Как он спокоен и речист, А я тупею, злясь. Пусть Вы моя, пусть он и чист, Но я ревную Вас!
Ревность (А. Вертинский)
Сегодня утром я не жду Вель у себя: по воскресеньям с утра господа всем семейством отправляются в церковь, замаливать грешки. Не знаю, помогают ли эти благочестивые молитвы Творцу ослепнуть, но традиции южан незыблемы: и грешат, и каются они одинаково рьяно. Однако в это утро традиция меняется. Я лениво наслаждаюсь сонной полудремой, когда на пороге моей конуры вдруг возникает красавчик Диего Адальяро собственной персоной. Недоуменно моргаю еще тяжелыми веками, соображая, зачем он мог появиться здесь, а благородный дон брезгливо морщится. — Вылеживаешься? На колени, раб, когда с тобой разговаривает господин! С неприкрытым злорадством в глазах он наблюдает за тем, как неуклюже я опираюсь на локоть здоровой руки, пытаясь подняться, с какой унизительной беспомощностью стаскиваю свое тело вниз, как морщусь от боли, опускаясь на колени и чувствуя мучительное натяжение швов на бедре и злые укусы в ребрах. Голова кружится и пульсирует, но я молчу и покорно склоняюсь перед господином. Звенит сталь. Краем глаза замечаю, что красавчик извлекает клинок из парадных ножен. Мелькает глупая мысль: уж не хочет ли он отрубить мне голову прямо здесь и сейчас? Но он всего лишь поддевает концом узкого клинка мой подбородок и заставляет смотреть на себя снизу вверх. — Что ты о себе возомнил? — властно начинает красавчик. — Будто тебя здесь кормят, чтобы ты отлеживал бока на господских перинах? От перины моя скромная жесткая постель бесконечно далека, но суть воспитания явно в другом. — Нет, господин. — Знаю я вашу гнилую рабскую натуру: дай только повод пожалеть себя и увильнуть от работы! Недоуменно дергаю правым плечом, и движение отдает резкой болью в ребрах и сломанном предплечье. Чего он хочет от меня? Чтобы я сейчас выходил на Арену? — Как только я смогу владеть рукой, то вернусь к тренировкам. — К тренировкам! — фыркает благородный дон и надавливает клинком чуть сильнее. Чувствую, как по горлу сползает теплая капля крови. — Ты умело прикидываешься идиотом. Или ты считаешь идиотом меня? — Я бы не посмел, господин. — От тебя ждут не того, чтобы ты махал кулаками. Неужели не ясно? — красавчик злобно кривит аристократические губы. Ах, вот оно что. — Ясно, господин. — Ясно ему. А где результат твоей работы, я спрашиваю? Где? Я молчу: ответить мне нечего. Да это и не требуется: Диего Адальяро слишком увлечен собой в этом представлении, чтобы слушать ответы. — Если я узнаю, что ты увиливаешь… Если ты решил, что можешь пользоваться моей женой ради забавы, а не ради результата… Я подвешу тебя на конюшне за то место, которым ты имеешь наглость забавляться. Чувствую, как вытягивается мое лицо. Потрясенно вскидываю взгляд: с чего он так бесится? Никакому мужу в здравом уме не пришло бы в голову принуждать жену к тому, что он заставляет делать Вель. Что же ему надо от меня? — Я не увиливаю, господин. Стараюсь, как полагается. Не далее, как сегодня ночью старался снова, — добавляю мысленно. Если Вель не понесла, то уж точно не потому, что я этого не хочу. Этот наследник нужен не только тебе, надутый спесью индюк. Он долго смотрит мне в глаза и в конце концов убирает лезвие от моего подбородка. — Думаешь, ее благосклонность дает тебе право водить меня за нос? Как бы не так. Ты здесь не единственный раб. В тебе нет ничего такого, чего не было бы у других. Запомни это. Я не удивился бы, если бы он пнул меня напоследок носком начищенного сапога, но Диего Адальяро просто разворачивается и уходит. Остается лишь радоваться, что сейчас меня никто не видит, потому что ловкости, с которой я взгромождаю свое неуклюжее тело обратно на кровать, не позавидовала бы даже морская черепаха, перевернутая кверху брюхом. Откинувшись на подушки, утираю взмокший от усилий лоб и раздумываю над странным явлением красавчика. В его словах отчетливо слышалась неприкрытая угроза: ему нужен ребенок. И он искренне полагает, что Вель меня интересует лишь как женщина для развлечений… Вот только он ошибается.***
Да, нас ненависть в плен захватила сейчас, Но не злоба нас будет из плена вести. Не слепая, не черная ненависть в нас, — Свежий ветер нам высушит слезы у глаз Справедливой и подлинной ненависти!
