Hassliebe

— Чего тебе, Скорпиус? — Уизли тянет его имя брезгливо, будто боится, что замарается, запачкается. Хоть как-то, но испортится уже только оттого, что с ее губ — мягких и сладких, как самая примитивная магловская сахарная вата, хотя откуда ему это знать, — сорвутся буквы, складывающиеся в такое неправильное: Скорпиус. — Немного вежливости, Уизли. Тебя что, мама с папой не научили манерам? — парень жмет губы в озорной ухмылке-улыбке, и на правой щеке появляется парочка ямочек, что безобразно сводит с ума наивных шестикурсниц и глупых, очевидно, семикурсниц Хогвартса, возможно, думает Уизли, есть претендентки и с пятого курса — она слышала сплетни... Но почему ее это вообще должно волновать? Роуз Уизли не наивная шестикурсница. Она точно знает с кем стоит водить дружбу, а кого, например, его — Скорпиуса Малфоя, стоит избегать. Абсолютно точно стоит избегать парня, который задался целью бессмысленно раздражать ее. Каждая встреча с ним вызывает в ней непременное раздражение, что отзывается противным, жужжащим чувством в затылке, от которого ей нестерпимо хочется впиться ногтями в ладони. Абсолютно точно стоит избегать парня, подстрекающего ее на неразумные, неуместные авантюры (он называет это приглашением на свидание), вроде той, когда после отбоя предложил вместе забраться на верхнюю площадку Астрономической башни и, Мерлин его побрал, полюбоваться оттуда на яркие звезды. Нет. Роуз Уизли не наивна, чтобы купиться на эти искрящиеся крапинки, что рассыпаны в серых, ртутных радужках его глаз, так похожих на грозовое небо. Роуз думает: нечестно, что его глаза цвета ее любимого неба — немного печального, кажущегося безнадежно одиноким, но вместе с тем сурового, холодного, утопающего в себе взгляды. Ей нравится осень — эта манящая туманность вдали, что впитывается в шерстяной плед, накинутый на плечи, колющий подбородок и голые запястья, выглядывающие из-под манжет хлопковой рубашки. Когда она смотрит Скорпу в глаза, то неожиданно тоже находит в них что-то туманное, затягивающее, а еще нечто хмурое и... одинокое — какой-то отблеск прячется где-то внутри, совсем-совсем далеко, почти не зацепиться, но ей, кажется, удается. Однако Роуз Уизли не глупенькая семикурсница. Девчонкам, очевидно, не хватило всех прошедших лет, когда Скорпиус Малфой прятался по коридорам Хогвартса после отбоя с Амирой Паттерсон, когда его застукали с Камиллой Риддер в Запретной секции в библиотеке или когда Мэй Отис весь день провела в туалете для девочек, после того, как он пригласил на Святочный бал не ее. Роуз тогда благоразумно умолчала о том, что этот напыщенный наглец и ее пытался пригласить на бал, но она, конечно же, отказала, заявив, что уже дала согласие пойти туда с другим, при этом не забыв отметить, что, даже если бы ей не с кем до сих пор было туда отправиться, она бы никогда в жизни не приняла его предложение — Мэй выглядела такой печальной, что Уизли поборола в себе желание встряхнуть девушку и не стала нравоучать. Губы Скорпиуса плотно сжаты, словно он слышит ее мысли. Солнце, заглядывающее в окно, на подоконнике которого она удачно устроилась с "Лицом к лицу с безликим", готовясь к ЖАБА, бросает лучи на светлую кожу слизеринца, очерчивая его высокие скулы, время от времени, пытаясь забраться ему в глаза, заставляя Малфоя щуриться. Как бы не были настырны слепящие линии, они не мешали блондину не сводить глаз с нее. Впрочем, к удивлению обоих, девушка тоже заинтересованно наблюдала за ним, отмечая про себя, что упустила и не заметила, когда он успел измениться... вырасти — немного вытянулся, возмужал; привычное мальчишеское лицо неожиданно показалось ей... что ли взрослее. Скорпиус, напротив, неумолимо следил за тем, как росла в стенах Хогвартса малышка Рози — как из долговязой рыжей девчонки, что сидела с ними в вагоне "Экспресса" в их первую поездку в школу, она превращалась в потрясающе красивую девушку с копной огненных вьющихся волос, спадающих на щеки всякий раз, когда склоняла голову над очередной книгой, как сейчас, и сводя его, проклятье, с ума. Как упорность и трудолюбие год за годом возрастали в ней, заставляя с такой настойчивостью состязаться с ним на всех занятиях. Как росла отвага, которую он всегда с