Рай с привкусом тлена

      Мертвенно-белый мрамор маленького надгробия не отпускает из плена застывший взгляд, пронизывает могильным холодом замершие, негнущиеся пальцы. Если меня никто не трогает, я могу часами сидеть в этой отдаленной части роскошного сада в странном оцепенении, не ощущая течения времени, свободная от мирских мыслей и совершенно пустая, словно моя душа на время расстается с телом и улетает в иные пространства — туда, куда людям из плоти и крови пути нет.       В старинном фамильном склепе семьи Адальяро покоятся с миром останки людей, которых я не знала при жизни: старший брат моего мужа дон Фернандо, их отец и возлюбленный супруг моей свекрови дон Алессандро, его брат Родриго, умерший в отрочестве, их отец дон Рикардо, погребенный рядом с бабушкой Диего донной Адорой… В склепе много других надгробий и имен, некоторые из них уже полустерты и, возможно, давно забыты.       Вот только моему малышу Максимилиану не нашлось места в холодных, неприветливых стенах родового склепа. Некрещеному и не получившему ангельского имени, кроме того, которым мысленно нарекла его я, ему пришлось упокоиться снаружи, среди мягкой зеленой травы семейного кладбища.       Изабель настояла на этом: кладбище предназначалось для слуг, у которых не было своего дома, для рабов, бастардов — если такая неприятность случалась в благородном семействе — и детей, умерших во младенчестве, не успев получить благословение Творца. А я не могла возражать: в то время у меня не оставалось сил бороться. Потеряв свое третье дитя на седьмом месяце тягости, я едва могла дышать и несколько дней находилась между жизнью и смертью — с онемевшими руками и ногами, помутившимся разумом и нехорошей горячкой во всем теле.       С трудом выныривая из вязкого небытия, я буквально заставляла себя делать вдох за вдохом, приподнимая и опуская тяжелую, словно окаменевшую грудь, и силой заблудившейся в горе мысли заставляла свое сердце биться, хотя мне очень хотелось уйти — обратно в спасительное небытие. Но за мою жизнь якорями цеплялись Габи и маленький Сандро. И дон Сальвадоре, и Лей говорили потом, что случилось настоящее чудо: жизнь вернулась в тело, которому по всем законам природы полагалось умереть.       Мой ребенок принял на себя мою смерть.       Последние годы выдались слишком тяжкими для нашей семьи, как, впрочем, и для других жителей Кастаделлы. Когда я еще носила Сандро, полуостров сотрясла невероятной силы подземная буря, обрушившая скальные утесы и кое-где расколовшая берега. Много жизней унесло это внезапное землетрясение. Я бы подумала, что на Кастаделлу низверглось возмездие Творца — за то, что люди здесь забыли о божьей справедливости; за то, что погрязли в грехе; за то, что неволят других людей; за то, что заставляют живых погибать себе на потеху… Но кара небесная затронула не только богатых господ-рабовладельцев, но и несчастных рабов.       Поместье Адальяро не стало исключением. Погибла обширная часть виноградников — вместе с работавшими там невольниками. Провалившаяся крыша лесопилки похоронила под тяжелыми балками около трех десятков людей. Но самое страшное случилось с рабами, принадлежавшими мне: часть горы обвалилась на бойцовский городок и погубила больше половины живых душ… К счастью, Джай в то время находился в поместье и сумел вытащить из дома меня и Габи.       Не пострадала, как ни горько это признавать, только древняя Арена. Однако в тот год погибло так много бойцовых рабов, что игры пришлось приостановить на несколько месяцев. Отменили и кровавый Бой за свободу: смерть и без того собрала свою страшную жатву. Вся Кастаделла носила траур по погибшим.       Но, как будто мало было этой напасти, не прошло и года, как перелетные птицы принесли из-за гор смертельное поветрие, вновь подкосившее город. Мы боялись нос высунуть наружу, Диего даже не ездил в Сенат, чтобы не подхватить болезнь, ведь я носила наше третье дитя…       Увы, в этот раз Джаю не случилось стать спасителем. Временами возвращаясь в мыслях назад, я думаю, что принесли беду аркебузиры, сторожившие бойцовский городок. От них заразились женщины, от женщин — мужчины, и Джай, не зная того, что уже болен, принес заразу ко мне. Он выжил, выжила и я, но утроба моя не удержала в себе дитя.       