Баллада о ненависти (В. Высоцкий)
По лицу Лей, встречавшей меня после приезда из церкви, я сразу поняла: пока нас не было, что-то произошло. Когда она потянулась к застежкам моего выходного платья, чтобы помочь мне переодеться в домашнее, ее пальцы мелко дрожали. Я взяла обе ее руки в ладони и усадила рядом с собой на диван. — Выкладывай, что стряслось? — Госпожа, я виновата. Не следовало мне выходить вместе с Аро к морю. — Почему? Я ведь позволила. Лей закусила губу; она явно избегала смотреть мне в глаза. — Да что с тобой? Кто-то посмел вас обидеть? — Мы уже собирались домой, поднялись по тропе с берега наверх, к аллее. И надо же было такому случиться, что как раз в это время по набережной ехала карета богатого господина. Он заметил нас и велел кучеру остановиться. Начал что-то кричать, сказал, что кликнет караульных, чтобы заключить нас под стражу как беглых рабов… — Беглых?! Но почему? Я ведь разрешила, а Аро и вовсе не раб! — К несчастью, тот господин оказался бывшим хозяином Аро. На мне был ошейник, как и положено, а на мальчике — нет. Тот дон начал гневаться и кричать, что он самовольно снял ошейник и незаконно вырядился в одежду свободных. Нас схватили его телохранители, господин вышел из кареты, дернул на Аро рубашку, чтобы показать караульным клеймо. Меня никто не желал слушать, госпожа. Кровь отхлынула у меня от лица, и я сильнее сжала кисти Лей. — Вильхельмо. Как он посмел? Какое он вообще имеет право трогать моих людей? И что же дальше? Где Аро? — Сейчас у себя. — Вас не схватили? — Нет. Они нашли лишь старое клеймо, с буквой V, и это повергло дона в недоумение. Только тогда они выслушали Аро, он показал им вольную — к счастью, с бумагой он не расстается. Караульные признали подлинность документа и отпустили нас. Но тот благородный господин был очень недоволен. — Ну и пусть, — злорадно сказала я. — Этому дону давно не мешало бы сбить чуточку самодовольства. Аро сильно переволновался? Ты сумела его успокоить? — Его трясло, — руки Лей под моими ладонями сжались в кулаки. — Он сделался будто безумный. Все твердил, что ему непременно надо избавиться от клейма. Попросил меня прижечь его чем-нибудь, но где бы я взяла огня и железа? Он сунулся было на кухню, донимать Нейлин, но она вытолкала его оттуда взашей. Я буквально силком отвела мальчишку к Вепрю, тот велел ему выкинуть дурь из головы. Аро как будто бы согласился, весь сник и ушел в свою комнату. Я думала, что все обошлось, да куда там… Лей запнулась, опустив взгляд, и я нетерпеливо тряхнула ее за запястья. — И что? Продолжай! — Он ускользнул из комнаты и нашел Хорхе. — Ох, — у меня похолодели ноги. — Вот именно — ох. А тот и рад стараться! Ничего больше не говоря, я поднялась с места и стремглав побежала в комнату Аро. Постучавшись, толкнула дверь и