***
После покушения на Вель и Габи моя жизнь снова изменилась: одни сутки из четырех я провожу в поместье. Но внутренняя радость и ликование от близости к Вель в такие дни омрачается вынужденным бездельем и скукой. Тренировки, сколь бы рутинны и изнурительны они ни были, не дают телу расслабиться, держат мышцы в хорошей форме, а рассудок — сосредоточенным на цели, не позволяя ему погрузиться в отчаяние. Бессонные же ночи в поместье наполнены мучительным ничегонеделанием и полчищами тяжелых мыслей, от которых невозможно скрыться ни на мгновение. Чтобы отвлечься от них, прислушиваюсь к размеренному сопению маленькой девочки и — более ровному и глубокому — ее няньки. Иногда дыхание малышки сбивается и как будто замирает, и тогда меня охватывает тревога. Может ли младенец перестать дышать во сне? Надеюсь, что нет. И все же я время от времени бесшумно подхожу к детской кроватке и жду, смотрю, слушаю… Порой Габи во сне улыбается и издает забавные звуки. Что ей снится в это время? Может ли вообще что-либо сниться младенцу? Я не помню снов детства. Иногда мне кажется, что и детство свое начинаю забывать. Днем всегда легче, чем ночью. По крайней мере, дни наполнены хоть каким-то действием. Я могу видеть, как маленькая девочка пытается ухватиться цепкими ручками за перекладину кроватки и подняться, опираясь на кривоватые, пухлые ножки. В такие моменты она смотрит на меня с победной улыбкой овеянного славой полководца, и — видят боги земные и небесные! — я чувствую гордость. В этом ребенке есть частичка меня, а значит, должна быть и воля к победе. Мне позволено видеть, как Вель кормит свое дитя. Иногда мне выпадает честь даже подержать спеленутую батистом и кружевами Габи, пока мы собираемся на прогулку. Она недовольно кряхтит, краснеет от натуги и всеми силами пытается высвободиться из своих пут, и тут я с ней полностью солидарен. Мне тоже не нравится, когда на руки надевают оковы. Она смотрит на меня с упрямой надеждой в доверчивых серых глазах, а я могу лишь выразить ей молчаливое сочувствие. Ничего, маленькая Габи, придет час, и ты из беспомощного младенца превратишься в девицу, которая сумеет за себя постоять… Я в этом уверен. Прогулки случаются нечасто из-за начавшегося сезона дождей, но я благодарен судьбе за любую возможность хоть ненадолго оказаться вне замкнутого пространства. Обычно мне приходится держаться позади чинной процессии: Вель с нелепой тележкой, иногда в компании донны Лауры с такой же тележкой, из которой ее упрямый паренек все время норовит выбраться — боюсь, на его месте я делал бы то же самое, — Лей или Сай и служанки донны Эскудеро, а также рабов-телохранителей. Почти каждая прогулка приносит не только удовольствие, но и пользу. На улицах богатых кварталов Кастаделлы, как правило, всегда спокойно, зато я могу видеть, с кем общается Вель, как выглядит тот или иной благородный дон, а после исподволь выспросить у нее в непринужденной беседе обо всех этих чиновниках, промышленниках и торговцах и о том, какие мысли обитают в их головах. Но больше всего я радуюсь, когда Вель, обычно прогуливаясь без своей подруги, решает спуститься к морю. У моря я чувствую себя… свободным. И Вель, кажется, тоже. Я вижу, каким счастьем озаряется ее лицо, когда она сбрасывает обувь и идет по спрессованному мокрому песку босиком. Набегающие на берег волны отягощают влагой подол ее многочисленных юбок, но она словно не замечает этого, подставляет лицо ветру и улыбается своим мыслям. В такие мгновения у меня перехватывает дыхание, и мне хочется запечатлеть ее образ надолго в своей памяти. Несколько раз мне удается выпросить кусочек свободы и для Габи: путы из пеленок остаются в тележке, а девочка в одной короткой рубашонке перебирается ко мне в руки. Я захожу по колени в море и окунаю Габи в теплые легкие волны. Девочка