И если я пойду долиной смертной тени

Кристен Крингл будоражила и манила к себе. Рыжая, она была ярким огнём в участке, освещала свой крохотный архив и, что оставалось для неё тайной, сердце Эдварда Нигмы, запертого в морге и лаборатории, среди колб, экспериментов и, изредка, трупов. Ему казалось, что эта яркая девушка никогда и не взглянет на него, такого нелепого, говорящего загадками. В то время он и мечтать не смел о том, что когда-нибудь сможет держать предмет своего обожания в руках. Что сможет целовать её, обнимать. Оставаться с ней рядом на всю ночь. Наверное, поэтому отдать ей свое сердце, крохотное, совсем не знающее ласки и нежности, оказалось так легко. И принять чужое вышло точно так же просто, будто всегда было так. У Кристен было горячее, но отчего-то испуганное сердце. Она была твёрдой и одновременно с тем очень хрупкой. Если увидеть её, ты никогда не поймёшь, что она в глубине души испугана. Эд знал это чувство, как никто другой. И обещал, что защитит, что не причинит вреда. Что ему можно доверять. Но, возможно, в него тоже вбили жестокость. Когда Кристен замерла в его хватке с широко раскрытыми, наполненными страхом глазами, он понял, что сделал. Даже раньше чем в груди появилась дыра, где ещё пару часов назад стучало сердце. Было больно, холодно и страшно. И только потом он принял эту пустоту внутри. Или просто пытался не замечать, забивая её загадками и новыми делами. А потом у него появился Пингвин. Он был замкнутым, отчужденным и тоже оплакивал собственную опустевшую грудную клетку. Эдварду не сразу пришло в голову, почему, из-за кого тот стал таким. Пингвин постоянно прятался под одеялом, огрызался, не подпускал к себе. И, наверное, Эд бы так и не смог подобрать к нему ключ, если бы не песня, которую тот напевал всякий раз перед сном. Как оказалось, пустоту можно было заполнить, и Эдвард обрёл надежду для себя, когда увидел ледяные глаза Освальда, тающие при взгляде на него. Нигма остался рядом с ним. Начал помогать с выборами, с делами, погрузился в работу с головой и принял нового себя — уверенного, практически неуязвимого, особенно рядом с Пингвином. И ему нравилась эта жизнь. Забота об Освальде, вечерний чай, завтрак, дела. Эдвард погрузился в эти суматошные дни с головой, так, что и забыл обо всех своих проблемах с сердцем. Но они пришли сами, постучались в дверь и задали собственные загадки таким знакомым голосом. Изабелла превосходно выбирала вино, любила загадки и была идеальна. Изабелла носила очки мисс Крингл, глаза мисс Крингл, смеялась, как мисс Крингл. И заполнила внутренности теплом, как мисс Крингл. Эдвард был счастлив впервые за несколько месяцев, хотя это было невозможно. Загадки сами по себе лились целым потоком, а улыбка не сходила с губ. Он снова чувствовал себя таким живым, наполненным необычайным теплом. А ещё у него снова было сердце. И Изабелла смирилась с собственной возникшей пустотой. Когда он теряет свою любовь во второй раз, боли нет. Только апатия, охватившая все тело стальными клещами. Он не разговаривал, не ел, не пил и не обращал никакого внимания на бегающего вокруг Освальда. Как будто тот сможет помочь с холодом под рёбрами. Как будто его слова вообще хоть что-то значат для Эдварда. Возможно, если бы он не был так раздавлен, он бы понял, что друзья не могут помочь с этим. Но Освальд как-то смог заполнить пустоту. Кто-то это сделал. Будь он чуть наблюдательнее, все бы пошло не так. Но сейчас уже ничего не исправишь. Сейчас он знает все, что тот сделал, знает, что он собственными (разумеется, нет, потому что у Пингвина для всего есть свой человек и убивать Изабеллу сам он бы не стал) руками оборвал жизнь его второго шанса на счастье. Нигме хочется кричать от бессилия и боли, но выходит только сжимать зубы. И чужое горло. Освальд трепыхается в его руках, хватает ртом воздух, и на какое-то мгновение Эдварда посещает мысль. Как он смог выбраться? В почти прозрачных в этом свете глазах проглядывается страх, и это нормально. Освальд боялся за свою шкуру, за свой трон. На самом деле, много чего боялся, но сейчас в этом было что-то ещё. Какое-то чувство. То самое, что обволакивает теплотой кости и размягчает скованные судорогой мышцы. И Эдвард решает, что тот тоже поможет ему. Поцелуй выходит сухой, жёсткий, совсем не похожий на те, что были у него с Кристен или Изабеллой, и во рту остаётся лишь горечь. Эдвард отпускает Кобблпота, задыхаясь от страха и холода. В груди нет совсем ничего, и кровь в жилах застывает ледяным потоком. — Я не могу заполнить дыру внутри тебя, — шепчет Освальд, восстанавливая дыхание, смотрит с жалостью и каким-то смирением. Все понимает, ведь человек не может долго жить без сердца. И не может забрать чужое силой. Эдварда охватывает пустота.