замерла на пороге. Мальчик лежал на узкой кровати ничком, спрятав лицо в подушку. Тонкие пальцы судорожно сминали простыню. Просторная рубашка с широкими рукавами была спущена с плеч и открывала взгляду бесформенный свежий ожог, ярко пылавший на безупречной светло-оливковой коже спины. — Я смазала мазью, но отвар от боли он отказался пить, — шепнула за спиной подоспевшая Лей. — Аро, — не обратив на нее внимания, произнесла я. — Зачем ты это сделал? Он вздрогнул, услышав мой голос, и с видимым усилием встал с кровати, поправил сползающую с плеч рубашку. Почему-то только теперь я отметила, что он, даже понурившись, ростом слегка превосходит меня. — Посмотри на меня, Аро. Мальчик поднял голову. Красивое узкое лицо налилось бледностью, на фоне которой еще ярче выделялись горящие затаенным гневом глаза. — Скажи мне, зачем? — Разве не ясно? — произнес он с вызовом, которого прежде я не замечала за вечно испуганным, прячущимся тенью по углам пареньком. — Не хочу, чтобы клеймо напоминало мне о… прежней жизни. Повинуясь внезапному острому чувству, я подошла к нему ближе и порывисто обняла. — Аро, — шепнула я ему на ухо, запустив пальцы в густые черные волосы. — Тебя больше ничто не связывает с тем человеком. Ты теперь не раб и никогда им снова не станешь, клянусь тебе. Ты свободен и можешь гулять по улицам где вздумается, с высоко поднятой головой. Но если тебе не захочется, выходить из поместья вовсе не обязательно… — Захочется, — Аро неловко высвободился из моих объятий, и я на мгновение устыдилась собственных избыточных чувств. Он упрямо тряхнул головой, рассыпав по плечам черные вьющиеся локоны, и приподнял голову. — Хаб-Ариф говорил, что мог бы научить меня плавать. Если вы… ну… иногда будете отпускать его с нами на прогулку. — Буду только рада этому, — поспешно заверила я, покосившись на Лей. Она тут же отвела взгляд, в котором я успела заметить вспыхнувшую радость. — Хаб-Арифу я доверяю. И Сай с собой берите, ей тоже не помешает развеяться. — Благодарю, госпожа, — Лей по старой дурацкой привычке опустилась передо мной на колени и склонилась до самого пола. — Поднимись, — поморщилась я. — Ну сколько раз тебе повторять… А ты, — я вновь посмотрела на Аро, — не веди себя как упрямый ребенок и выпей отвар, он уменьшит боль. Решил выжечь клеймо — твое право, но зря геройствовать ни к чему. — Я не геройствую, — упрямо поджал губы Аро, хотя кончики его пальцев по-прежнему дрожали. — Вот и славно. Выпей снадобье, отдохни, а к вечеру, если почувствуешь себя лучше, зайди в мои покои: мне понадобится твоя помощь.***
«Эй, слушай мой рассказ, Верь голосам в себе, Сон не схоронил, а крест не спас Тех, кто прожил в стороне». Ну, а тех, кто встал глазами к огню, Кто рискнул остаться собой, Кто пошел войной на войну, По Земле веду за собой.
