается со своего места, всем видом давая понять и не скрывая, что от этого никогда не откажется. Он утыкается носом Ньюту в ключицу, и Ньют только сейчас замечает, что тот больше не пахнет… лекарствами. Почему лекарства? И почему он раньше этого не подметил? Хмурый вид Ньюта Томас не замечает, и это к лучшему. Ньют может сказать, что это пройдёт, что время не стоит на месте и всё меняется. Он мог бы узнать, может ли чем-нибудь помочь, но какой смысл интересоваться об этом, когда сам в силах нанести похожий урон? Когда несёшь в себе то же оружие, сбивающее с ног, сводящее окружающих с ума? Как ты можешь принести пользу, если рождён с даром приносить лишь вред?
Мысли Томаса становятся его врагами, что атакуют со всех сторон и не думают отступать. Он тонет в чувстве вины за то, что вот так взял и выдал это Ньюту, всё то, о чём ни в коем случае нельзя было рассказывать. Ньют думает о себе. Томас знает, что Ньют бесконечно много думает о себе и о том, какой он вредоносный. И этой неправдой, этой ложью, саботажем, направленным в свою сторону. Ньют неосознанно зарывает себя в сырую землю. А Томас и слова сказать не может, потому что если начнёт всё отрицать, подбадривать и убеждать, что Ньют не такой, мысли обоих выйдут наружу. Ньют поймёт, что Томас понял его мысли, и тогда страхи станут реальностью. Томас поймёт, что ошибся, и чувство вины приумножится вдвое. Так они вместе и потонут. Если уже не начали.
— Хочешь… лечь? — Ньют задаёт вопрос Томасу в макушку, сжигая своим дыханием его волосы.
Томас немо кивает, не отрывая лица от плеча напротив, не в силах поднять глаза и врать, что он не разбит. Он так сильно устал склеивать себя каждое утро перед зеркалом и выходить в люди с этим клеем, чтобы помочь собрать других.
Они падают на кровать очень громко, Ньют ударятся щиколоткой о тумбочку и бесконечно ругается, и теперь Томас не может не смеяться. Ньют не может на его смех сердиться, потому что только он намекает на то, что Томас ещё жив и может дышать. Очень криво, иногда нехотя, но может. Ньюту лишь осталось придумать, как помочь Томасу дышать и дальше, как заставить его сердце остаться тёплым и не покидать своей раковины.