I
Рынок на одной из самых бедных улиц города, расположенного ближе остальных к столице, сегодня особенно был похож на муравейник. Воздух тяжелел от зноя и сгущался с каждым часом. В нем стоял острый запах человеческого пота. Им же, а еще пылью, грязью и речной водой воняли одежды и полотна навесов над прилавками. Со всех сторон в ноздри кидались запахи свежей рыбы и рыбьих потрохов, приправ, специй, имбиря и куркумы, благовоний, жженого бамбука; пахло мясом, вареным рисом, фасолью, свежим тестом, горячими рисовыми лепешками; остро разило лошадиным навозом и лошадьми. Длинная улица, на которой развернулся рынок, называлась улицей Хэн. Здесь всегда громко кричали торговцы и неизменно смешивались сотни запахов. Туда-сюда, толкаясь и крича, сновали крестьяне в соломенных шляпах, перевозя на деревянных тачках бочки с соленьями и рисовой водкой. Здесь же бегали беспризорные дети, чумазые и босоногие, перегоняя друг друга, играя и тут же пытаясь стянуть что-нибудь съестное, за что нередко получали по рукам и лбу мокрой тряпкой. Каждый вечер, когда солнце не спеша клонилось к горизонту, Гуань Шань брезгливо проталкивался вперед, хмурясь и сжимая челюсть. Смертельно уставший, истерзанный и нередко такой же чумазый и пыльный как уличные мальчишки, он всегда почти в сумерках возвращался в свой дом, путь к которому неизменно проходил через улицу Хэн. Сегодня же Гуань Шань возвращался домой, когда солнце еще стояло высоко над ним, опаляя его угрюмое лицо. Он ненавидел рынки и запах лошадиного навоза, ненавидел потные и грязные тела. Все это вызывало в нем отвращение и тошноту, несмотря на то, что он прожил всю сознательную жизнь совсем рядом, на соседней улочке. Улица Мяньхуа также считалась торговой, но отличалась от Хэн, откуда ветер разносил вонь по округе. Она была неширокой и спокойной, по ней едва могла проехать даже самая маленькая повозка, а между домами с трудом проходил человек, ведя лошадь под уздцы. Здесь не кричали торговцы, обычно занимающиеся своим ремеслом или сидящие у разложенного прямо на земле товара: рулонов шелка и хлопка, пряжи, у различных сосудов из фарфора и глины, чая и табака. С тыльной стороны Мяньхуа проходила узкая полоса водоема, к которому вели маленькие каменные лестницы, спускаясь с трех переулков. Затем каменная дорожка, где они сходились, уводила в сторону, вдоль воды. Там ютилось несколько хибар. Уже на подходе к ступеням, какой-то пьяница врезался в Гуань Шаня, вываливаясь из таверны по правую руку, и он тут же с отвращением отпихнул его. Мужчина крякнул и завалился на бок, неловко взмахнув руками. Гуань Шань плюнул в его сторону и начал с силой брезгливо тереть ладони о темно-синие хлопковые штаны, испачканные травой и пылью, зло думая, что будет славно, если эта вонючая свинья свалится в воду и захлебнется. Наконец, спустившись, Гуань Шань свернул на свою улицу. Быстрым шагом прошел мимо лодочников, сидящих у воды и негромко обсуждавших какие-то новости, пришедшие из императорского дворца. Затем перепрыгнул через две ступени, поднимаясь на длинную каменную дорожку перед рядом старых домов, стоящих над водоемом и вошел в один из них. Их с матерью дом был немного покосившимся, но выглядел вполне сносно, хотя и стоял между более симпатичными на вид, закусочной вдовы Баожей и фарфоровой лавкой, принадлежащей ее брату, старику Суню. Еще перед дверьми слабо потянуло свежими цветами и влажностью, — наверное, мать затеяла стирку, — а после того, как Гуань Шань рывком раздвинул их, запах вареных грибов и риса тут же жарко бросились в лицо. Эти запахи всегда успокаивали его, как и сейчас: морщины на лбу и у переносицы незаметно разгладились, раздражение постепенно отступило. Он снял пыльную, стертую обувь, аккуратно отставил в сторону и шагнул в комнаты. Мать стояла, окутанная облаком пара, вытирая тыльной стороной ладони испарины со лба и шустро перемешивала палочками овощи в большом сосуде. — Пришел, Шань? — Она обернулась через плечо, окидывая сына быстрым взглядом, и слегка улыбнулась. — Еда готова, садись. — Сначала умоюсь, — коротко бросил он, рассеянно глядя