Ветер водит хоровод (К. Кинчев, «Алиса»)
Лей выглядит рассеянной, когда приносит обед. Уронила ложку, расплескала суп, едва не опрокинула кувшин с питьем. — Грациозна, как хромой тюлень, — не могу удержаться от беззлобной поддевки. — На себя посмотри, безрукий увалень, — шипит она уязвленно. — Возишься тут с ними, а они еще и дерзят. — Да будет тебе, — говорю примирительно. — Как Аро? — Успокоился, спит. — Госпожа уже знает? — Знает. — Не сердилась? — Вовсе нет. Жалела его. — Парень-то молодец. Не ожидал, что он добровольно на такое решится. — Вот ему и расскажешь, а мне некогда твою болтовню выслушивать, — поджимает губы Лей. — Куда это ты так торопишься? — Вас-то много, пока всем еду разнесешь, с ног собьешься, — ворчит она, но уходить почему-то не спешит. — Отчего же Сай не помогает? — Хлопочет над ранеными. Сама попросилась. Уж всяко лучше, чем такого, как ты, обихаживать. — Это еще почему? — хмурюсь я. — Я ей ничего худого не сделал. — А разве ты хоть раз девчонке доброе слово сказал? Только рычишь да зыркаешь злобно. Тут любой убоится. Слова Лей, как всегда, неприятно бьют по самолюбию. Вот и пожинай теперь то, что посеял, старина Вепрь. Был грозой Арены, стал грозой мелких девчонок. — Как там Кйос? — уж лучше сменить неприятную тему. Вель сегодня с утра так и не заходила, упрямец Аро заперся у себя, Зверь занят тренировками, разве что Лей заглянет изредка да обронит скупую новость. У всех теперь дел невпроворот, один я валяюсь тут бесполезным куском дерьма. — Почем мне знать. Я ко всем вам нянькой не нанималась, — уходя, огрызается неприязненно. — Вот пойди и узнай. — И пойду! — сообщаю уже закрывшейся двери. И правда, отчего не пойти. Свесить с края постели одну ногу, другую. Приподняться на локте, сцепив зубы от боли в ребрах, толкнуть неуклюжее тело вверх. И кто там сравнивал Лей с тюленем? Когда делаю первый шаг от кровати, с унынием понимаю, что не отказался бы от трости: опираться на раненую ногу все еще больно. Кое-как, держась за мебель и стену, ковыляю до двери. Открываю ее и приваливаюсь лбом к косяку, переводя дух. Отдышавшись и переждав приступ головокружения, пересекаю коридор наискосок, но останавливаюсь в нерешительности: не знаю, какую из дверей выбрать. Комнату девчонок я знаю, Хаб-Ариф живет через стену от меня. Остается еще три до тупика. Наугад толкаю первую: не заперто. На кровати у окна лежит вниз лицом Аро. Худая мальчишечья спина обнажена, над правой лопаткой цветет алым цветом свежий ожог. По-девичьи тонкие руки с едва наметившимися бугорками мускулов доверчиво обнимают подушку. Невольно вздыхаю. Мальчишкой непременно надо заняться. В нем есть зачатки храбрости и воли, есть недюжинный ум, но этого мало: в этом жестоком мире необходимо уметь за себя постоять. Но не сейчас. Закрываю дверь, несколько шагов — и толкаю следующую. Первым делом встречаюсь глазами с Сай. Девчонка испуганно вскакивает, роняет шитье, что мгновение назад лежало у нее на коленях. — Тихо, тихо, — успокаиваю я, хотя у самого от усилий заходится сердце. — Чего всполошилась? Я пришел повидать ребят. Кроме худосочной смуглянки Сай, в комнате находятся еще двое, и оба лежат. Кйос, возле кровати которого сидела девчонка, смотрит на меня настороженно, словно я застал его за непотребным занятием. Еще один парень мне незнаком. Весь перехваченный бинтами, он спит лицом вверх, вытянув вдоль тела увитые старыми шрамами руки. Торопливо подобрав шитье и не проронив ни слова, Сай упархивает из комнаты. Мне не до нее: сажусь на освободившееся место и долго смотрю Кйосу в глаза. Парень мой взгляд выдерживает с честью. — Ну, как