Цветы и песни хозяина красных чернил

Ты - "собрание костей своих предков". Ты обрядовая точка, средоточье проклятий, узел мора, кровавая вира, залог здравствования победителя. Ты не можешь не принять это просто потому, что иначе ты - ещё и труп, а также - позор своего клана. Пока ты живёшь, ты приносишь пользу, хотя и черверот, копающийся в отбросах у дома могильщиков и бальзамировщиков, не пожелает твоей жизни. Сегодня день вслед за днём, который оборвал жизнь последнего из Смотревших-Солнцу-в-Глаза. Ты ненавидишь залы, через которые идёшь. Комнату, в которую тебя приводят, полную сломанного оружия, и урн, и разбитых сосудов, и обгорелых гобеленов, и прочего драгоценного мусора, что был когда-то выражением чести и гордости целого рода. Твоего рода. Второго рода. Ты тот, кого должны были - или будут - принести в жертву, но предпочли оставить в живых по неизвестной тебе причине. Ты сидишь здесь ночь и день и ещё ночь. Поступаешь, как велено: натираешь тело прахом своих предков. Ломаешь всё, что могут доломать сильнее твои слабые, детские ещё руки. Срываешь ногти об слишком твёрдое дерево, несколько раз натыкаешься на невыветрившиеся чары. Орёшь от ужаса, увидев в одном из шлемов так и забытую в нём голову с ползающими в глазницах червями: свет тебе зажигать нельзя, но ты жжёшь полоски вышивок и изорванных литургических одеяний. Ты изучаешь резьбу и знаки, впитываешь символы, которые не понимаешь, читаешь слова, хотя читать тебя тоже не учили: но ты всегда был любопытен. Ночь и день и еще ночь, хотя в комнату не проникает лучей солнца. Потом, когда ты достаточно пропитаешься тем, что там лежит, тебя вытаскивают наружу, а комнату замуровывают, превращая в колодец, заливают нефтью и сжигают. Больше всего ты боишься, что в колодец бросят тебя или твою мать. Она одета в белое с серебром - и лицо её закрыто. Ей нельзя тебя касаться больше: теперь ты - печать, а она - прошлое, что запечатано, и между вами пропасть глубже, чем между живыми и мёртвыми. Стражи держат тебя до конца обряда, а потом, надо же, тащат к источнику, где кажется, сдирают пепел и дрянь умерших вместе с кожей. Когда они уходят, ты сидишь, одинокий, голый, покрытый ссадинами - и наконец-то оставленный в покое. Слёз у тебя нет, боли тоже. Ты привык приносить пользу, уж какую можешь. На целые месяцы, до того, как ты получишь новое Лицо взамен стёртого, о тебе все забывают. Ты подходишь к старшим, трогаешь их руки, но они делают вид, что это лишь ветер. Ты подходишь к их детям, но они кидают в тебя грязью. Ты никто. Тот-кто-имеет-лицо-мёртвых, тот-кто-последний-в-линии. Что делать, чтобы никто из мёртвых чародеев не смог отомстить своему убийце? Их кровь и семя смешивают с кровью и семенем победителя, запечатывают в одном существе и оставляют его жить. Ты не боишься того, кого должен: своего отца, свой клан, своих чужих. Боишься - скорее себя. Ночью, забравшись на самую высокую точку Башни, разводишь костёр из птичьих гнёзд, протаскиваешь костяные иглы сквозь мочки своих ушей, нити с нанизанными кусочками острого камня сквозь язык - хочешь скорее получить такие же метки, как есть у старших, ведь всё это даётся за пройденные испытания. Каково это будет, пустят ли тебя вообще? И ты пробуешь сам: ходишь, куда другие не ходят, пропадаешь ночью в горах, дерёшься с дикими зверями, как _неприкаянные_, дерёшься и с одним _неприкаянным_, что замечает тебя. Высушиваешь его тело своей магией, а потом танцуешь и хохочешь под лунами, опьяненный чужой жизненной силой. Вырезать его сердце тебе нечем, потому ты просто облизываешь руки в чужой крови и сукровице, мажешь ею лицо. А потом сам наносишь на тело нужные изменения. Нужные шрамы. Ты - сам свой учитель, ведь тебе запрещено учиться с теми, кто чистой крови. Ты придумываешь свои ритуалы, и даэдра, кажется, отвечают тебе, как и твои предки. Никто в Когоруне не слышит того, что слышишь ты: а ты не желаешь слушать их Песню, навязчивую и страшную, как яд, нарождающийся у тебя на зубах. Но рано или поздно тебе придётся, и ты готовишь вены к раскалённому металлу, что она вольёт в них, запечатывая прежние каналы. Ты заранее пробиваешь другие - сам, своими руками, не умея толком залечивать, всё время стирая то гной, то кровь, то корки, всё время злой и не до конца сытый, одетый в пародию на то, что носят твои братья, слушающий обрывки слов, что предназначены им, подбирающий знания, которыми их кормят. На тебе всё зарастает, как на породистой никс-гончей - ненормально быстро, кто другой бы без чар, наверное, и умер от заражения, а ты живёшь. Ты живёшь и цепляешься за каждый день, за каждый год, каждый палец роста, каждое новое слово, заклинание, приём, узнанный факт. Ты хранишь всё это в животе и в сердце, и в черепе своего молчания, и только одно это приносит тебе настоящее удовлетворение: никто не знает, чем именно ты становишься. Через какое-то время мир вспоминает о тебе, и называет тебя, прокалывая сердце звуками обращённого именно к тебе чужого голоса, но ты успеваешь отвыкнуть, и впиваешься в первую протянутую руку, конечно же, вышибающую за это пару зубов из твоего рта. Ничего. Привыкнешь и к этому. Ко всему привыкнешь: нет прочнее чар, что стали продолжением вен под твоей кожей, и привычки смотреть, видеть и не верить.