перед собой. Пройдя вглубь дома, он плеснул в лицо воды из чаши для умывания. Вода оказалась слишком теплой, поэтому облегчения не принесла. Видимо, несмотря на то, что они с матерью оттащили бочку с водой в тень под навес, вода все равно нагрелась от разгоряченного воздуха. Стояла засушливая пора, и из года в год именно на этот период времени приходились все беды и несчастья в их семье. Началось это еще после смерти отца в такую же жаркую пору, когда его родители, которым никогда не нравилась невестка, сразу выставили ее вон вместе с младенцем. Позже, когда Гуань Шань подрос, однажды летом на базаре у них украли деньги, и целый месяц пришлось есть невкусный старый рис, который бабка Баожей милосердно пожертвовала из своих запасов. Сейчас жизнь стала совсем немного, но легче. Этим летом все беды сводятся к тому, что: во-первых, Гуань Шань терпеть не может жару и сухой ветер, и с наступлением пекла он всегда становится озлобленным и еще более вспыльчивым, чем обычно. Во-вторых, придя домой после тяжелого дня и нескольких часов пешком под беспощадным солнцем, ум и тело не получат облегчения, потому что вода в умывальной чаше, провались она в ад, нагрелась. Да, все это лучше, чем голод, который преследовал их с матерью долгое время. Или, к примеру, серьезная драка с солдатами императорского полка, в которую Гуань Шань ввязался в прошлом году. Мать тогда всерьез подумала, что лишится и второго близкого человека. То были не пустые женские переживания: если бы не один ее старый друг, служащий аж седьмого ранга, то Гуань Шаня могли казнить. Когда он вернулся и сел к столу, устроившись на потертой от времени циновке, мать поставила перед ним пиалу с рисом, чай и несколько тарелочек с закусками. — Как твое задание? — Она отвернулась и начала возиться с одеждой, которая лежала в корзине: рубашка Шаня, одна из тех, что он надевал на вылазки, была порвана в нескольких местах, и женщина решила начать с нее. — Господин Яозу доволен тобой? Гуань Шань отпил чай и поморщился. Ноги и спина болели, словно он целый день провел на рисовых полях, не разгибаясь, а правая рука ныла после сильного растяжения. — Чертов старик заставил меня ловить кошку его дочери. А после этого мне пришлось тащить эту тупую зверюгу вместе с девчонкой к родителям в деревню. Ту, что в горах, за степью. Он перевел дыхание и отпил еще чаю. — Не задание, а какие-то дерьмовые игры. Я больше не пойду к этому полоумному старику. Это не стоит тех грошей, что он платит. — Шань, — Минчжу подняла строгий взгляд, — Будь благодарен господину Яозу за то, что он еще ни разу не отказал тебе в этой странной работе. Вооружившись иглой, женщина начала зашивать дыры на рубашке. Несмотря на молодой возраст, — а именно тридцать семь лет, — мать Гуань Шаня была вдовой. Она лишилась мужа во время наводнения у Великого Канала, когда он с отрядом добровольцев помогал спасти людей. Вытащив из воды девочку, Мо Джеминг бросился обратно в воду, чтобы спасти женщину и старика, но больше не вынырнул. Гуань Шаню, который родился спустя два дня после трагедии, невольно пришлось стать главой семьи, едва появившись на свет. Сколько Гуань Шань помнил себя, ему хотелось как можно скорее избавить мать от тяжелого труда в тавернах и закусочных, а потому брался за любую предложенную работу. С ранних лет ему приходилось помогать бабке Баожей и старику в фарфоровой лавке, бегать за товарами на рынок, таскать воду, убирать со столов, мыть посуду, протирать готовые вазы, как только они остынут после обжига, а когда он стал старше — иногда и обжигать изделия самому. Матери сложно было найти приличную работу, потому что, в отличие от покойного мужа, она не была китаянкой. Ее волосы, которые достались и Гуань Шаню, только более насыщенные, были цвета меди, очень редкого оттенка. Люди с иных земель всегда вызывали только настороженность и недоверие, поэтому об их семье первое время часто распускали разные слухи. Например, часто поговаривали, что боги окрасили их волосы в яркий цвет, чтобы предостеречь всех вокруг об опасности. Дети, которые жили с ними на одной улице, часто