барабанит ножками по воде и громко визжит от восторга, и мне тоже хочется смеяться: искреннее детское счастье заразительно. Воспоминаний обычно хватает на последующие три дня до новой встречи. Все было бы, пожалуй, даже очень хорошо, если бы в мозгу не засел последний разговор с Диего Адальяро. Ему нужен наследник. Чего уж греха таить — мне он нужен тоже. Но я не представляю, как подступиться к Вель с подобными намерениями. В моем присутствии она ведет себя всегда доброжелательно и учтиво, но в ее глазах я не вижу того призыва, что дал бы мне надежду на большее… Ночью она уходит в свою спальню, а мне по долгу службы приходится оставаться в детской, на страже безопасности маленькой донны Адальяро. Этой ночью все происходит так же, как и всегда. Вель кормит Габи на ночь и отдает Лей. Та укладывает девочку в кроватку, поет ей колыбельную и дожидается, пока малышка уснет. А затем засыпает сама: мое присутствие нисколько ее не беспокоит. Да я и сам понимаю, что здесь я что-то вроде бессловесной мебели. Среди ночи девочка просыпается: я улавливаю, как меняется ритм ее дыхания. Она пытается тихо разговаривать на своем детском языке — столь тихо, что глубоко спящая Лей ее не слышит. Некоторое время я колеблюсь, но все же подхожу ближе и осторожно, чтобы не напугать ребенка в темноте, склоняюсь над кроваткой. Габи улыбается во весь рот с четырьмя крохотными зубками и активно сучит спеленутыми ножками. Мне кажется, она меня узнает. Во всяком случае, хочется на это надеяться. Я сую руку в кроватку и понимаю, что кроха обмочилась. Неуверенно смотрю на Лей — уставшая за день служанка спит так крепко, что будить ее не поднимается рука. На столике рядом с кроваткой стоит заготовленная миска с чистой водой и стопка выстиранных, выглаженных тряпок. Я расстилаю одну их них, разворачиваю младенца и перекладываю на стол. Девочка радостно дрыгает ручками и ножками, и вымыть ее как следует оказывается непростой задачей. А уж спеленать — и подавно… Я просто оборачиваю ее под мышками сухой пеленкой и вместо того, чтобы положить обратно в кроватку, хожу с ней по комнате. Склоняю голову к детской макушке и вдыхаю запах — чистый, яркий, странно завораживающий, чем-то напоминающий запах Вель. Габи уворачивается и пребольно хватает меня крепкими пальчиками за нос. Я тихо фыркаю ей в руку, а она заливисто смеется. Чудеса. — Джай? — раздается вдруг тихий голос, и я вздрагиваю от неожиданности. Увлекшись ребенком, я не заметил, как открылась дверь в детскую. Хорош телохранитель… Сонная Вель в полупрозрачной ночной рубашке и с распущенными по плечам волосами кажется бестелесным призраком. Слишком привлекательным призраком… Я сглатываю образовавшийся в горле комок и отвожу глаза. — Прости, — говорю тихо, ведь Лей все еще спит. Или делает вид, что спит. — Я пытался ее перепеленать, но не вышло. Вель молча протягивает руки, и я отдаю ей ребенка. Любуюсь тем, как ловко она подхватывает дитя, прижимая к себе. Габи принимается жадно тереться лицом в вырезе ее рубашки: чует близость молока. Вель растерянно поднимает на меня глаза и вдруг касается ладонью моего запястья. Ее пальцы сплетаются с моими, и она уводит меня за собой в спальню. Сердце начинает колотиться так бешено, что я боюсь, как бы этот грохот не разбудил Лей…***