оно? — нарушаю тишину негромким вопросом. В темно-карих глазах лиамца лихорадочный блеск, на лбу болезненная испарина, но на скулах играют желваки, и мышцы на плечах заметно напрягаются. Готовится к взбучке, не иначе. — Сойдет, — цедит сквозь зубы. — Вот и славно, — легко соглашаюсь я. Следующий вопрос обдумываю долго. — Чего ты хотел от этого боя, парень? — Победы, — говорит почти без запинки и вгрызается взглядом мне в лицо — угадал ли ответ? — Победы, — повторяю задумчиво. — А что говорил тебе Зверь перед поединком? Полный решимости взгляд парня гаснет, словно залитый водой костер. — Прикрывать его и не высовываться. Не дать себя убить. Не бить врагов насмерть. — Выходит, воинская дисциплина тебе незнакома. Кем ты был до того, как попал в рабство? — Никем, — хмурится неприязненно. — Пас коз в предгорьях. Искренне изумляюсь, оглядывая внимательней крепко сбитого, поджарого и жилистого парня. — Этакий-то молодчага? — Я подростком был, — угрюмо оправдывается Кйос. — Вместе с козами меня и взяли. Невольно содрогаюсь, почему-то подумав об Аро. — Стало быть, драться тебя научили годы рабства? — Вроде того. — И тебе это нравится? — Что? — Морды бить на Арене. — Все лучше, чем спину гнуть в полях или гнить на галерах. А этот лиамец, пожалуй, мне нравится. На тренировках он всегда немногословен, зато схватывает науку на лету. Хаб-Ариф не ошибся, когда выбрал его в парный поединок. Но бахвалиться силой — это одно, а мне нужно другое. Понять, что у юнца на уме. — Ты почем знаешь, что лучше? Бывал на галерах? — Не бывал, но слыхал. Долго там не живут. — А у нас, что ли, долго? Он прекрасно понимает, каких «нас» я имею в виду. Тех, кто начал и окончит свою жизнь на Арене. — Может, и недолго, — соглашается он, обдумав ответ. — Зато мы умираем с честью. — Дурак, — добродушно заключаю я. Набычивается еще пуще, сердито зыркает исподлобья. И молчит. — Это все, чего ты хочешь от жизни? Умереть с честью? — А что, есть варианты? — теряет всякий страх юный наглец. — Предположим, что есть. Чего бы ты хотел, если бы мог выбирать? Долго буравит меня взглядом, смахивает со лба капельки пота, облизывает пересохшие губы, но в конце концов отвечает: — Побеждать раз за разом. — Зачем? — Чтобы остаться у госпожи. Приподнимаю бровь. Что за новость? — Госпожа милосердна, — поясняет он торопливо в ответ на мой невысказанный вопрос. — Над нами не стоят с кнутом и хорошо кормят. — Предположим. Но ты ведь не можешь побеждать бесконечно. — Бесконечно мне и не надо. — Вот как? И какого же чуда ты ждешь? На этот раз юнец не торопится с ответом. Долго и с явным подозрением приглядывается ко мне, справедливо ожидая насмешек. Мои ребра немилосердно ноют от долгого сидения на жестком стуле, но я терпеливо жду, когда он соизволит выдать свой страшный секрет. — Следующего Боя за свободу, — решается он наконец. Невольно хмыкаю, услышав ответ. Вот оно что. А парень не так уж и безнадежен. Малость горяч и тщеславен, но это поправимо. — Хочешь всех убить и одержать победу? И думаешь, что сможешь? Он слегка прищуривается, в его глазах читается вызов. — Ты же смог. Не могу не признать, что его ответ приходится мне по душе. — Тебе придется убить всех. Его, — киваю на лежащего в беспокойном беспамятстве Золда. — Тирна. Зверя. Меня. Ты уверен, что сможешь? — Ты же смог, — повторяет упрямо, но без прежней уверенности в голосе. Стыдливо отводит взгляд. — Ну, предположим, — вновь киваю я, предвкушая желанный момент откровения. — Победишь ты всех нас, а дальше что? — Получу свободу, — совсем тихо отвечает он. — Разве я ее получил? — удивляюсь притворно. — Другие же получили. А