смеялись и показывали пальцами, а иногда и кидались камнями, если замечали, что Гуань Шань играл неподалеку. — Я больше не буду выполнять эти дурацкие поручения, — упрямо повторил он, принимаясь за обед. — Это не та работа, с которой я начинал. Все должно быть не так, мама. — Но ведь ваш отряд уже год как распущен. Что ты можешь сделать? — Мо Минчжу вздохнула и отложила рубашку, которая выглядела теперь как новая. — Боюсь, остается только принимать заказы отдельных людей, таких, как господин Яозу. — Нет, — Гуань сжал палочки и снова покачал головой, жуя рис и грибы. — Этого не будет. Я найду другой способ. — Но какой, сынок? — Будут люди со стоящими поручениями. — В наших краях не бывает знати или заезжих торговцев, — возразила мать. — Им незачем сворачивать в нашу деревню с главной дороги, потому что все едут к столице. До Гуань Шаня вдруг дошло, что его намерения кажутся матери несерьезными. Только она, кажется, не собирается напрямую говорить об этом. — Вот именно, — несмотря ни на что сказал он. — Я сам отправлюсь в Чанъань и найду заказчика, выручу деньги, а после мы сможем подлатать дом. Отряд наемников, с которыми Гуань Шань ходил на задания, действительно больше не существовал. После пяти лет почти безбедной жизни, он не мог смириться с тем, что из бойца, способного в одиночку обездвижить четверых солдат, ему пришлось стать подручным мальчишкой, который ловит кошек и разводит детей по домам, как старая нянька. Гуань Шань прожевал очередную порцию еды и нарочито шумно выдохнул. Звук напоминал приглушенное рычание зверя. Минчжу опустила незаконченную вещь на колени и подняла взгляд на сына. Он, как всегда, когда был недоволен, хмурит лоб и отводит в сторону взгляд, слегка выставляя вперед нижнюю челюсть. Его коротко остриженные волосы — сейчас грязные и пыльные, а потому совсем лишенные своего золотистого блеска, — взъерошены на затылке. На щеках и подбородке разбросаны тонкие косые царапины, на скуле темнеет свежий синяк. — А что если… — вдруг оживилась мать. — Что? — Без особого интереса спросил Гуань Шань, встречаясь с такими же яркими, как его собственные, глазами матери, которые сейчас загорелись внезапной идеей. — Может быть, спросить о работе твоего друга, Чжань Чжэнси? Он ведь сейчас в столице, так? Думаю, он мог бы тебе помочь… — Мам, он всего лишь служит при дворе, — Гуань Шань, которому на мгновение показалось, что до матери вдруг снизошло озарение, нахмурился еще сильнее. — Думаешь, до того ему, чтобы бегать и выспрашивать у таких же, как он, слуг, нужны ли кому наемники? Женщина отвела глаза, о чем-то задумываясь, а затем снова вернулась взглядом к Гуань Шаню. Он стиснул палочки, глядя на почти пустую пиалу с рисом, и от вида этой упрямой решимости Минчжу захотелось подойти и прижать сына к себе. В такие моменты Шань особенно сильно напоминал ей того доброго и еще не знавшего ни драк, ни боли, ни оружия мальчика, который сжимал в кулачках края ее хлопкового ханьфу и кричал, что защитит ее от всех на свете плохих людей. Так она и сделала. Оставив корзину с вещами, отложенными на починку, мать подошла к Гуань Шаню и прижала к плечу, целуя в пыльную макушку. — Я в любом случае поддержу тебя, сынок. Делай, что считаешь нужным.II
— Ваше императорское величество. Шестеро мужчин разных возрастов и чинов, но каждый, несомненно, благородного происхождения, поклонились как один. Шелест их дорогих одежд разнесся по императорскому залу, оседая на стенах мягким эхом. Император Хэ Тяньлун Вэй кивнул. Его строгое лицо слегка опущено, взгляд устремлен куда-то в шелковую подушку, на которой он восседает, скрестив ноги, а напряженная рука лежит на колене. Лучи утреннего солнца струятся сквозь резьбу ставней, ложась бархатными молочными пятнами на пол, вымощенный нефритовым камнем. Тяньлун Вэй задумчиво и медленно проводит рукой по подбородку, попутно теребя большим и указательным пальцем аккуратно подстриженную бороду, в которой устало поблескивает серебро седины. Мужчины стоят в ряд, друг напротив друга, по обе стороны от императора. В последнее время ему приходилось все чаще