Сама не знаю, что на меня нашло. Диего и Изабель давно перестали донимать меня разговорами о наследнике, и я была тверда в своем решении больше не иметь дела с мужчинами. Но близость Джая всегда волновала мое нутро, как бы я ни пыталась подавить в себе греховные желания. Каждый раз на прогулке я спиной — и сердцем — чувствовала его взгляд и понимала: он хочет меня по-прежнему. Мое женское естество ликовало от этого понимания, но разум отчаянно протестовал. Нет, не хочу, не хочу… Плоть слаба — так говорится и в божьем писании. И теперь, как и прежде, желания плоти предали доводы рассудка. Мне хотелось, чтобы Джай был ближе — настолько, насколько это возможно. Чтобы смотрел на меня, чтобы желал меня, чтобы я плавилась под его взглядом… Вот только теперь между нами была Габи. Я прикрыла дверь в детскую, чувствуя, как сердце колотится в горле, села на край кровати и позволила жадному детскому рту добывать себе молоко. Джай в растерянности стоял посреди спальни, и я уже начала сожалеть о том, что потащила его за собой. Но уж слишком интимной и трогательной показалась мне та картина, что я увидела, переступив порог детской: огромный и опасный мужчина, боец и убийца, держал на руках своего ребенка, и оба тихо смеялись друг другу. Мне вдруг остро захотелось ощутить нас троих настоящей семьей. Чтобы он не скрывал своего отцовства, чтобы он открыто любил и обнимал нас обеих, чтобы видел, как растет его дочь, чтобы однажды она назвала его папой… Он вдруг подошел ближе, и я замерла от предвкушения чего-то тайного, запретного, постыдного и в то же время сладкого. Ворот рубашки сполз с плеча, обнажая одну грудь, в которую вцепилась Габи, но нас обеих укрывали мои волосы. Джай несколькими осторожными движениями убрал их мне за спину. Его грубые, мозолистые пальцы нежно дотронулись до моего голого плеча, прошлись по верхней части спины, коснулись позвонков на шее. Я вздрогнула и шумно выдохнула от волны жара и мурашек, пробежавших по спине. Не обошлось и без конфуза: вторая грудь от неожиданных и уже позабытых ощущений налилась слишком сильно, и мне пришлось переложить полусонную Габи, чтобы она освободила меня от излишнего напряжения. Джай сел на кровать позади меня. Закрыв глаза, я ловила каждый шорох, каждый вдох, каждое движение. Кажется, я ощущала даже каждый волосок, поднявшийся дыбом на моей коже. Джай меж тем собрал в ладонь мои волосы, скрутил их жгутом и прикоснулся к основанию шеи губами. Его дыхание обжигало кожу, горячило кровь, которая вязким потоком растекалась по жилам и заставляла сердце биться быстрее, а живот — сжиматься в сладостных спазмах. Поцелуи медленно, но уверенно перемещались вперед, и я слегка отклонила голову, подставляя горло теплым, шероховатым губам. Большие руки отпустили мои волосы и уютно обхватили меня всю, вместе с Габи, а губы продолжали свое путешествие вверх по шее. Я снова вздрогнула, когда зубы Джая легко прихватили мочку уха, а язык скользнул у основания челюсти. Повернув лицо, я встретилась взглядом с его глазами, опасно поблескивающими в тусклом свете звезд. Еще мгновение, и наши губы сомкнулись в поцелуе — ненасытном, как жажда алчущего, сладком, как сам первородный грех. Насытившаяся Габи шевельнулась, отпустив грудь, и я отпрянула от Джая. Потяжелевшая во сне головка ребенка откинулась мне на локоть. Я наклонилась и нежно поцеловала лобик, покрытый легкой испариной, осторожно высвободилась из теплых объятий и отнесла Габи в детскую. Вернувшись, плотно прикрыла дверь и, подойдя к Джаю, все еще сидевшему на краю кровати, положила руки ему на плечи. Его грудь вздымалась тяжело и часто, дыхание с шумом вырывалось из горла. Он обхватил меня ручищами так крепко и прижался лицом к моей груди так тесно, что у меня перехватило дух. Буквально сорвав с меня рубашку, он повалил меня на кровать и навис сверху, и тут меня душной волной охватил страх. — Подожди, — выдохнула я ему в губы, прерывая жадный, грубый поцелуй. — Подожди, не торопись… — Не могу, — хриплый вздох обжег мне ухо. — Я ждал слишком долго. Пытаясь его оттолкнуть, я ощущала ладонями биение сердца — сильное, частое, словно удары боевого барабана. Влажные губы беспорядочно скользили по моему лицу, а руки шарили по всем телу: трогали, тискали, сжимали до боли… Заставляя меня инстинктивно уворачиваться. — Джай, постой… — взмолилась