ты сам виноват. Господа ждали покорности, ты же облил их презрением, — выдает юнец неожиданно, за что получает еще один плюс в моем мысленном списке его достоинств. — Был бы умнее — не сидел бы здесь. — Так ты видел, — с мрачным удовлетворением понимаю я. Мою победу и мой позор, мое бесславное распятие на диске, так же, как и мое неожиданное спасение. — Видел. И понял. — Понял он, — насмешливо фыркаю. — Говоришь, что умнее меня, а сам повторяешь мои ошибки. Он недоуменно таращится на меня, воспаленные глаза нездорово сверкают. — А что, если мы со Зверем тоже ждем этого Боя? И что, если в этом Бою не будет проигравших среди рабов? — Лихорадка у меня, а бредишь ты, Вепрь, — юнец дерзит, но в темных глазах читается пытливая надежда. Бросаю настороженный взгляд на новенького, Золда, которого сквозь забытье беспощадно терзает жар. Но нет: похоже, спит беспробудно. — Сейчас ты будешь молчать, а я — говорить. И только попробуй открыть рот прежде, чем я закончу. И я говорю. Долго, едва слышно. Отчаянно надеясь на то, что Кйос поймет меня правильно. Если я в нем ошибся, значит, сам подписал хорошему, в сущности, парню смертный приговор. Когда с большим трудом, переводя дух после каждой пары шагов, возвращаюсь к себе, моя еда уже совсем остыла. Сажусь на постели и медленно, ложка за ложкой, глотаю холодный суп, вкус которого сейчас кажется мне восхитительным. Похоже, и в этот раз я оказался прав.***
Я вижу твое сердце И вдохновлю тебя своим
(Bell X1)
Осторожный стук в дверь нарушил тишину моего уединения, и после приглашающего оклика на пороге возник смущенный Аро. — Госпожа. Вы велели зайти. — Входи и закрой за собой дверь. Аро, чье имя теперь значится в приходском списке горожан Кастаделлы, одет, как и полагается свободному гражданину. На нем темно-горчичные штаны из плотного сукна, щегольской пояс с медной пряжкой, новые ботинки и белая рубашка с отложным воротником и широкими рукавами, на сей раз застегнутая как полагается, на все пуговицы. С безотчетным удовлетворением я отметила, что сквозь привычную рабскую покорность и вечный испуг в поведении Аро и его манере держаться стала проскальзывать тень немого упрямства — в пику всему господскому миру. — Как ты себя чувствуешь? Аро вздернул острый подбородок и повел плечом — и в этом жесте угадывалась ребяческая бравада. — Превосходно, госпожа. Я с трудом подавила улыбку. — Что ж, рада слышать. У меня к тебе есть деловое предложение. Садись, так нам обоим будет удобнее. Аро послушно сел, слегка скривившись от боли: видимо, ткань рубашки соприкоснулась со свежим ожогом на спине. Чувствовалось, что внутреннее напряжение в ожидании разговора не отпустило его. По-прежнему считая меня госпожой, он едва ли ждал чего-то хорошего. Я не стала изводить его неизвестностью. — Джай весьма высоко оценил твои способности к счету. А у меня всегда были трудности с математикой. Вот и опять, составляя смету на закупку мебели для бараков, ошиблась и не учла стоимость перевозки и пошлину в казначейство. Случается, что я путаюсь в цифрах: число моих рабов растет, и каждую неделю надо заново рассчитывать, сколько денег придется тратить на их содержание. Мои доходы от выигрышей не постоянны, а ведь мне следует быть экономной и предусмотрительной. А ведь еще строительство, займы, налоги… Одним словом, ты мог бы помогать мне с цифрами? Аро неуверенно заглянул в раскрытую на столе хозяйственную книгу, где я делала записи о доходах и издержках и вела необходимые расчеты. По правде говоря, математика давалась мне не так уж тяжело, как я пыталась расписать, но мне казалось важным занять парнишку полезным