собирать свой совет. — Мой император, — низко кланяясь, вперед вышел полный, высокий мужчина. — С вашего позволения, начну я. Хэ Тяньлун Вэй снова кивнул. — Буду откровенен и краток, — последовал учтивый кивок головой. — Ситуация очень серьезная. Боюсь, в Чанъане начались волнения, ваше величество. Мне сообщили крайне… неприятные новости. Мужчину звали Ву Дуньсяо, он был князем провинциальных земель, приближенным служащим императорского дворца, о чьем точном ранге по сей день никто не имел понятия, а также человеком, который знал все и обо всех. Сети с его “пауками” оплетали всю империю и, более того — выходили за ее границы в сторону Тибета, монгольских земель и тянулись к Японскому морю и Когуре. — Это касается чести императорской семьи, — Ву на мгновение замолчал, приподнимая исподлобья взгляд на императора, который по-прежнему сидел неподвижно, тем самым давая князю право говорить дальше. — С последнего восстания прошло много времени, народ успокоился, но напряжение до сих пор расползается внутри страны как смертельная хворь. Страшно думать о таком, ваше величество, но, помимо уже имеющихся проблем, боюсь появилась еще одна… — Что вы имеете в виду, князь!? — Вдруг ахнул старый советник Е Жао, стоящий ближе к императору. — Восстания давно подавлены и наши подданные живут в мире и процветании! Ни о каких кровопролитиях и речи быть не может… — ...проблема невелика, но несет в себе суть, поняв которую люди могут впасть в неистовство, — немного повысив тон закончил Ву. Старик еще раз ахнул себе под нос, уже значительно тише. — Поразительная дерзость! — Подал голос сморщившийся, старый Хранитель казны. — Немедленно объясните, что вы имеете в виду! Ваши загадки здесь никому не интересны. И проскрипел, уже еле-еле цедя слова сквозь гнилые зубы: — При всем уважении, разумеется... Ву Дуньсяо стоял молча, все так же исподлобья наблюдая за императором, который поднял лицо и посмотрел на советников со спокойной строгостью, заставляя всех присутствующих замолчать. Теперь указал ладонью на князя, позволяя тому закончить. — Лишь единицы знают о том, что в Чанъане и крупных провинциях по всем углам рыскают шпионы тибетских земель, — (Все те самые единицы, знающие правду, находятся сейчас, к слову, в этом зале). — Наши поля медленно уничтожает засуха... Боги держат всех нас в оцепенении, но ни одно из этих событий не смогло сломить дух, веру и преданность подданных вашей империи. Князь не лгал. Империя действительно пережила тяжелые времена. Два восстания пролетели над ней кровавым копьем, и вслед за ними грозило разразиться третье. Прошли сотни лет с того дня как умер великий император, объединивший шесть жалких озлобленных кошек, мнивших себя самостоятельными государствами, в могущественного и сильного тигра, именуемого теперь Великой Империей. Сердца людей сжимались от тоски и страха при воспоминаниях о страшных временах Эпохи Войн — Чжаньго, — затянувшихся на несколько столетий. Когда гражданская война раскраивала империю нить за нитью и проглатывая жизни людей целыми семьями, а коварство и ненависть встали на место благоразумия и мира. Поколениями люди хорошо помнили эту боль, но продолжали верить в посланников богов — великих императоров. Они и только они могли защитить государство и всех жителей от любых бед. — Эти страшные события не сломили дух нашего народа, — повторил князь, а затем выпрямился и посмотрел на императора напряженным и тревожным взглядом. — Но сейчас их вера пошатнулась. — Ты понимаешь, о чем ведешь речь, Ву Дуньсяо? — спросил, наконец, император. — До сих пор ты говорил, что гражданские войны и восстания — это страшный ад, который не должен повториться, но при этом намекаешь, что мой народ больше не верит в меня? Осознаешь, что это значит? — Прошу, не поймите меня неправильно, повелитель. Перевороты, гражданские войны... такое не должно повториться. — Ву тяжело вздохнул, невольно прижимая к груди ладонь. — Но… как я уже сказал, есть дурные вести. Кто-то во дворце, вероятно из прислуги, распустил скверный и гадкий слушок. Разумеется, это грязная ложь, мой повелитель… Но