я, сопротивляясь уже всерьез. Страдальческий стон стал мне ответом. Тяжело дыша, Джай уткнулся лицом мне в плечо, руки оставили меня в покое и с силой стиснули постель по обе стороны от меня. Широкие плечи судорожно вздрагивали после каждого вздоха. — Я просто… боюсь… подожди, не так быстро… Закусив губу, я отважилась опустить руку ниже, подтянула край груботканой рубахи, погладила напряженный живот Джая и, совсем осмелев, обхватила ладонью налитое силой желания средоточие его страданий. Не убирая руки, легонько толкнула Джая, заставляя его перевернуться, и услышала, как он выдохнул сквозь плотно стиснутые зубы. Я склонилась над ним с твердым намерением дать ему избавление, но едва мои губы коснулись его напряженной плоти, он со стоном оттолкнул меня и излился, отгородившись рукой. Пытаясь восстановить дыхание, я поглаживала плечо Джая сквозь промокшую рубашку и чувствовала, как его тело расслабляется под моими прикосновениями. — Прости, — наконец прошептал он. — Я совсем озверел. Я должен был подумать о том, что ты… что тебе… тебе все еще больно? — Нет, но… страшно, — призналась я и, вздохнув, коснулась лбом его лба. — Просто… будь нежнее. Как раньше, помнишь? Да, он помнил. Он снова обнял меня — на этот раз куда осторожнее, и мягко поцеловал, не пытаясь вновь опрокинуть на спину. Я не без труда стащила с него измятую влажную рубашку, прижалась к его груди и закрыла глаза, отдаваясь прикосновениям, теперь предельно ласковым и бережным. Сейчас он не казался мне опасным и безжалостным зверем, каким был еще несколько мгновений назад, и вскоре уютное тепло вновь разлилось по венам, сместилось к груди и животу, побуждая раскрываться навстречу настойчивым, откровенным мужским ласкам. — Вель, — зашептал он мне в ухо, когда я сама обхватила коленями его бедра. — Я скучал по тебе. — Знаю, — шепнула я в ответ, и по моему телу пробежала сладкая дрожь. — Не знаешь, — он упрямо мотнул головой и свел брови у переносицы. — Ты сидишь у меня внутри, — его ногти с силой царапнули широкую грудь, словно хотели разорвать ее в доказательство, — и пьешь мою кровь, капля за каплей. А я, как последний глупец, хочу, чтобы это никогда не прекращалось. Нечасто Джай баловал меня нежными словами. И эти нежности, надо признать, были весьма странными, но я счастливо улыбнулась в ответ. Наверное, так в его устах звучало признание в любви, и мне не могло не польстить такое признание. С величайшей осторожностью я оседлала его, соединив наши жаждущие тела, и слегка качнула бедрами. — Я тоже скучала, — призналась я в ответ, жмурясь от внезапного острого удовольствия. — Боги, я могу трогать тебя, — послышался хриплый шепот, и тут же большие теплые ладони сжали мои ягодицы. — И это не сон. — Не сон, — подтвердила я и склонилась к его лицу. — Поцелуй меня и убедись. Да поскорее, ночь коротка.***
Открыв на рассвете глаза, я обнаружила себя в одиночестве. Легкая грусть заползла в душу: Джай ушел на свой сторожевой пост, пока я спала, а мне малодушно хотелось вновь после долгой разлуки проснуться в его объятиях. Дождь, барабанящий по крыше и карнизам уже с утра, лишь добавил тоски к моим ощущениям, и к краям глаз подступили слезы. Но из детской уже доносились звуки: капризное хныканье Габи и ласковое воркование Лей, и грусть тут же развеялась без следа. Вскочив, я быстро натянула на себя измятую рубашку и распахнула дверь в детскую. — Вот и мама проснулась, — улыбнулась Лей, старательно баюкающая мою малышку. — Ну же, донна Габриэла, не плачьте. Наверное, снова зубки режутся, — добавила она, виновато взглянув на меня. Принимая дитя из ее рук, я покосилась в угол, где неподвижно сидел Джай, вольготно вытянув длинные ноги. Встретив его взгляд, горячий, словно расплавленный на огне свинец, я ощутила прилив жара к щекам и опустила взгляд. — Сегодня