Застывшие пальцы безвольно скользнули по холодному мрамору: я словно хотела погладить лицо своего малыша, не сумевшего сделать ни единого вздоха на этом свете. Хотела — и не могла…       — Я так и думал, что найду тебя здесь!       Голос Диего заставил меня вздрогнуть; душа вновь соединилась с телом, спина напряженно выпрямилась, и я повернулась на звук его шагов.       — Ма-ам! Мам! Мам! — залопотал маленький Сандро, одной рукой держась за палец Диего, а другую протягивая ко мне.       — Я здесь, мой хороший, — улыбнулась я, распахнув объятия навстречу сыну. — Ты уже выспался?       — Когда я пришел, они с Сай гуляли по саду и пытались найти тебя, — с легкой укоризной поведал мне муж.       В последнее время он старался приезжать домой из Сената пораньше, стараясь успеть к обеду, а вторую половину дня проводил в заботах о поместье и делах, помогая Изабель, либо посвящал остаток дня мне и детям.       Я крепко обняла сына и поверх его плеча посмотрела на Диего. Он улыбался, глядя на нас. Кто бы мог подумать, что дети станут для него настоящей отрадой? Если к Габи он относился со спокойной отеческой благосклонностью, то в маленьком Алессандро просто не чаял души. Возможно, причиной тому было исполнение долгожданного желания: обзавестись наследником и стать истинным продолжателем рода. А может быть, полюбить Сандро ему помогла внешность мальчика: темно-русые, почти черные волосы и орехово-карие глаза. Я долго дивилась тому, как у нас с Джаем мог появиться подобный ребенок, но Джай вновь напомнил о своей бабушке: уж верно, как нельзя кстати в малыше проснулась горячая южная кровь.       Изабель тогда от счастья словно парила на крыльях. Хотя мои вторые роды вновь протекали мучительно и тяжело, вознаградивший всех подарок превзошел любые ожидания. Увидев темные глазки ребенка, свекровь с того дня каждый вечер ставила свечу благодарности перед иконой святого покровителя семьи. Ребенка назвали в честь деда по названому отцу, и это решение я не посмела оспорить.       Джай тоже воспрял духом. Всю мою вторую беременность он, казалось, не находил себе места: даже я не волновалась за себя так, как волновался он. Когда же ему впервые позволили увидеть сына, он — я могла бы поклясться в этом! — на несколько мгновений потерял дыхание. Опустившись на колени, он поцеловал край моей рубашки и едва уловимым шепотом вознес молитву Творцу.       — Алессандро, забирай маму и пойдем поищем Габриэлу. Бабушка Изабель уже давно велела подавать обед в столовую.       Сандро нетерпеливо высвободился из моих объятий и, красноречиво показывая пальцем в сторону дома, произнес:       — Мам!       Я невольно улыбнулась, глядя на его серьезное, озабоченное личико. Сыну через месяц должно было исполниться два года, но он еще не говорил ничего, кроме этого емкого и неизменного «мам». Габи в его возрасте уверенно сыпала целыми предложениями, в основном состоящими из вопросов, сводя этим с ума и меня, и Диего, и Изабель. Не было дня, когда бы я не удивлялась, насколько разные мне достались дети.       Интересно, каким мог бы быть мой второй сынок, Максимилиан?..       — И правда, пойдемте, — я поднялась с маленькой скамеечки, заботливо поставленной у надгробия старым Вуном, и, сделав пару шагов, поняла, что у меня совершенно онемели ноги. — И где же мы будем искать Габи? Может быть, она с Лей?       — Сколько ты уже здесь просидела, Вельдана? — укор в голосе Диего прозвучал гораздо отчетливей. — Лей еще утром отправилась на пристань, в доходный дом. Мне доложили, что сегодня приехал Хаб-Ариф, я встречусь с ним перед ужином.       — Ох, — только и смогла сказать я. — Прости, я совсем забыла об этом. Тогда с кем же Габи?       — Вообще-то я должен спросить об этом у тебя, ведь ты ее мать, — дернул бровью Диего, вновь беря за руку Сандро. — Но так и быть, отвечу: мама видела, как Габи оседлала Вепря и заставила везти себя на конюшню.       