она начала разлетаться по столице быстрее чумы. — Князь! — снова заверещал Е Жао. — В своем ли ты уме?! Пришел сюда, чтобы рассказывать нашему императору о сплетнях, как глупая баба, вместо того, чтобы обсудить более насущные проблемы?! Неслыханно… Советники возмущенно зашептались, начали суетиться как кучка индюков, переглядываясь и таращась друг на друга. Ву Дуньсяо пропустил мимо ушей оскорбления и теперь покорно смотрел в пол, сложив руки в учтивом поклоне. Мельком он выхватил взглядом помрачневшее, — как ему показалось, — лицо, осознавая, что за такую дерзость его могут и казнить, если сам Хэ Тяньлун Вэй того захочет. Только отступать было поздно. Что-то в лице и взгляде императора было не так, и Ву это чувствовал. — Князь, — наконец произнес император, слегка сдвигая брови и поднимая выразительный взгляд, заставляя тем самым Ву Дуньсяо тоже поднять свой. — Ваши слова вызвали много шума, как видите. Сейчас обсудим, как поступить с воспламенившимися полями в провинции Чяньдао, которые, насколько мне известно, до сих пор горят. А также, как поступить с тибетскими псами. Ту проблему, что тревожит мой народ и, как я вижу, вас, мы обсудим после. Ву Дуньсяо низко поклонился и прикрыл глаза, пряча кисти рук в длинных рукавах своих одежд. Странная улыбка легла на его лицо, но никто из присутствующих этого не заметил. Нелепо, но причиной волнений среди народа действительно стал всего лишь домысел. Неосторожная сплетня, очень быстро разлетевшаяся по империи, а пришедшая, как полагается, из императорского дворца. Услышав которую люди поняли: времена, что колыхали волосы на их головах своим смертоносным дыханием, не могли прийти беспричинно. Боги наказывали всю империю, но виной тому не могли послужить они, безвинные люди из простого народа. Если боги недовольны, значит император в чем-то перед ними грешен. Это известно. Слух помог найти всему объяснение, хотя и был не более чем предрассудком, суеверием, проявлением невежества и, наконец, глупости. Согласно преданию, кровный сын императора, пусть и не прямой наследник, имеет родинку в форме дракона, что обеспечивает ему беспрекословное право на участие в престолонаследии. В самый разгар страшного наводнения, неподалеку от Великого Канала, младший сын ныне правящего Хэ Тяньлун Вэя родился с белой, как молоко, идеально чистой кожей. Никто, кроме императора, его старшего сына и служанки, принимавшей роды, до сих пор не знал о том, что боги в ночь рождения младшего сына за что-то прогневались на Тяньлун Вэя. Годами он размышлял: чем мог заслужить их немилость? Ответ не находился. Тяньлун Вэй был справедливым правителем. Решительным, сильным, иногда жестоким, но не злым, не алчным, не подлым. Он был не таким великим императором, как Цинь Шихуанди* — что здесь говорить, даже помышлять о подобном – кощунство, — но Тяньлун Вэй заботился о простом народе, не воровал денег из казны, не обманывал подданных и не насиловал женщин. Он следовал священному пути и правил мудро, с гордостью неся в своем сердце эту честь. Трон дракона назван так потому, что занимать его может лишь потомок крови дракона, но это лишь часть условия. Мысль о том, что древнее пророчество может быть суеверием или сказкой императору, разумеется, в голову не приходила, как не пришла до сих пор ни одному подданному империи. Сомневаться в предписанном — удел грешников и безбожников. Что касается младшего наследника: спустя годы родинка так и не появилась, а мрачному, говорящему о неладном взгляду отца, который мальчик стал замечать, не находилось объяснения. Как не находилось и его каждодневным словам, редко выходящим за рамки холодной учтивости. Стараниями старшего брата, Хэ Тянь нечасто задумывался о долге или войнах и изучал лишь то, что ему было интересно, смотря на мир с тем же мертвенно-грустным выражением глаз, как отец и старший брат. Разве что, с большей уверенностью и задорной насмешкой. Да, он был избалован. Эгоистичен, свободолюбив и всегда получал желаемое, за исключением отцовской любви и тепла. Но ни одной живой душе, а тем более самому себе, Хэ Тянь никогда и ни за что