ты можешь быть свободен, — сказала я весьма учтиво, смутившись дрогнувшего голоса. — На дворе дождь, мы не пойдем на прогулку. — Как пожелаете, госпожа, — так же учтиво ответил Джай и, поднявшись, церемонно поклонился. Пока я кормила Габи, Лей причесала и уложила мне волосы. Я старательно прятала глаза, справедливо опасаясь, что горящий на щеках румянец предательски выдает и мои чувства, и греховность минувшей ночи. Но Лей невозмутимо взяла у меня насытившуюся Габи и направилась прочь из спальни, приговаривая на ходу: — Давайте-ка, донна Габриэла, пойдем и разбудим эту ленивицу Сай, пусть вас понянчит, пока я помогу вашей матушке вымыться и привести себя в порядок. На завтрак я спустилась в столовую, вяло перебросилась несколькими словами с Диего и Изабель, а после поцеловала мужа на прощанье, втайне радуясь, что не придется провожать его до кареты благодаря дождю. Сегодня можно по праву целый день лениться, читать или даже предаваться мечтам, вспоминая в подробностях прошедшую ночь. Мышцы все еще ощущали отголоски приятной боли после жарких любовных утех. Мое тело вновь страстно желало Джая, и я с тайным удовольствием подумала, что совсем скоро все это повторится вновь. Однако задолго до полудня мои полусонные мечтания прервала Сай, появившаяся на пороге спальни с озадаченным лицом. — К вам пришли, госпожа. — Кто? — Это… это страж, который с аркебузой. Ну, то есть, сейчас он без аркебузы, но это тот самый, что… — Ладно уж, проси, — велела я с нарастающим беспокойством и быстро поправила выбившиеся из прически волосы. Вошедший немолодой аркебузир в мокром насквозь суконном мундире, стушевавшись, остановился у порога и низко поклонился мне. — Госпожа. — Оставьте церемонии, — велела я строго. — Выкладывайте, с чем пожаловали. — Простите, что беспокою вас, госпожа, но меня уже третий день донимает один из ваших рабов и требует встречи с вами. — Один из моих рабов? — удивилась я. — И кто же? — Кажется, его прозвище Зуб, госпожа. Я наморщила лоб, силясь вспомнить, но такое прозвище ровным счетом ни о чем мне не говорило. И немудрено: я уже давно не интересовалась делами на тренировочной площадке, а людей там теперь добрая сотня. Я же понятия не имела, кто они и когда и как там появились. Душу царапнули угрызения совести: раньше, появляясь на Арене каждую субботу, я знала каждого бойца в лицо и по имени, а теперь, соорудив целый бойцовский городок, я и думать забыла об Арене и кровавых играх, переложив ответственность целиком на плечи своих мужчин, Диего и Джая. Поисками родных и близких для некоторых рабов по-прежнему занималась Лей, а я, вместо того чтобы быть доброй хозяйкой, целиком погрузилась в материнство. — Чего же он хочет от меня? — нахмурив брови в унисон мыслям, спросила я. — Не знаю, госпожа. Окаянный раб твердит, что вам грозит опасность, и требует личной встречи с вами. — Хорошо. Зови его. — В цепях, госпожа? — прищурился аркебузир, неуверенно переступив с ноги на ногу. — Э-э-э… — Мне подумалось, что цепи — это уж слишком, но, с другой стороны, если человек хочет личной встречи со мной, то наверняка откажется говорить при свидетелях, а значит, рядом не будет телохранителя. После покушения на Габи я стала гораздо осторожнее и склонна была видеть опасность даже там, где ее нет. — Да, пожалуй. Откланявшись, аркебузир исчез, а я, велев Сай и сегодняшнему телохранителю не спускать глаз с Габи в детской, стала дожидаться гостя. Зуб оказался сухощавым, но жилистым мужчиной, чей возраст стремился к тридцати годам. Смуглый, но не настолько темный, как чистокровный халиссиец, он скорее напоминал горца или лиамца. Определенно, я видела его впервые. Оставшись со мной один на один, он рухнул на колени и коснулся лбом пола — несмотря на скованные за спиной руки. — Госпожа! — Встань, прошу тебя. Прости за такие