Мои губы вновь тронула улыбка. Габи и в самом деле тянулась к Джаю, и никогда не упускала возможности покататься верхом на его широких плечах. Правда, следовало признать, Габи была настолько жизнерадостным ребенком, что ее бесхитростной и искренней любви хватало на всех нас. Даже строгое сердце бабушки Изабель таяло при виде ее улыбки.       — Мам! — напомнил Сандро, смешно нахмурив брови.       — Идем, идем! — Я наскоро растерла занемевшие голени и подобрала юбки, бросив напоследок взгляд на белую мраморную плиту.       Всей процессией мы направились прямиком на конюшни. Но еще не повернув за угол дома, я поняла, что случилось неладное: свист хлыста и вторящие ему сдавленные стоны нарушали неестественную тишину заднего двора.       — Ма-ам? — удивленно заморгал ресницами Сандро, остановившись у края вытоптанной лошадьми площадки.       Высокая и плечистая фигура Джая показалась сразу же за углом дома. Он не повернул головы при нашем появлении, а продолжал наблюдать за экзекуцией, его побледневшее лицо с плотно сжатыми губами казалось застывшей маской. Габи уже не сидела у него на плечах: Джай плотно прижимал ее к своей груди, стараясь удержать ладонью непокорный затылок, но Габи отчаянно извивалась, чтобы хоть одним глазком посмотреть на происходящее у столба. Увидев нас, застывших в недоумении, Габи заерзала еще активней и вскинула над плечом Джая руку:       — Мамочка, папочка! Хорхе бьет Зура! Джай, отпусти!       — Что здесь происходит?! — наконец крикнула я, бросив беглый взгляд на человека, привязанного к позорному столбу. — Диего, пусть он немедленно прекратит!       — Хорхе, остановись! — тут же велел муж, и управляющий незамедлительно подчинился приказу.       — Господа Адальяро, — он любовно пропустил окровавленный хлыст сквозь сложенные кольцом пальцы и почтительно склонил голову.       — Что случилось? В чем провинился этот раб? — властно спросил Диего.       — Этот увалень испортил ваше имущество, господин. Умудрился свалиться на только что распиленные доски красного дерева — вы можете себе вообразить? Три доски сломаны, три доски драгоценного красного дерева! Теперь придется обточить обломки по отдельности, и они пойдут вдвое дешевле, чем могли бы!       — Святой Творец, из-за каких-то досок! — возмущенно воскликнула я. — Да ты сущее чудовище!       — Не вмешивайся, Вельдана, — строго приказал Диего, едва взглянув на меня из-под насупленных бровей, и тут же одарил жестким взглядом Хорхе. — А ты — немедленно прекрати. И думай в следующий раз, что делаешь: на это безобразие смотрела моя дочь!       — Ма-ам! — маленький Сандро с ужасом в распахнутых глазках разглядывал исполосованную спину раба.       — Простите, хозяин, — раболепно поклонился Хорхе. — Этого больше не повторится.       — Очень на это надеюсь, — холодно бросил Диего.       — Папочка! — завопила Габи и, отпущенная на свободу Джаем, подбежала к отцу. — Как хорошо, что ты уже приехал!       Он умудрился подхватить на руки обоих детей, в то время как Джай бросился отвязывать от столба несчастного провинившегося раба. Я лишь переводила взгляд с одного мужчины на другого.       — Идем, Вельдана, — кивнул мне муж. — Мы уже и так опоздали. Мама будет недовольна.       — Папочка, а почему Хорхе бил его?       — Он не бил, а наказывал, — поцеловав Габи в нос, гораздо мягче произнес Диего. — Потому что это плохой раб.       — А Джай сказал, что это Зур, и он хороший!       — Джай слишком много говорит, — мрачно сверкнул глазами Диего, покосившись на меня. — Не пора ли отрезать ему язык?       — Что ты, папочка! — округлила глаза Габи. — Нельзя отрезать Джаю язык! Ему ведь будет больно! И он не сможет разговаривать!       — Вот и я об этом, — буркнул он себе под нос и поудобнее пересадил на предплечье Сандро.       — Па-ап! — возмущенно пискнул пошатнувшийся ребенок, но Диего тут же расплылся в улыбке и посмотрел на меня теперь уже с гордостью.       — Ты слышала?! Он назвал меня папой!       — Но ведь ты его папа, разве нет? — фыркнула Габи, явно недоумевая, чем восхищается отец.       — Разумеется, Габриэла. Твой и Сандро. Ах, вот и бабушка, сейчас нам всем крепко достанется за опоздание!

