С перебитыми сердцами

Английская литература обещает быть весьма занятной. Да уж, вот что делает парочка мускулистых рук и майка. Пол Роджерс, именно так представился наш преподаватель, не просто не похож на человека, который способен посвятить всего себя кучке отъявленных лентяев-самородков, вкладывая в их головы возвышенные вещи о литературных образах, несущих в себе наиважнейшие темы, затрагивающие наши жизни и по сей день, нет, этот человек такой же преподаватель л-и-т-е-р-а-т-у-р-ы, как из меня балерина — я знаю, о чем говорю, потому что в свое время стирала пальцы на ногах до крови, а мои пуанты до сих пор валяются где-то в коробке. Поэтому мне будет жутко интересно понаблюдать за дальнейшим развитием событий. Ладно, возможно, не так интересно, как доброй половине девиц, которые уже минут десять пытаются всеми возможными способами привлечь его внимание. Кажется, я даже слышу голос Аманды Стюарт, — эта девчонка читает только меню в дорогих ресторанах — мелодично повествующий о своих «любимых» произведениях мировой литературы. Господи, благослови гугл, честное слово. У меня вырывается нервный смешок. Я пробегаюсь глазами по аудитории, продолжая исследовать своих однокурсников, и натыкаюсь на знакомую копну русых волос. Первая парта — кто бы сомневался. Хаас нервно вертит в руке ручку, а опущенные ресницы скрывают взгляд. Удивительно, что главная ботаничка отмалчивается, пока остальные ребята почти изнасиловали Роджерсу мозг. Неужели им самим нравится делать из себя дурачков? Ну да ладно. Оставшееся время пролетает незаметно за чередой вопросов и обсуждений программы на предстоящий учебный год, в которой я принимаю участие кивками головы на то, что мне действительно интересно. Протискиваясь в дверном проеме вместе с остальной стаей студентов, спешащих занять лучшие места в столовой и на лужайке перед университетом, я замечаю медовые глаза, скользящие по толпе. Матерь Божья, надеюсь, он ищет свою подружку. — Хилл. Проклятье. Я сжимаю губы и выдавливаю самую фальшивую улыбку из тех, что есть в моем арсенале. — Эванс. — Как прошли каникулы? В отличии от моей, улыбка Дилана искренняя. — Класс, — не вдаваясь в детали отвечаю я, все еще надеясь на появление Вероники, что, кажется, невозможно представить при нормальных обстоятельствах. — Кое-что не меняется, да, Фло? Он наклоняет голову и с любопытством разглядывает меня, будто я должна была прибавить пару футов за это лето или превратиться в мальчика. — Флоренс, — исправляю я в миллионный раз, игнорируя пристальный взгляд карих глаз. Дилан делает шаг в мою сторону, и я хмурюсь, стараясь угадать его намерения. — Нет-нет-нет, красавчик. Назад, — мой голос звучит уверенно, а выставленная рука не дает ему подойти ко мне. Этот нахал улыбается пуще прежнего, а его родинки, рассыпанные по всему лицу, чуть ли не светятся от восторга, мне абсолютно непонятного. — Так значит я красавчик? Идиотская радость на его физиономии приводит меня в бешенство, но ему это, определенно, только на руку, поэтому я выбираю самый консервативный вариант ответа: — У меня есть глаза. — Рад знать. — О, да. Я тоже в восторге от них — такие большие и серо-голубые. — Очень красивые глаза. Я закатываю те самые — очень красивые — глаза и, прижимая к груди тетради, обхожу его, демонстрируя, что разговор окончен. — Я тоже скучал по тебе, Фло, — раздается мне вдогонку, но я, не оборачиваясь, дохожу до конца коридора и выхожу на улицу. Солнечные лучи согревают лицо и мои губы наконец трогает настоящая улыбка. Обожаю осень: краски листвы, играющей на деревьях при дуновении ветра, теплоту, которую он приносит с собой в солнечные деньки, и прохладу в пасмурные — дождь, дребезжащий по асфальту, а еще туман и затянутое, серое небо перед грозой. Удивительное время года. В Мексике все иначе. Несмотря на прекрасно проведенное время там, я скучала по дому. Было