не признался бы в этом. Особенно в самой нужде, от которой по ночам до боли сводило челюсть и почему-то пекло в глазах. Как только советники удалились из тронного зала, Ву Дуньсяо, выходивший последним, был задержан стражниками, чьи руки бесшумно и жестко вцепились в его предплечья. И вот, князь вновь перед своим императором, но уже куда ближе, чем до этого. Стоит на коленях, покорно глядя в пол. — А теперь, князь, расскажи от начала и до конца: откуда тебе известен слух, кто сказал тебе об этом и когда, — голос императора был твердым и спокойным, но звучал негромко. — Я лишь пытаюсь предупредить вас об опасности, ваше величество… не понимаю, почему вы приказали страже схватить меня… Тяньлун Вэй подавлял нарастающее беспокойство и злость. Он знал, о чем идет речь, но поведение князя Ву, который посмел заявить об этом при всех, разжигало в нем ярость. Он пытается открыто дать понять, что причастен к грядущему восстанию? Или он играет? Пытается показать свою смелость, представая перед императором как лицо революции? — То, о чем ты говоришь, — повысив голос, перебил его император. — Называется изменой или государственным переворотом. Никто, за исключением меня и еще двух людей, понятия не может иметь об этом. Я начинаю понимать, что происходит, но прежде, приказываю тебе немедленно объяснить все, до последней детали. Ву Дуньсяо покорно начал свой доклад: — Несколько дней назад ко мне пришла хозяйка гарема, прихватив с собой одну из служанок… — он не отрывал головы от пола, а потому слова звучали скомкано и приглушенно. — Поднимись, — прервал его на мгновение холодный голос Тяньлун Вэя. — Эта служанка часто помогает... или, вернее сказать, помогала в приготовлении бань в купальные дни, — продолжил Ву. — Конечно же, часто общалась с девушками в гареме. Так вот, несколько дней назад, поздно ночью, она пробралась в гарем, перепуганная до смерти, для того, как объяснила мне хозяйка Мэй, чтобы рассказать своим подругам какие-то жуткие новости. За пять дней до восемнадцатилетия младший сын императора мылся в собственной купальне, куда никто, кроме его личного слуги не имеет права войти. Эта часть дворца скрыта от глаз и находится в стороне от основных покоев. Хэ Тянь закончил мытье и подошел к распахнутым дверям, чтобы вдохнуть прохладный воздух сада. В тот момент, когда, прикрыв глаза, он наслаждался ароматом трав и цветов, в купальню вошла служанка. При виде обнаженного принца ее бросило в жар. Она замерла, прикрыв ладонью рот и ощущая, как ее охватывает трепет при виде широкой рельефной спины, длинных стройных ног и густых темных волос, которые были распущены и слегка касались плеч и лопаток. Но как только Хэ Тянь заметил ее и развернулся, служанка, устыдившись, в ужасе выбежала из купальни, слыша приглушенный смех за спиной. Глубокой ночью устроившись на лежанке, девушка блаженно улыбалась, воскрешая в памяти совершенную внешность принца. То и дело вращала в голове, вновь и вновь рассматривая со всех сторон. В какой-то момент в ее груди похолодело от ужаса. Осознание, которое внезапно пришло к ней, заставило сначала резко сесть, а затем вскочить и выбежать из кухни. — Глупая девка не побоялась наказания и тотчас же побежала поскорее рассказать эти сплетни своим подругам в гарем… — продолжал Ву. — Словно демоны ею овладели, в самом деле… Император Хэ Тяньлун Вэй мрачнел с каждым произнесенным князем словом. В голову приходили опасные и судорожные мысли, но он пытался сохранять соответствующее спокойствие и хладнокровность. — ...