***

      Зур стойко пытается держаться на ногах, но едва он делает шаг, как я понимаю, что сам он идти не может. Нога от ступни до середины голени — там, где она видна под краем закатанной штанины — выглядит плохо: распухшая и покрасневшая, она напоминает копченую колбасу из говяжьих потрохов. Я перекидываю руку Зура через свое плечо и веду его, хромого и избитого, в сторону общих бараков.       — Давно не виделись, Вепрь, — сквозь гримасу боли усмехается он и сильнее хватается за мое предплечье.       — Давненько, — скупо соглашаюсь я, делая шаг.       — Слухи о ваших приходят к нам редко. Было время, когда я думал, что ты сгинул — если не на Арене, то от болячки.       — Не сгинул, как видишь. Что у тебя с ногой?       — Был уверен, что ничего страшного: слегка распорол острым сучком. Но в последние дни ее раздуло, что твою дохлую черепаху. И воняет не лучше. Она, проклятая, меня и подвела в распилочном цеху: наступил неудачно, упал, сломал доски…       — За это Хорхе тебя порол?       — За это. Доски-то были из красного дерева, дьявол их побери. Каждая из них дороже, чем моя драная шкура.       Скрип моих зубов отчетливо раздается в тишине барака, куда я успел приволочь Зура.       — Да ты не кипятись, — успокаивает он меня и морщится, укладываясь животом на груду грязного тряпья в углу, что служит ему постелью. — Хорхе не слишком свирепствовал, отлежусь до вечера, завтра легче будет.       — Твою ногу смотрел лекарь?       — Лекарь? — он невесело хмыкает и тут же заходится в нехорошем, сдавленном кашле. — Стали бы господа возиться с какой-то царапиной. Мы тут все сами себе лекари.       — Оно и видно, — цежу я, чувствуя, как скулы сводит гневной судорогой. — Я попрошу госпожу, чтобы пригласила к тебе старика Гидо.       — Не суетись, Вепрь, — Зур дружески хлопает меня по запястью, когда я пытаюсь поправить под его взмокшей щекой подобие подушки. — Может, оно все и к лучшему.       — Что к лучшему? — не понимаю я.       Лицо Зура неуловимо меняется, в темных глазах гаснет жизненный огонь, углы губ устало обвисают.       — Нет больше сил терпеть это все.       — Что — все?       — Жизнь эту скотскую. Да разве это жизнь, Вепрь? Каждый день одно и то же. С рассветом на работу, перед глазами одни только бревна и доски, до заката глотаешь древесную пыль, после валишься полумертвый на постель и мечтаешь сдохнуть во сне. А нога… может, с ее помощью боги решили даровать мне избавление.       — Какое избавление? — как попугай, переспрашиваю я и трогаю его лоб. — Эй, да у тебя лихорадка, ты бредишь? Погоди, я разыщу кого-нибудь из рабынь, чтобы послали за лекарем…       — Лекарь… — Он вновь надсадно закашливается и вытирает лицо краем дырявого тюфяка. Я замечаю, что его глаза воспалены, в основании ресниц кое-где заметны белые точки гноя. Такого не было, когда мы виделись с ним в последний раз. Похоже, въедливая древесная пыль и впрямь доконала его. — Ты видел мою ногу, а? Если придет лекарь, то, как пить дать, отхватит ее по самое колено. Тогда на лесопилку мне путь заказан. Если оклемаюсь — меня наверняка продадут за бесценок на галеры. А на галерах, сам знаешь, долго не живут, тем паче калеки. Если же ногу не трогать… Как знать, может быть, все закончится через пару-тройку дней, и мне позволят сдохнуть в одиночестве в этой самой постели.       Он облизывает сухие, потрескавшиеся губы, и я оглядываюсь в поисках какого-нибудь питья. Не найдя ничего подходящего, беру треснувшую глиняную миску и выхожу наружу, зачерпываю из высокой бочки теплой воды, отдающей гнилой древесиной, и возвращаюсь в приглушенный сумрак барака. Зур жадно, захлебываясь, пьет, а затем устало закрывает глаза. Я отрываю от края своей рубахи полоску ткани и, намочив в остатках воды, осторожно вытираю подсыхающую кровь с его плеч и спины.       — Не умирай, Зур, — вырывается у меня беспомощное. — Потерпи еще немного. Быть может, скоро все изменится, для нас всех…       Он все еще лежит, закрыв глаза, но его побледневшие губы горько подрагивают.       — Ничего не изменится, Вепрь. Ничего. Все мы сгинем, рано или поздно. У рабов не бывает иной доли.       Кулаки сами собой стискивают мокрую окровавленную тряпку. Ну уж нет, перемены теперь близки, как никогда…