неудобства, — я посмотрела на его цепи, — но сейчас я никому не могу доверять. Что привело тебя сюда? — Я узнал кое-что важное, госпожа, — раб остался стоять на коленях, но преданно посмотрел мне в глаза и звериным движением облизал темные губы. — Вы непременно должны об этом знать. — Что же ты узнал? — О готовящемся бунте! — он округлил и без того крупные, слегка навыкате, глаза и стал смахивать на сову. — Среди ваших рабов есть подлые предатели, госпожа! У меня похолодели кончики пальцев, и я сцепила их в замок, словно боялась выдать саму себя. — Расскажи мне подробнее. И он рассказал. Выложил все без утайки — о том, что Джай готовит освободительное восстание. Нет, сказал ему об этом не сам Джай, а некий раб по прозвищу Акула, что называл себя посвященным. О да, сказал он, скоро рабы перебьют всех господ в Кастаделле, разрушат Арену и вырвутся на свободу, убивать, грабить и бесчинствовать. Нет, он, Зуб, не хочет свободы такой ценой. Госпожа была к нему слишком добра, никогда не наказывала плетьми, хорошо кормила и не посылала на смерть, а еще он волен был выбрать себе женщину из прислуживающих им рабынь… Нет, он пока ни с кем больше не говорил, он хотел предупредить госпожу об опасности. О да, он знает некоторые имена заговорщиков — тот самый Акула, горец по имени Жало, Тирн по прозвищу Молот, однорукий Щуп и еще несколько, а зачинщиком у них сам главарь убийц, Старый Вепрь. Меня передернуло. Знает ли Джай, как его собратья воспринимают готовящееся событие? Неужели и в самом деле такие, как этот неведомый мне Акула, хотят господской крови и смертей? Мне надо было срочно поговорить с Джаем. — Успокойся, — я нашла в себе силы улыбнуться и положила ладонь на плечо мужчины, что продолжал преданно, по-собачьи, глядеть мне в лицо. — Я обязательно займусь этим. Только прошу тебя, молчи и никому не говори о том, что знаешь. Он с готовностью закивал и снова облизнулся. Почему-то представилось, что с этих тонких темных губ капает свежая кровь, и я с трудом удержалась, чтобы не отдернуть руку. — Вы накажете их, госпожа? — с надеждой в голосе спросил Зуб. — Вы скажете господину Адальяро? — Предоставь это мне, — через силу улыбнулась я. — И ни о чем не беспокойся. Зуб попытался напоследок расцеловать мне подол платья, но аркебузир, немедленно откликнувшийся на мой зов, вздернул его на ноги. — Осторожней, — поморщилась я. — Отведи этого человека назад и передай Джаю, что я велю ему вернуться в поместье. И пусть не мешкает. — Все сделаю, госпожа, — поклонился аркебузир и вывел раба наружу. Я подошла к окну и настежь распахнула ставни, несмотря на хлещущий снаружи ливень. В комнате все еще остро ощущался чужой запах, и я хотела поскорей от него избавиться. Когда пришел Джай, я велела Сай спуститься вместе с Габи и телохранителем в столовую, чтобы девочку накормили перетертой молочной кашей, а сама плотно закрыла наружную дверь и рассказала Джаю все без утайки. — Это правда? — спросила я его наконец. — Что? — он поднял лицо, омраченное тяжкой думой. — То, о чем говорил этот человек. Или, может быть, этот твой Акула. Вы хотите убить всех господ, что в тот день придут на Арену? — Боги, Вель! — он раздраженно взъерошил короткие волосы на затылке. — Конечно же нет. Будет так, как я тебе говорил. Я не жажду крови и смертей, я жажду свободы угнетенным! Разумеется, с Акулой я поговорю — он не должен был распускать язык… — Ты должен поговорить и с этим человеком, Зубом, — убежденно сказала я. — Объяснить ему, что к чему, чтобы он не боялся и не распускал глупые слухи… Святой Творец, а если бы он пришел не ко мне, а к Диего?! Ты представляешь, что бы сейчас было? Джай помрачнел еще больше, его голова вновь бессильно опустилась. — Поговорю, будь спокойна. — Почему… — я сглотнула, боясь произнести то, что собиралась. — Почему он пришел ко мне? Разве рабы не должны желать свободы всем своим естеством? Бороться за нее? Джай, почему?.. — Рабский ошейник носить легче, чем меч воина, — отрешенно произнес он после долгого молчания. — Я должен был это предвидеть. Я закусила губу и сжала запястье Джая. — Через полгода все повторится, да? И тогда ты будешь готов? Он вскинул голову и посмотрел на меня с такой тоской в потемневших серых глазах, что я испугалась — сама не зная чего. — Надеюсь, Вель. Очень надеюсь.***