кожа младшего наследника была белой, как молоко. На ней не было ни единого излишества, ни — что страшнее, невероятнее и безумнее всего — родинки, — в конце рассказа Ву Дуньсяо понизил голос почти до шепота. — Все это рассказала мне хозяйка Мэй. Разумеется, до нее весть дошла первой. — Каким образом она попала в купальню Хэ Тяня? Куда смотрел этот бестолковый мальчишка, Чжань Чжэнси? — В голосе императора слышалась нарастающая злость и досада. — Эта служанка совсем недавно попала на службу во дворец, — объяснил Ву Дуньсяо, слегка хмуря тонкие черные брови и поджимая губы. — Видимо, ей не успели разъяснить, что та купальня принадлежит младшему принцу... Чжань Чжэнси в этот момент отправился принести еще горячей воды для молодого господина. Ужасно, что все это произошло лишь по воле случая... Князь вновь опустил лоб на пол, показывая высочайшее проявление уважения и раскаяния: — Это все, мой повелитель. Дальше языки глупых женщин сами сделали свое. Я лишь пытался предотвратить опасность, которая может настигнуть не только империю, но и, что важнее, императорский двор. Да защитят нас всех боги… Хэ Тяньлун Вэй сверлил застывшим взглядом яркое солнечное пятно на переливающемся полу, которое делало цвет нефрита похожим на сочную зелень. Он смотрел напряженно, отчего чувствовалось, будто это его взгляд, а не наступление дня разжигало и делало ярче и ослепительнее этот свет. Все мысли сейчас сводились лишь к одному: сможет ли он убить всех, кто узнал тайну его семьи?III
Император Хэ Тяньлун Вэй всегда предпочитал завтракать в одиночестве. В чайной беседке на свежем воздухе, в окружении тигровых и водяных лилий. Среди запахов трав, воды и лишь начинающего просыпаться алого солнца. В пятьдесят пять лет он выглядел даже слишком молодо: волосы цвета вороньего крыла, лишь слегка присыпанные сединой, как первым в году скупым снегом, по-прежнему были густыми и не потускневшими; выразительные темные глаза — еще не утратившие живость и блеск; скуластое лицо с сильным подбородком, почти лишенным морщин. Он глубоко вдохнул через нос утренний прохладный воздух и налил себе чаю. Этим утром император прогнал всю прислугу и велел позвать старшего сына, который сейчас остановился у ступеней чайной беседки и поклонился, отчего черная рубашка натянулась на широкой груди и литых плечах. — Доброе утро, отец. Чэн был копией Тяньлун Вэя в молодости, но выше и значительно крепче. Под длинной шелковой рубашкой с рядом алых пуговиц под стоячий ворот был отлично виден его мощный силуэт. Но больше всего восторгал, пугал до дрожи или сводил с ума всех вокруг ─ взгляд темных глаз, точно такой же, как у отца. Отрешенный, холодный и завораживающий, который приковывал к месту непоколебимой уверенностью. — Садись, Чэн, — император небрежно указал ладонью на место за столом. — Мы должны поговорить. Старший сын опустился на подушку по другую сторону стола и уперся ладонями в колени. Рядом с Чэном не нужна была излишняя учтивость и маски. Император был свободен в выражениях, не чувствуя нужды возводить стены из лишних слов. — Полагаю, как генералу императорского полка тебе известно, что ситуация в столице оборачивается против нас... — он смотрел на водную гладь, устланную лилиями, за спиной Чэна. — Похоже, все оказалось куда хуже, чем я предполагал. Старший сын слегка сдвинул брови и кивнул: — Я слушаю, отец. — Вчера ночью шпион из нашего тайного отряда доставил послание из провинции Шаньдун. Тебе это известно, Чэн? — Нет, отец. — Хорошо. Стало быть, шпион поработал на славу, раз даже твоим солдатам не удалось узнать об этом. — Мои люди проходят почти те же тренировки, отец, — непробиваемое спокойствие, твердость в голосе, даже наедине с отцом. — Не стоит недооценивать их ум и сноровку. Император хмыкнул, отпивая из фарфоровой пиалы зеленый чай. Темные глаза скользнули по крыльям пагоды, громоздящейся в конце императорского сада. В просветах между ярусами струились тонкие прохладные лучи солнца. — В этом послании кое-что... даже дало мне почувствовать долю облегчения, — Тяньлун Вэй вдруг переменился: спокойное лицо сурово застыло, а во взгляде отлилась сталь. — Как императору, но не как отцу. Думаю, ты понимаешь о чем я, Чэн. Старший сын тяжело вздохнул. Несколько секунд оба молчали. — Так значит, этот договор... этот... — Чэн на секунду замолчал, поднимая взгляд. — ...