делом. — Не знаю. Надо посмотреть. Могу я взять эту книгу с собой? Здесь все на северном наречии, я еще путаюсь в словах… — Разумеется, — торопливо согласилась я. — Если не сочтешь эту работу чрезмерно затруднительной, я могла бы нанять тебя в качестве своего казначея и счетовода. И назначить недельное жалованье. На первых порах немного, но если дела пойдут хорошо, то и жалованье твое увеличится. В правдивых глазах Аро вспыхнула живейшая заинтересованность. Казалось, даже докучающая боль от ожога отошла на второй план. — Благодарю, госпожа, — церемонно поклонился он. И где только научился? Неужели и тут Лей постаралась? — Дайте мне срок до завтрашнего вечера, и я постараюсь разобраться.***
Тучи скрыли небо, солнце светит тускло Без тебя нет смысла, без тебя всё пусто Вечер гонит мысли, ветер гонит листья Вместе с месяцами, что ушли из жизни Дни сменяют ночи подступью извечно Без тебя не проще, без тебя не легче
Прости (Бумбокс)
День догорел. Я лениво наблюдаю за тем, как темнеет прямоугольник неба за распахнутым окном, как одна за другой на нем появляются звезды. С надеждой прислушиваюсь к тишине за гобеленом, но что-нибудь расслышать мешает беспорядочный хор неугомонных цикад. Вель любит цикад. В их раздражающем верещании ей слышится едва ли не колыбельная. Я тоже стараюсь их полюбить, ради нее. Но я бы многое отдал за то, чтобы услышать ночное уханье филина, далекий волчий вой, доносящиеся из бескрайнего леса. Выйти в морозную ночь в одной рубахе и исподних штанах. Увидеть, как ярко искрит под луной скрипучий снег. В Аверленде сейчас уже зима. Я теперь с трудом припоминаю, каково это — зябнуть на крепком ночном морозце. Пить горячее вино перед жарким костром в походе, куда меня брали с собой — искать зимние берлоги не в меру расплодившихся медведей и брать их, сонных, на шкуры для меховых одежд. Отец непременно стал бы рассказывать нескончаемые охотничьи байки, а мать после возвращения растирала бы мне окоченевшие руки жестким суконным полотенцем. Размечтавшись, я не сразу заметил, как гобелен у дальней стены шелохнулся. Вель, тихая и легкая, как тень, проникла в мою комнату через тайный ход, сбросила расшитый шелком халат и в одной тонкой рубашке скользнула мне под бок. — Нет, так не пойдет, — бормочу полушепотом, утыкаясь носом в еще влажные после купания волосы на макушке. — Сколько ты еще будешь дразнить меня? Разденься. — Тогда я замерзну, — Вель зябко поводит плечами под моей ладонью. Мне никогда не понять, как северянка из Аверленда умудряется мерзнуть душными, жаркими ночами юга. — Я тебя согрею, — обещаю бездумно. Сейчас я готов пообещать ей что угодно, лишь бы ощутить тепло ее тела без преград. С притворным недовольством она высвобождается из захвата моей руки и сбрасывает с себя последние покровы. Змеей проскальзывает обратно, приникает ко мне тесно: бок к боку, бедро к бедру; обвивает руками шею и целует в губы. Распущенные волосы шатром падают вокруг, скрывают от любопытных звезд наши лица. С наслаждением отвечаю на поцелуй, прослеживаю ладонью изгиб женской спины, узкую талию, жадно сжимаю доступную ягодицу. Чувствую, как ее мягкая грудь задевает мою, дразнит твердой вершинкой кожу. Единственной рукой подталкиваю Вель выше, разрываю поцелуй только для того, чтобы как следует зацеловать ее всю: шею, ключицы, грудь. Так, как она любит. Ее пальцы ласкают мое плечо, осторожно ощупывают шрамы, накрывают горкой затвердевший сосок. Мои пальцы заняты делом ниже: гладят, сминают, проникают, заставляют ее сладко стонать. «Наконец-то, — проносится в голове последняя разумная мысль. — Наконец-то все как надо».