***

      За обеденным столом все расселись на привычных местах: я рядом с Диего, напротив нас Изабель в окружении внуков: по левую руку от нее на высоком стуле сидит Габи, по правую на таком же высоком стуле — малыш Сандро. Габи в свои три года и три месяца управляется со столовым прибором как настоящая маленькая леди, а Сандро еще не столь сноровист и грациозен: на белоснежную скатерть вокруг тарелки то и дело вываливались кусочки еды, немедленно исчезая в ловких руках рабыни-прислужницы. Сандро, пыхтя от натуги, некоторое время пытался справиться с ножкой куропатки, но в конце концов упрямо свел брови, бросил нож и вилку и ухватился за зловредную ножку рукой.       Зоркая Изабель не преминула пресечь подобное несоблюдение столового этикета.       — Алессандро, — слегка нахмурившись, произнесла она. — Помни, что ты наследник благородного рода, поэтому будь добр, веди себя как подобает воспитанному дону. Ты ведь не животное и не раб, чтобы есть руками.       — Ма-ам! — гневно воскликнул Сандро, отпихнув бабушкину руку помощи и в поисках поддержки уставившись на меня.       Я могла только сочувственно вздохнуть. Изабель твердо задалась целью воспитать из Сандро очередного сенатора, и ничто не могло помешать ей сбиться с этого непростого, но праведного пути.       — Бабушка хочет тебе добра, милый, — мягко сказала я.       Возмущенный моим предательством Сандро в ответ гневно раздул ноздри. Может быть, темными волосами, бровями и глазами он слегка напоминал чистокровного южанина Диего, но упрямство и мимика с потрохами выдавали в нем маленькую копию Джая.       — Мамочка, а донна Лаура сегодня приедет? — подала голос Габи, словно почувствовала, что не помешает отвлечь всеобщее внимание от незадачливого брата.       — Не знаю, — честно ответила я. — Сегодня мы не планировали встречаться. Но ты правда хочешь увидеть донну Лауру, а не Бенито?       — Бенито! — смешно фыркнула Габи, заставив всех улыбнуться. — Его не хочу, он вредный, все время щиплется и портит прически моим куклам. А донна Лаура — красивая! У нее такие платья… Мам, а ты почему все время носишь черное?       Невинный детский вопрос поставил меня в тупик, и я глупо открыла рот, не зная, что ответить. Никто в этом доме не поощрял моего длительного траура: жизнелюбивые южане не умели долго пребывать в унынии. А уж тем паче траура по недоношенному младенцу, которого никто и за человека не хотел признавать. Мне не позволили даже написать на надгробии имя бедняжки Максимилиана, считая это моей очередной блажью. Для них мой ребенок никогда не существовал в мире живых…       — И правда, Вельдана, — поддержал дочь Диего. — Не пора ли тебе снять траур и начать появляться в свете? Мы могли бы сходить на прием, в театр, ну или на Арену. Я устал отвечать на вопросы о твоем здоровье. Скоро меня начнут подозревать в том, что я прячу тебя от людей или вовсе стал вдовцом.       Я тяжело вздохнула. Да, все приличествующие сроки для оплакивания умершего ребенка вышли, но я с трудом представляла себе, как снова начну появляться на людях, развлекаться, улыбаться…       — Я подумаю об этом, — ответила я сухо. — Пока что мне хватает прогулок на набережной.       — А вот как раз с прогулками стоило бы повременить, — помрачнел Диего. — Сегодня в Сенате обсуждали очередное тревожное происшествие: ночью часть бойцовых рабов дона Ледесмы устроили бунт и вырвались на свободу. Некоторых уже изловили и распяли на придорожных крестах, но иные еще разгуливают по Кастаделле с оружием в руках. А ведь только на прошлой неделе муниципалитет пытался изловить шайку разбойников, подкарауливавших благородных людей по вечерам на выходе из таверн… Город в последние годы будто подменили, что стало с людьми?..       Мне на ум пришло сравнение с крышкой, которую срывает с котла паром от булькающего варева. Я знала и от Джая, и от Диего, что в Кастаделле становится неспокойно. Недовольные своим угнетенным состоянием рабы, особенно бойцовые, все чаще устраивали групповые бунты, с разной успешностью подавляемые господами. Когда у нас с Джаем заходил об этом разговор, он странным образом замыкался, и мне порою казалось, что во всех этих вспышках рабского сопротивления он почему-то винит себя… Хотя я знала: дай ему волю, и он взвалит всю вину мира на свои плечи. Но какое, скажите на милость, отношение он мог иметь к вспыхнувшему пожару на корабельной верфи? Пожар, к слову, сумели быстро потушить, и он не принес дону Дельгадо ощутимого ущерба, но после поднявшейся суматохи он недосчитался двух десятков рабов-строителей. Списки беглых рабов все пополнялись. И разве Джай повинен в том, что свободные бедняки голодают? Изнуренные и доведенные до отчаяния стихийными бедствиями и прошлогодним мором, лишенные доходов несчастные люди тоже не оставались в долгу у господ: собирались в разрозненные банды, прятались у дорог на въездах в город, нападали на торговцев и грабили чужеземцев, прибывающих в порт…       — Тебе не кажется, что люди просто возмущены своим бедственным положением? — не удержалась я от укора.       — Любому возмущению должны быть разумные пределы. Но рабы, эти ленивые и подлые твари, наглеют с каждым днем. На днях Дону Ледесме пришлось публично четвертовать добрую дюжину обезумевших рабов — где это видано, чтобы столько тварей разом отказывались повиноваться?       Меня передернуло при этих словах. Я понимала, отчего могли взбунтоваться рабы Ледесмы: полтора года назад он все-таки добился взаимности от Эстеллы ди Гальвез и женился на ней. А уж она, как никто иной, обходилась с рабами крайне жестоко: я собственными глазами видела уродливые отметины на коже Джая. Но разве объяснишь это Диего?       Я украдкой посмотрела на Габи: та, замерев и приоткрыв рот, внимательно слушала наш недетский разговор.       — Вполне естественно, что люди не желают терпеть издевательств.       — Ах, ну конечно, как я мог забыть, что ты, словно монастырская настоятельница, готова принять под свое крыло и обласкать всякую злобную тварь, показавшую зубы! — раздраженно отложил вилку Диего.       — Они не злобные твари, а люди. А люди нуждаются в человеческом обращении. За что Хорхе сегодня наказывал того раба? За пару каких-то досок? И ты считаешь это нормальным?       — Он испортил господское имущество, — огрызнулся Диего, бросив на меня сердитый взгляд. — И в порке нет ничего дурного. Она лишь воспитывает послушание. Даже твой дядюшка, когда приезжал к нам после рождения Сандро, согласился с тем, что мы не обращаемся с рабами дурно.       — Ну разумеется, ведь ты тогда лицемерил, как только мог! — отложила прибор и я, гневно воззрившись на Диего. — Пожаловал всем новую одежду, кормил до отвала и заставлял рабов врать, что они счастливы служить тебе добровольно и не желают свободы! Но, Диего, разве ты сам не понимаешь, что не все рабы даже в нашем поместье живут, как твой Ким!       — Оставь Кима в покое, — сухо ответил Диего и поднялся. — Благодарю, матушка, я сыт. Габриэла, Алессандро, если вы закончили, ступайте с мамой в детскую и ложитесь спать. А после, когда отдохнете, я разрешу Вуну покатать вас на пони.       — Папочка, я не хочу спать! — тут же воскликнула Габи. — Можно, мы попросим Вуна привести пони прямо сейчас?       — Па-ап! — от души поддержал сестру Сандро.       Но даже небывалое красноречие сына не смягчило Диего в этот раз.       — Помните, юная донна Адальяро, что добродетелью благородной девицы является послушание, — назидательно произнес Диего, уверенный, что как нельзя лучше исполняет роль отца.       — Ваш папа прав, — вздохнула я, убрала с колен полотняную салфетку и поднялась из-за стола. — Пойдемте, дети, я уложу вас в постель.

***

      Зверь появляется у меня лишь поздно вечером, после обстоятельного и продолжительного отчета Диего Адальяро. Мы молча, но тепло обнимаемся, и я некоторое время разглядываю его в тусклом пламени свечного огарка. Свобода явно идет ему на пользу: сквозь все свои жуткие татуировки и густой загар он буквально источает здоровье и силу. Правда, сейчас он выглядит слегка уставшим: долгое плавание, бурная встреча с Лей и необходимость держать непроницаемое лицо перед господином наверняка потребовали от него немалых усилий. Как и меня, судьба изрядно потрепала его за последние годы — хотя больших потерь во время землетрясения и мора обитателям Туманных островов посчастливилось избежать, — однако оба мы живы. И все еще верны нашей общей желанной мечте.       Зверь начинает с главного.       — Весь порт гудит, словно пчелиный улей: говорят, через месяц наконец-то состоится Бой за свободу. Ты ведь не упустишь и этот шанс? У меня крепкие нервы, но видеть, как год за годом мои люди напрасно растрачивают жизнь и здоровье, невыносимо даже мне.       — Не напрасно, — уверенно отвечаю я и сжимаю его плечо. — Нет, этот шанс мы не упустим. Люди готовы?       — Готовы. Самые меткие попадают из аркебузы в летящую чайку в густом тумане. Свинцовых пуль мы отлили столько — как бы не потопили тяжестью корабль. Все ждут условленного часа.       — И он скоро настанет. Ты помнишь, что следует делать? В порт вы должны прибыть заранее. Под видом разгрузки товара перенесете оружие и боеприпасы к условленным точкам. В порту вас трясти не должны: имя Адальяро защитит вас от пристрастных досмотров, но будьте настороже. Ты встретился с Аро? Он передал тебе адреса?       — Да, еще утром. Это надежные люди?       — Мне пришлось довериться чутью Аро, и тебе тоже придется. Главное — не обнаружить себя раньше времени. Ты помнишь, какие объекты захватывать прежде всего? — Не дожидаясь ответа, я достаю из тайника у изголовья лежанки свернутый в несколько раз листок и разворачиваю перед сосредоточенным Зверем. — Вот. Здание муниципалитета. Оно наверняка будет пустовать, ведь губернатор — завсегдатай Арены, однако с охраной придется разобраться. Дальше, военные гарнизоны. На границе опять неспокойно, расквартированных в городе частей почти не осталось — так, несколько караульных отрядов, способных лишь воришек гонять. Однако их нельзя недооценивать, да и лишнее оружие не помешает. Потом — сенаторские поместья. Ни одного сенатора в этот день не должно быть дома, зато могут быть их жены, дети… Помни: окружить и взять под контроль, но на господские семьи не нападать. Все, что можно себе позволить — в ответ на сопротивление утихомирить стражей. Но рабов без нужды не трогать! Они — наша будущая сила, помни об этом.       — Я помню, — кивает Зверь, ведь мы много раз уже обсуждали одно и то же, и тычет пальцем в помеченные на клочке бумаги метки. — Порт, верфь, невольничьи рынки, городские амбары, акведук…       — Все верно. И городские границы, выезды из города. В считаные часы Кастаделла будет наша. Нельзя допустить, чтобы весть слишком быстро вырвалась за ее пределы. Но самое главное: это подступы к Арене снаружи. Все представители городской власти окажутся в ловушке, ваша задача не дать никому уйти.       — Как мы узнаем, когда вступать в бой?       — Узнаешь. С началом восстания на главной площади зазвучит колокол. С Арены весть подаст Тея, дальше справится Аро. И помни: наша сила — в быстроте и слаженности. Никаких бесчинств, разорения мирных жителей и бездумных убийств: мы должны сохранить жизнь тем, кто примет наши условия. Я на тебя надеюсь, Зверь.       — Я тебя не подведу. И да помогут нам боги.       Зверь уходит — у них с Лей впереди еще целая ночь. А мне этой ночью не до сна: ветер перемен привел в движение мельничные лопасти, в жернова приходится сыпать зерно. Я опять собираю посвященных: теперь их слишком много, мы едва умещаемся в тесном пространстве моей конуры. Как долго мы ждали этого часа, преследуемые неудачами, и да поглотит меня преисподняя, если я снова отступлюсь!       — На этот раз мы не доверимся жребию, — сообщаю я. — Мы разделимся заранее: те, кто в тот день выйдет на Арену и те, кто останется здесь. У нас есть еще месяц для подготовки, но котел уже бурлит: на Арене не теряйте времени зря, разносите весть нашим проверенным братьям. Наша сила — в отработанных, слаженных действиях. Никакого своеволия, каждый шаг должен быть точно предопределен, каждое движение должно быть под контролем. Начинаем строго по моему сигналу — и без промедления!       Я соединяю на столе несколько листков бумаги, на которых, будто из кусочков мозаики, складывается огромный круг Арены. Добрых два десятка голов, соприкасаясь лбами, склоняются над схемой.       — Как вы все хорошо знаете, ложи в нижнем ярусе принадлежат сенаторам, губернатору и дону Верреро. Господа сенаторы всем прекрасно известны в лицо. Убереги вас боги лишить жизни тех, кто сможет нам пригодиться! Сенаторы Пауль Эскудеро, Леандро Гарденос, Карлос Лидон, Аугусто Месонеро и Хуан Толедо должны остаться в живых. Губернатор Кастаделлы в их числе: ему повинуется городская стража. Их следует окружить и взять под конвой, но даже волосок не должен упасть с этих благородных голов!       Я обвожу взглядом притихших и предельно серьезных собратьев, читая в лицах угрюмое согласие. Не возмущается ни один, и это добрый знак.       — Но есть те сенаторы, — продолжаю я после паузы, — которые никогда не примирятся с отменой рабства и всегда будут нашими заклятыми врагами: Эстебан Гарриди, Алонзо ди Альба, Марио ла Калле. Этих возьмут на себя Тирн, Акула и Эйхо. Вам придется действовать быстро, пока никто не опомнился и не обеспечил господам защиту. Сами выберите тех помощников, кому доверяете и кто прикроет вам спины.       — Мне нужен Вильхельмо, — перебивает меня тихий голос Горного Волка — немногословного раба, на чьем теле видны жестокие отметины, полученные в пыточных подземельях затейника дона Верреро. — Это все, ради чего я хотел бы выжить.       — А мне — Эстелла ди Гальвез, — подхватывает Имо, не так давно вырванный из кровожадных когтей упомянутой донны.       — Вы их получите, — киваю я не без тайного удовлетворения. — Эти господа должны получить возмездие.       Кое-кто еще называет имена не в меру жестоких господ, коими оказалась богата Кастаделла, и в конце концов мы приходим к взаимному согласию.       — Все это хорошо, — берет слово Тень, — но как насчет аркебузиров? Они перестреляют нас в первые же мгновения.       — Не перестреляют, — без тени сомнения заверяю я. — Кое-кто из нас не сидел сложа руки все эти месяцы, а готовился к великому дню. Известно, что у некоторых стражей подготовкой аркебуз занимаются рабы. Кое-кто уже получил указания подмочить порох в нужный день, поэтому выстрелы дадут осечку. Остальные не спохватятся быстро, если мы бросимся врассыпную и смешаемся на трибунах со зрителями. Аркебузиры ни при каких обстоятельствах не станут палить по господам. Если кто из нас и погибнет, то по чистой случайности. Но кто боится смерти, тому не место на Арене в день Великого Боя.       Я снова вглядываюсь в сосредоточенные лица, и мне нравится мрачная решимость, которую я вижу в каждом из них. В конце концов удовлетворенно киваю и продолжаю свою речь.       — Каждый должен взять себе заложника из зрителей. Необходимо заранее поделить сектора, чтобы все знали, в какую сторону бежать. Снаружи Арены соберутся наши друзья: никто из господ не проникнет за ее стены, пока мы не решим главный вопрос в Сенате. И запомните: никому не причинять вреда и терпеливо ждать моего возвращения с доброй вестью!       Среди нас поднимается возбужденный гул, который мне удается заглушить не сразу: собираться таким количеством в одном бараке опасно, нам никак нельзя выдать себя в преддверии большой битвы.       — Теперь о тех, кто остается здесь, — продолжаю я, возвратив в барак тишину. — Жало, оставляю их на тебя.       — Почему? — он вскидывает голову и гневно сверкает глазами. — Я хочу быть с тобой на Арене!       — Ты нужен здесь. Прорваться за частокол не менее важно и опасно, чем быть там, среди нас. Аркебузиры не сводят с нас глаз ни днем, ни ночью, и это должны взять на себя женщины. Лей подмешает в питье сонное зелье, а кухонные рабыни доставят его страже. Однако с теми, кто не уснет, вам придется управиться без тени сомнения. Часть из вас должна окружить поместье и взять на себя переговоры с рабами-стражниками и домашними рабами. Остальные освободят рабов с плантаций и лесопилки. Страх, замешательство и насилие — наши враги, мы должны быть терпеливыми, объясняя нашим братьям, что их жизнь отныне меняется и станет принадлежать только им.       Жало явно недоволен моим решением, но больше не пытается спорить. И тогда в наступившей тишине раздается голос Тирна.       — Все это хорошо, Вепрь. Однако сенаторов девять. Ты ничего не сказал, что делать с нашим доном Адальяро.       Под прямым вопросом и цепкими взглядами нескольких пар глаз я внезапно теряюсь. Пытаюсь глубоко вздохнуть, но грудь стискивает словно железным обручем. Мне нельзя выдать своей растерянности.       — Я скажу позже. Мы еще не единожды соберемся здесь перед Боем, и каждый из нас много раз повторит, что ему следует делать. Как бы там ни было, Диего Адальяро никуда от нас не денется.       Среди собратьев раздаются разрозненные смешки, но быстро стихают. На сегодня я заканчиваю беседу, и мы бесшумно, незаметно, по одному расходимся по баракам. Оставшись один, я устало ложусь на постель и закидываю за голову руки. Закрываю глаза и вызываю в памяти образ красавчика.       Разумеется, самое верное решение — убить его. Разве не этого я хотел все эти годы? Разве не я мечтал долгими ночами, как сверну ему шею, плюну ему на могилу и заберу себе Вель? Разве не для этого я столько времени ждал, пока Вель родит сына, что будет носить фамилию Адальяро?       Если красавчик не погибнет, это будет огромной моей ошибкой. Помимо всего прочего, он из тех, кто никогда добровольно не откажется от права рабовладения…       Однако… Под сомкнутые веки настойчиво проникает укоризненное лицо Вель. Как ни горько это сознавать, но она дорожит своим муженьком. Трясется над ним, как наседка над едва вылупившимся птенцом. Если сенатор Адальяро погибнет, от его крови мне ни за что не отмыться… И уж совершенно точно — Вель мне больше никогда не видать.       Но если он не погибнет и не освободит мне место, увижу ли я ее снова? Так или иначе, я больше не буду ее рабом. Едва ли после всего я буду вхож в поместье, но тогда… Зачем это все, если я навсегда потеряю Вель и детей? Я слишком хорошо ее знаю, чтобы надеяться на силу ее любви и на то, что она откажется от мужа…       Не глупи, Вепрь, не глупи. Диего Адальяро должен умереть. Нет ни одной причины, по которой он может остаться в живых. А Вель… став вдовой, рано или поздно она смирится, привыкнет, простит меня…       Или нет?