союз все же необходим? — Боюсь, что так. Но сейчас нет времени скорбеть. Как повелитель величайшей империи, я не имею права оспаривать решение, от необходимости которого зависит судьба нашего государства, — император сжал кулаки, — В особенности нашей династии. — Я знаю, отец, — Чэн поджал тонкие губы, эхом отзываясь словам отца, — В конце концов, от этого решения зависят жизни миллионов людей в спокойствии и благе. — Несмотря на все беды, обрушившиеся на наши головы за последние десять лет, государство процветает. Нельзя допустить, чтобы враги снова замахнулись на наше благополучие. Чэн сдвинул брови и перевел взгляд на предпоследний ярус пагоды. За него легко было зацепиться взглядом: на утреннем прохладном ветерке колышутся полупрозрачные узкие ткани занавесей, выглянув из открытого окна. Дурные вести. В последнее время их становилось все больше. Старший наследник почувствовал нечто, напоминающее горечь. — Он уже знает? — Чэн кивнул в сторону пагоды. Император спрятал похолодевшие пальцы в рукава расшитых золотой нитью желтых одежд и слегка опустил подбородок, в упор глядя на сына. — За этим я и послал за тобой сегодня. Ты — старший брат, Чэн. Подготовь его. Возможно, как отец я поступаю скверно и даже опрометчиво, но я вижу, что иного пути нет. Иной путь — это смерть, — Тяньлун Вэй вдруг тоже ощутил горечь и тоску, но тут же прогнал лишние эмоции прочь. — Подготовку нужно начать немедленно. В том, что Чэн сделает все как нужно, Тяньлун Вэй не сомневался ни на секунду. Император гордился своими сыновьями, они были его драгоценностью. Особенно старший сын, первый наследник: Чэн был для Тяньлун Вэя правой рукой, первым негласным советником и помощником в любом деле. Став генералом в двадцать три года, сумев завоевать для отца тридцать четыре оккупированных врагами провинции и не только — старший сын принес отцу повод для бесконечной гордости, а простым людям — для песен и восхваления. Не было сомнения в том, что Чэн мог пойти и доказать что он – сын своего отца, что являлось для него высшей наградой. Уважение и гордость отца – все, чего он хотел, и никогда Чэн не смел ослушаться. Если император желал захватить тридцать четыре провинции – Чэн собирал свои войска и брал то, что требовалось его императору. Если император желал города и деревни – он брал их; если император желал найти чиновника, крадущего деньги из казны – Чэн и его шпионы находили его. Я сделаю все, что угодно, отец. Если нужно убить — я заберу жизнь не раздумывая; нужно пожертвовать твоим младшим сыном и моим братом — я сделаю все, чтобы эта жертва не стала напрасной. — Все происходит слишком быстро, — мрачно подытожил император. — Не знаю, успею ли сам переговорить с Тянем. Сказать хоть что-то... Вздохнув, Тяньлун Вэй добавил совсем тихо: — Если сумеешь, то постарайся не поругаться с братом, Чэн. Я прошу тебя как отец. Не как император. Чэн слегка нахмурил лоб, и эта крошечная эмоция показалась отцу почти болезненной. Он мельком подумал, что, скорее всего, его сын не знает, как выразить поддержку. Видимо поэтому Чэн решил подтвердить правильность отцовского решения: — Боюсь, ты прав. Нужно сделать это настолько скоро, насколько возможно. Немного помолчав, обдумывая что-то, он продолжил: — Вчера ночью я узнал от своих людей, что слухи действительно поползли, отец. Служанку продержали сутки в подземелье, но это оказалось бессмысленным. Она успела разболтать все до того, — голос Чэна не выражал ничего, кроме мрачной обреченности. — Думаю, что кто-то из слишком суеверных слуг предал нас. Может, даже случайно. Солнце поднялось над пагодой, бросая охапку лучей на императорский сад и чайную беседку, почти со всех сторон объятую папоротниками, сочными пышными кронами деревьев, островками и неровными рядами тигровых лилий, чайных роз, орхидей и пионов. В небольшом водоеме, находящемся в стороне от беседки, вода переливалась золотистой рябью, дрожа и качая на глади все те же водяные лилии и их крупные сочные листья. Император и его старший сын смотрели на парящие в воздухе светлые ткани занавесей из покоев младшего наследника, и на сердце обоих было темно и неспокойно. Чувство долга недолго боролось с этой тьмой, возвращая их взгляды друг к другу, а пальцы — к фарфоровым пиалам с теплым чаем. Решение было тяжелым, но спасти империю, пожертвовав судьбой одного человека — почти незначительно. Младший сын императора должен почтить это за честь.