Амбивалентность

      — Ирин Сергевна, вы как себя чувствуете? Полковник привычно вздернула бровь, усмехнулась.       — Нормально. Ткачев, ты че, за меня беспокоишься, что ли? Паша торопливо отвел глаза, едва не выругавшись вслух. Нет, ну вот как это у нее получается?! Даже в таком состоянии, едва очухавшись от какой-то дряни; даже тогда, когда со всех сторон нависла опасность, она все равно язвит, насмешничает, подкалывает! Не женщина — заноза…       — Вам показалось, — отозвался невозмутимо, подхватывая ее игру. Зимина только хмыкнула; кивком указала на дымящиеся на столе кружки.       — Кофе пей, остынет. Конечно, у Фомина тут в запасах ничего приличного не нашлось, так что уж извини, растворимый.       — Переживу. Операм еще и не такое пить приходится… Это тоже оказалось удивительно и странно: пить кофе на одной кухне, как будто это было самой естественной вещью в мире. Как будто уже много раз до этого сидели вот так по утрам, что-то обсуждая — и это уже стало привычкой. Ткачев опустил взгляд, сосредоточенно размешивая сахар в чашке и не решаясь поднять глаза на Ирину — показалось, что она по его лицу безошибочно просканирует все его мысли и снова начнет издеваться… Он ведь действительно привыкал. За эти несколько дней, проведенных в неуютной неухоженной квартирке, он привык к присутствию начальницы как к чему-то очень нужному, важному, правильному — особенно парадоксально это звучало, учитывая всю неправильность их отношений. Отношений?.. Паша невольно поежился, уверенный: произнеси он это вслух, Зимина рассмеется ему в лицо. Действительно, какие между ними могли быть отношения? Отчаянная ненависть и неудавшаяся месть; несколько безумных горячих ночей; общие дела и его попытки помочь… Разве можно это назвать отношениями? Разве это вообще может для нее значить хоть что-то?.. Он был уверен: едва она немного оправится, едва со всем разберется, едва вернет себе свое законное место и возглавит отдел — она снова спрячется за своей обычной непробиваемой броней, снова станет железной, безжалостной и холодной… И тут же, вразрез его мыслям, словно опровергая последнее определение, ослепительно вспыхнула перед глазами их недавняя ночь — и от этих воспоминаний обожгло изнутри. Нереальная, невероятная, невозможная… Женщина-парадокс… Разве можно было оставаться к ней равнодушным? Разве можно было забыть то, что навсегда связало их какой-то неуловимо-тонкой, но невероятно крепкой, неразрываемой нитью? Ткачев наконец осмелился украдкой взглянуть на нее — и уже привычно заныло в груди. Огненные завитки в небрежном хвосте. Выступающие ключицы в вырезе просторной футболки. И чуть выше — красноватый развод на коже молчаливым напоминанием о недавнем безумстве…       —… Паш, с этим надо заканчивать. И как можно скорее, — пробился в сознание уверенный, твердый голос, в котором больше не звучало ни намека на прежнюю насмешливо-игривую мягкость.       — Вы о чем? — вскинулся Ткачев, от неприятного предчувствия ощутив холодок в подреберье.       — Пожарского нужно спровоцировать. Заставить его действовать и наконец прекратить это все. И я знаю, как это сделать…       — Ирин Сергеевна, нет! — Ткачев неосознанно схватил полковника за руку — пальцы у нее были совсем ледяные. — Нет, это слишком опасно!       — Да, — железным тоном произнесла Зимина, резко выпрямляясь. — Я так решила! И это не обсуждается!