Если кто-нибудь думает, что бойцовым рабам легко убивать друг друга, что мы рождены для этого и настолько пресытились вкусом крови, что уже ее не ощущаем, то он ошибается. Убивать всегда нелегко. К своему стыду, я не помню, откуда у нас появился Зуб. Но записи, которые я скрупулезно веду, обновляя их каждую субботу, говорят о том, что его примерно с месяц тому назад выиграл парень по прозвищу Вьюнок. Вьюнок прежде принадлежал Вильхельмо и был очень рад стать собственностью семьи Адальяро. В черный день жеребьевки этот молодой раб избежал смертельной метки судьбы, однако волею той же судьбы погиб на песке Арены две недели спустя, случайно пропустив нелепый удар затупленным мечом в горло. Глупая смерть. Зуб родился в рабстве и не знал другой жизни. Мать нарекла его имеем Дэнг Хо — по нему я определил, что она была уроженкой островов Дескари. Но сам Дэнг Хо помнил лишь свое имя и несколько слов по-дескарски. Гибкий и жилистый, он умел сносно сражаться, однако пока я ни разу не выпускал его на Арену. Между собратьями с некоторых пор сложился негласный уговор: новичок на месяц освобождается от необходимости участвовать в боях. Но почему Акула доверился ему? Еще до того, как спросить у него напрямик, я перелистнул несколько страниц учетной книги и перечитал записи полугодичной давности. Акула нравился мне. В рабство попал мальчишкой и уже не помнил, откуда он родом. Жизнерадостный и улыбчивый, он чем-то напоминал мне Кйоса. Как и Кйос, не спросив моего позволения, нанес себе на запястье татуировку с разорванной цепью. До Адальяро успел побывать собственностью Ледесмы, Абаланте и даже — недолго — несравненной донны Эстеллы. Но, судя по отсутствию характерных шрамов на коже, ей он не слишком приглянулся. Молодой, невысокий и стройный, он обладал легким нравом и податливостью характера, а пресыщенная порочными развлечениями дьяволица предпочитает ломать сильных, несгибаемых, крепких духом и зрелых мужчин. Слышу собственный горький вздох. Между этими двоими нет ничего общего. Почему же Акула оказался так болтлив? Поднимаюсь и расправляю плечи, хрустнув суставами. Тяни — не тяни, а возникшее осложнение решать надо быстро. Подзываю Щупа и прошу его прислать ко мне Акулу. Парень приходит чуть погодя, соблюдая необходимую осторожность. Я задаю вопрос и вижу, как он бледнеет. — Зуб — надежный человек. Он был другом моего брата… Я едва удерживаюсь от того, чтобы досадливо хлопнуть себя ладонью по лбу. Ну конечно же, вчитайся я в записи внимательней, я бы отметил, что у Акулы был младший брат. Их разлучили еще мальчишками, и в последнее время младший из сирот принадлежал Вильхельмо, как и Зуб. Брат Акулы сложил голову в той самой смертельной резне, которая вечно будет лежать камнем на моей совести. Воспоминания Акулы еще слишком свежи, и Зуб оказался тем, с кем Акула мог разделить горечь потери… Моя легкомысленность погубила столько людей — и вскоре погубит еще одного. Я сильно, почти до крови, закусываю нижнюю губу, а потом задаю еще один вопрос. — Для чего, ты думаешь, я собирался поднять восстание? Он сглатывает, не отрывая от меня немигающих глаз. — Чтобы… сделать нас свободными. — Верно. А что для тебя означает свобода? — Быть, как господа, — он вздергивает подбородок. — Делать, что хочется. Жить, где хочется. — И мстить обидчикам? — вкрадчиво