здорово увидеть другой кусочек будней — танцы у костра на песке, волны, ласкающие голые ноги и брызги, разлетающиеся в стороны. Много текилы и еще больше разговоров и флирта — мексиканские молодые люди очень темпераментны. А после всего этого безумия, было наслаждением прийти утром домой и завалиться рядом с бабулей в кресло, поглядеть на ее хитрую улыбку и эти складочки вокруг глаз. О да, я слышала множество историй из ее молодости, и ни одна не была скучной. Тем не менее, здесь было не хуже. По-другому, но точно не хуже. Здесь дом — каждая истоптанная тропинка, детская площадка, где я впервые сломала себе руку, потому что Робби Уайт решил, что я недостаточно взрослая, чтобы играть с ним и его друзьями. Что ж, его нос выглядел не лучше моей руки в тот момент, поэтому мне было плевать. Городская библиотека, где я впервые поцеловалась — в то время тетя отпускала меня поздно вечером в город только, если я пойду заниматься. Кинотеатр, работать в котором я когда-то была безумна рада, потому что гормоны играли, и мне просто хотелось доказать, что я достаточно взрослая девушка, чтобы уже не только тратить чужие деньги, но и зарабатывать свои. Здесь моя тетя, мой брат, хоть сейчас мы не так часто видимся, как нам бы обоим того хотелось. А еще в этом «доме», в этой истории, есть соседская девочка — всезнайка, которая с начальных классов высоко задирала свой нос и заплетала длинные пшеничные волосы в тугую косу, и неказистый пацан, с глазами кофе, что завариваешь по утрам, родинками, которые уходят за самый ворот его толстовок и темно-каштановыми волосами — два неразлучных друга. Я подавляю в себе животный инстинкт и тянусь рукой к альбому. Не знаю, по каким причинам и откуда оно взялось, но мне нравится ощущение карандаша в пальцах, меня завораживают линии, выходящие из-под моей кисти, и, пожалуй, самое важное — это мой секрет. Что-то, что принадлежит только мне. Мало что принадлежит нам в наших жизнях, но то, что у меня получается это, то, что мне нравится это — только мое. Касаюсь кончиками пальцев последних страниц и открываю ту, где на меня смотрят знакомые, искрящиеся глаза, словно насмехаясь над тем, как он вообще здесь оказался. Плевать. Я и сама задаюсь этим вопросом. Каникулы были долгими. Переворачиваю лист и беру карандаш, сейчас я точно знаю, что будет на этом и почему. Оставшиеся занятия проходят для меня незаметно. Преподаватели дают нам поблажку после двухмесячного отдыха, так что я заканчиваю свой рисунок к концу дня. Стоя на парковке перед машиной и закидывая рюкзак на пассажирское сидение, я слышу свое имя: — Флоренс, — кричит Адам и машет мне рукой. — Привет, Адам, — здороваюсь я, поворачиваясь в его сторону. — Хей. Хотел сказать, что устраиваю сегодня вечеринку у себя дома. Ну, знаешь, начало учебного года, все такое. Думаю, будет весело. Приходи. Вообще, я была бы не против, но у меня есть несколько дел дома, к тому же, какая-то домашняя вечеринка не сравнится с теми, на которых я была летом. Так что, предложение заманчивое, но не уверена, что оно меня интересует. — Спасибо. Я подумаю об этом, — вежливо отвечаю я, потому что на самом деле, мне нравится Адам, он не глуп, хорошо учится, не зазнается и является капитаном футбольной команды, представляющей наш университет. Парень подмигивает, разворачиваясь на пятках, чтобы покинуть меня, и, кажется, решает, что последнее слово за ним: — Тебе стоит хорошенько подумать об этом. Я хочу видеть тебя там сегодня вечером. Я закатываю глаза, но улыбку все же сдержать не могу. — Ага, как же, — теперь уже я кричу ему вдогонку. Дома я, наконец, заканчиваю убирать свои вещи в шкаф, перекладывая их из чемодана, с которым ездила в Мексику — моя тетушка будет несказанно рада, когда не споткнется в очередной раз о него, заходя ко мне в комнату. — Ты здесь, — раздается голос Рейчел. Довольная собой, я развожу руками, демонстрируя