легкостью может распознать по одной искре огонька, вспыхивающего в васильково-небесных глазах, когда дает ему отпор — опять и опять. Опять. Опять, как дурак, стоит перед ней, точно под воздействием Петрификус Тоталус, и всматривается в россыпь веснушек на чуть вздернутом носике, на розовых щеках, тоненькая прядь спутанных волос зацепилась за ее нижнюю губу, но Уизли будто не замечает. Ему до хруста в костяшках пальцев хочется мазнуть по ее губе, убрать волоски и ощутить, как она задрожит, оттолкнет его руку — снова — оближет губы, стирая е г о отпечаток, а те заблестят от влажности, и Малфой по-новой с головой в ней. Проклятое о п я т ь. Проклятое в н е й. — Уизли? — тянет елейным голосом и гнет бровь. Она сжимает раскрытые страницы учебника пальцами, что, кажется, сейчас заноют суставы. Сердце заходится в бешеном ритме, но Роуз говорит себе: не нужно. Внимание. Взгляды. Приглашения. Сплетни. Н е _ н у ж н о. Он ведь сейчас скажет свою очередную шутку-остроту-едкость или, не дай Мерлин, в очередной раз попытается позвать ее на свидание, а ей потом возвращаться в гостиную факультета, идти по коридорам, обедать за общим столом, ходить на занятия, в уборную и слушать: — Чертова Роуз Уизли въелась ему под кожу, терпеть ее не могу. — Я смогу сделать так, чтобы он выбросил из головы эту рыжую девку. — Почему бы тебе не признать, что ты наслаждаешься его вниманием, Уизли? Просто набиваешь себе цену. — Из-за тебя мы все на втором месте. Нравится, да? Гриффиндорка жмурит глаза, заглушая надоедливые голоса в голове, до звездочек и размазанных бликов на черном полотне, до тех пор, пока не получается уничтожить в ушах всю эту грязную чушь, что пытается соскоблить с себя все эти годы. До тех пор, пока снова не выведет у себя перед глазами, как на пергаменте: не нужно. Стереть взгляды. Стереть мурашки. Стереть ухмылки-улыбки. Стереть колющее чувство под плавящей кожей. Стереть все это, чтобы потом не пришлось стирать слезы и боль от разбитого сердца, чтобы не пришлось узнавать, насколько холоден кафель в туалете для девочек, чтобы не пришлось слушать, что Роуз Уизли морочила ему голову, набивая себе цену все прошлые курсы. — Тебе лучше уйти, Скорп, — вдруг устало, тихо. Малфой замечает, как она опускает плечи, как заправляет волосы за левое ухо и вздыхает отчего-то безгранично тяжело, что ему тут же хочется обнять ее, прижать к груди и успокоить — независимо от того, что повлияло на ее настроение. Скорпиус терпеть не может объятия. Он не такой. Просто не дано. Просто воротит. Но почему хочется сжать в руках ее хрупкое тело и не отпускать? Чертовски хочется, твою мать. Он думал немного повеселиться, поболтать с ней. Подошел, чтобы о п я т ь быть высмеянным, несносным, наглым слизеринцем, который ни черта не делает выводов из прежних уроков, слизеринцем, которому плевать, что он даже считает, сколько раз она говорила ему — нет, этим своим исключительно грейнджер-уизливским тоном — с ноткой безнадежности и раздражительности. — Я не могу уйти и не научить тебя парочке хороших манер, — говорит твердо, склоняясь над ней, позволяя Роуз ощутить мятный запах его зубной пасты, что тянет в себя через нос. — Во-первых, никогда не смей говорить, что мне следует делать, — в своей обычной манере. У Уизли нёбо чешется что-то ответить ему на эти слова, но он протягивает указательный палец и касается ее слегка потрескавшихся губ, призывая (заставляя) помолчать. Ухмыляется, наблюдая за ее реакцией — как резко вдыхает и задерживает. Еще мгновение наслаждается и, не в силах отказать себе в слабости, цепляет подушечкой непослушную прядь рыжих волос, прилипшую к губам, — д р о ж и т. Твою мать, она и правда дрожит. Скорпиус моргает и снова всматривается в слишком голубые, слишком чистые глаза, что когда-либо видел — бегают из стороны в сторону, неосознанно, бесконтрольно, выискивая в нем ответ. И что скрывать, ему чертовски приятно, потому что — из-за н е г о: — Во-вторых, пока ты не скажешь мне заткнуться, не пошлешь куда подальше, не достанешь свою палочку и не бросишь в меня какое-нибудь заклинание, что я потом непременно попрактикую и на тебе тоже, я не сдвинусь с места. Что угодно, Роуз, только не это плаксивое: "Тебе лучше уйти, Скорп".