интересуюсь я. Он опускает глаза, но я так и не дождался в них проблеска раскаяния. Плохой знак, очень плохой. — Парень, — кладу руку на его плечо и сжимаю пальцы. — Я не обещал, что мы станем убивать всех, кто подвернется под руку. Если ты понял меня именно так, в этом есть моя вина. И клянусь, я разделю ее с тобой. И постараюсь исправить то, что натворил. Вот только тебе придется сделать это тоже. — Что? — он настороженно вскидывает глаза. — Зуб донес о нас госпоже. И пойдет дальше, пока не добьется своего. Ты знаешь, что ты должен сделать. — Нет. Нет! Он был другом моего брата! — Ты сделаешь это сам, — твердо говорю я, впиваясь в него взглядом, и еще крепче стискиваю его плечо. — И в следующий раз, открывая рот, ты задумаешься, прежде чем убить кого-либо еще своим языком. — Нет! Вепрь, прошу, нет! — в глазах парнишки отражается настоящий ужас, и он опускается на колени, словно я ему господин. — Не заставляй меня! — Либо ты заставишь замолчать его, — говорю я безжалостно, — либо он погубит нас всех. Плечи Акулы вздрагивают, начинает дрожать подбородок. Он еще слишком юн, чтобы держать чувства в узде. Я зря доверился ему. И вообще все было зря. День за днем, ночь за ночью я проклинаю себя за то, что сам развязал язык прежде, чем убедился, что Вель родит сына. Все эти смерти — на моих руках. Акула еще некоторое время пытается справиться с безмолвной истерикой, а затем обреченно поднимается и склоняет голову. К Зубу мы приходим в ночи, пока Щуп по моей просьбе отвлекает дозорных. Предатель ночует в одиночестве: один его напарник по бараку сегодня в дозоре, второй — вероятно, у полюбившейся женщины. Не теряя времени, я обхватываю одной рукой челюсти спящего, а другой заталкиваю ему в рот кляп еще до того, как он успевает окончательно проснуться. Зуб глухо мычит и пытается вырваться, но куда там. — Не медли, — тихо говорю я Акуле. По щекам парня катятся слезы: я вижу их даже в темноте барака. Но он послушно достает спрятанную за пазухой веревку из соломы, надерганной из тюфяков. Встает на скрипучий деревянный стул и привязывает веревку одним концом к потолочной балке. На другом конце заранее сделана скользящая петля. Окинув взглядом дело собственных рук, Акула на миг замирает. — Давай, — подгоняю я. — Не думай долго. Пока я удерживаю сзади руки брыкающегося изо всех сил Зуба, Акула с реками слез на щеках перехватывает его за пояс и пытается поставить на стул. Но Зуб лягается так отчаянно, что едва не переворачивает стул раньше времени. Накинуть петлю ему на шею оказывается непросто, но Акула справляется и с этим. — Прости, — сквозь сдерживаемые всхлипы произносит он, глядя в полные ужаса глаза предателя. — Это я погубил тебя. Зуб душераздирающе мычит, вертит головой и теперь пытается удержаться ногами на спасительном стуле, но Акула, встретившись со мной взглядом, убирает последнюю опору из-под ног предателя. Несколько конвульсивных движений — и все кончено. Я осторожно убираю изо рта мертвеца кляп и выбрасываю за распахнутое окно, где он вскоре размокнет под дождем. На моей совести еще одна смерть. И еще один человек, который отныне меня ненавидит всей душой. Благодаря Щупу, что все так же отвлекает дозорных, мы расходимся незамеченными, как и вошли. Утро в бараках начинается с новости о том, что один из нас повесился, не выдержав бремени рабства. А вечером того же дня я собираю у себя посвященных — в последний раз — и сообщаю, что наш план отменяется. И если кто-либо вздумает участвовать в заговорах за моей спиной — найду зачинщика, выпущу ему кишки и на них же повешу. В тесной комнате повисает мертвая тишина. Кожей ощущаю непонимание, обиду и удушающую ненависть, которая льется сейчас на меня из каждой пары глаз. Но так будет лучше. Я начну все сначала лишь тогда, когда буду готов.Конец первой части