свободный путь. — Ох, в этот раз ты управилась быстрее, чем в прошлый. — Люблю, знаешь ли, ставить новые рекорды, — в шутку отвечаю я. — Я слышала от Марисы, что ее дочь, вроде бы, собирается на какую-то вашу вечеринку. Проблема маленьких городов в том, что здесь невозможно остаться незамеченным. Все друг друга знают. И все знают друг о друге абсолютно все. Я нахожу это пугающим и несносным. Когда я разбила нос тому парню, его мать, ее подруги и еще добрая половина остальных взрослых пришли тогда к нам в дом. С другой стороны, дети всех этих курочек-наседок тоже знали, кто именно расквасил ему нос. Поэтому моя популярность в то время была на высоте. — Ну и что? Я прыгаю на кровать, вытаскивая из-под подушки книгу. — А вот что, — тетя машет в мою сторону. — Иногда я думаю, что из нас двоих я — та, кто выходит в свет чаще молодой девушки. И вот я спрашиваю себя, может, в этом доме только одна молодая особа. Даю подсказку, у нее не рыжие волосы. Я морщусь, обдумывая едкий комментарий в ответ. — Ох, это что — шутки от тех, кому за сорок? — смеюсь я, кидая в нее подушку. Тетя ловит ее и устраивается у меня в ногах, возвращая подушку на положенное место. — Просто хочу, чтобы ты больше гуляла. — Другие обычно хотят, чтобы дети были дома, много не пили и оставляли свою дверь открытой, если приводят домой мальчика. — Не помню ни одного мальчика в этом доме, кроме твоего брата. Я хитро улыбаюсь. — Нет. Не смей говорить мне, что они лазают сюда через окно. — Им не нужно. Моя тетя — бизнес-леди, светская львица, которую все хотят видеть у себя на ужине и так далее, и тому подобное. — Ладно, один: один, юная леди. Но ты прямо сейчас поднимаешься с кровати, одеваешься и идешь на эту несчастную вечеринку. — Она же несчастная, — предпринимаю еще одну попытку я. — Конечно. Ничто в сравнении с тем, как ты проводила время в Мексике. — Откуда ты… — Разговор закончен, — говорит Рейчел и поднимается с постели, направляясь к двери. Что ж, кажется, я все-таки собираюсь на эту «несчастную» вечеринку.

***

Она вспоминает, как любила грозовое небо, его ртутный цвет, оглушающие раскаты грома, и безжалостный дождь. Сейчас девушка бы многое отдала хотя бы за один лучик солнечного света, пробивающийся сквозь тяжелые тучи. Всего один гребаный лучик, чтобы нарушить бесконечный мрак, окружающий со всех сторон. Она облизывает губы и ощущает на кончике языка вкус запекшейся крови. Голова до сих пор гудит от удара, но сил дотянуться до нее рукой почему-то не хватает. Пытается сжать пальцы, но и это ей удается с трудом. — Ш-ш, — слева раздается тихий шепот. Не имея представления, кому принадлежит хриплое шипение, она устало прикрывает глаза. Безопаснее просто закрыть их. Безопаснее казаться мертвой. — Фло, ты слышишь меня? — снова тихий шепот, но на этот раз он кажется ей знакомым. Точно. Она узнает его, узнает эти хриплые ноты. — Джо, — лепечет, все также продолжая валяться в сырой грязи. — Боже, наконец, — отчаянно выдыхает парень. Хилл распахивает глаза, и отвратительное, серое небо загораживает родное лицо. Она готова расплакаться. Слезы жгут глаза. Он здесь. Ее брат здесь. И выглядит не лучше ее самой, за исключением только того, что он, хотя бы, может двигаться — губа разбита, огромный порез поперек щеки и еще множество крошечных ссадин, под глазами залегли темные круги, а его щетина… В голове мелькает страшный вопрос, который она тут же озвучивает: — Сколько? — медлит, боясь ответа. — Сколько дней я валяюсь без сознания? — Пять, Фло. Боже. Пять. Гребаных. Дней. Желудок скручивает в тугой узел. Пять дней. — Я не могу пошевелиться, — голос дрожит, она не привыкла хныкать, но страх точно паутина, аккуратно сплетается в сознании. Джо мозолистыми руками убирает грязные волосы с испачканного лица, утирая единственную слезу, предательски скатывающуюся по щеке. Не плакать. Ни за что. — Знаю.