No future

      Главный недостаток моей нынешней съёмной хаты — наличие исправно функционирующего дверного звонка. Я не страдаю избытком гостеприимства, если ко мне кто и заходит, то это Дохлый или Картошка. Но их я сразу распознаю по кодовой последовательности коротких и длинных «дзынь-дзынь». Идентификация же всех остальных долбоёбов, повадившихся ко мне трезвонить, представляет собой мучительный выбор между «притвориться давно разложившимся трупом или узнать, кто там опять припёрся?» Особенно обломно, если левые визитёры заваливаются, когда ты под чёрным или на кумарах. Когда меня перекрывает, я начинаю думать о том, что в доме случился пожар, поэтому всех жильцов выгоняют из квартир. Или ядерный удар. Или химическая атака. Игнорировать звонки в таких случаях можно примерно с тем же успехом, как спокойно спать на матрасе, кишащем клопами. Злобное зырканье на тонкую, практически картонную дверь не затыкает орущий звонок, поэтому мне приходится придать своему телу шаткое вертикальное положение. Не снимая хлипкой цепочки с замка, я хмуро таращусь сквозь узкую щель на Диану, которую о своём месте проживания никогда не уведомлял и никогда не собирался этого делать. Достаточно того, что она хвостом таскается за мной по улицам.       — Тебе кто этот адрес дал? —подозрительно интересуюсь я вместо приветствия.       — Твой друг.       Уверен, что речь идёт о Дохлом. Такие подставы идеально вписываются в его мудацкие представления о дружбе. Иногда я вообще не понимаю, почему мы с ним считаемся лучшими друзьями. Наверное, для всех остальных мы просто одинаково худшие. Наверное, нам мало портить только свои собственные жизни. Стойкий запах жареной картошки, доносящийся из квартиры напротив, вызывает у меня неудержимую тошноту.       — Заходи уже, — сняв цепочку, напряжённо бросаю я и втягиваю Диану за руку внутрь.       У меня нет желания с ней зависать, но знакомить её с соседями я хочу ещё меньше. Я давно уяснил, что от Дианы быстро хер отвяжешься, поэтому приходится идти на компромисс. Это как выбор между посещением зубного и проктолога. Обозрев голые стены единственной комнаты, Диана привередливо морщит нос.       — Почему у тебя нет мебели?       — Потому что она мне не нужна.       — Почему?       На каждый ответ у неё находится новое «почему?» и диалог превращается в рекурсию низкого пошиба.       — Потому что у меня есть матрас, подоконник и пол.       — Но без стола же есть неудобно.       — Ты об этом в каталоге IKEA прочла? — снисходительно хмыкаю я, садясь на широкий подоконник, покрытый облупившейся горчично-жёлтой краской.       — Ты что-то имеешь против IKEA?       Я вытаскиваю заложенную за левое ухо последнюю сигарету, чиркая полинявшим зелёным крикетом.       — Я против любой корпорации, плодящей симулякры потребления во славу капиталистического золотого тельца.       — Звучит слишком социалистически.       — Как есть, — пожимаю плечами я, выдыхая белесое облако дыма. — Но нет, я не левак.       — И кто же ты, Марк Рентон?       Я даю самый честный и исчерпывающий ответ на этот вопрос:       — Никто. Конечно, я бы хотел замутить какой-нибудь анархо-коммунизм на Марсе, но я понимаю, что это всё утопическая теория, как и все размышления на тему «как сделать хорошо всем и сразу». Большинству людей достаточно их собственного «хорошо» и жертвовать даже малой его частью они не станут.       Диана садится рядом со мной, нещадно сминая свою школьную форму.       — Почему твоего друга называют Картошкой?       — Потому что он однажды стырил из продуктового магазина кило картошки, распихав её по карманам, — поясняю я, стряхивая пепел в банку из-под томатного супа. — Ну и рожа тоже сыграла роль. А что?       — Да ничего, — болтает ногами Диана, немного раздражая меня этим мельтешением. — Просто когда я спрашивала у него, где тебя можно найти, меня удивило, что он так представился. Больше похоже на обидное прозвище, которым называют за глаза.       С учётом всего, что регулярно отмачивает Картошка, это ещё сильно безобидное прозвище.       — А я думал, что тебя Дохлый сюда подослал.       — Ну а его так почему называют? Он что, стырил на кладбище труп?       — Неа, — усмехаюсь я. — Сай просто сам как ходячий труп. Духовно. Его ещё часто называют Больным и Психом. Он у нас многогранная в своей клинической ебанутости натура.       — А у тебя есть прозвище?       Диана внаглую выхватывает остатки дымящейся в моих пальцах сигареты, а на моё возмущённое «эй!» показывает мне язык.       — Нет у меня прозвищ, — угрюмо говорю я, давя ладонью широкий зевок.       — Картошка называл тебя кошаком.       — Картошка так всех называет.       — Значит, ты слишком скучный для прозвища?       — Ага, — безразлично отзываюсь я.       — Я не считаю тебя скучным.       — Ты только что это сказала.       — Я только спросила. А ты согласился.       — Да похер.       — У тебя какое-то совершенно не шотландское имя, Марк Рентон.       — Скажи это шотландцу номер один для моих стариков, в честь которого меня назвали.       — Что за шотландец?       — Марк Нопфлер.       — Кто это?       — Основатель группы «Dire Straits».       — И какую музыку они играют?       — Стариковскую, — немного поразмыслив, выношу свой вердикт я. — А тебя небось в честь принцессы назвали?       — Угу, — сердито фыркает Диана. — Такая банальность.       — Можешь всем говорить, что тебя назвали в честь Чудо-Женщины.       — Если бы ты нарисовал про меня комикс, то как бы ты его назвал?       — Девочка-Заноза.       — Мне нравится, — одобряет Диана, расплываясь в самодовольной улыбке.       

***

      Лейт очень похож на старую бродячую дворнягу. Вроде и страшный, и мерзкий, но ты так давно её подкармливаешь и столько раз прятался вместе с ней под козырьком от проливного дождя, что уже и не мыслишь себя вне этих улиц; без этой лохматой псины, хромающей следом за тобой на трёх лапах. Лучший из всех возможных вид на наш район открывается с крыши. Я всегда снимаю флэт на последних этажах и срезаю замок с чердачной двери, если таковой есть, чтобы иметь возможность торчать наверху. Крыши — это главный плюс серобетонных муравейников, насквозь провонявших дешёвой жратвой, куревом и плесенью; настолько похожих друг на друга в своей унылости, что можно запросто перепутать один с другим. Больше всего я люблю встречать на крыше рассвет. Особенно в мае.       — Ты никогда не хотел шагнуть вниз? — интересуется Диана, нервируя меня тем, что балансирует на самом краю карниза.       Вот делать мне больше нечего, как зависать потом в участке и доказывать всем, что я не толкал её вниз, и что это просто она сама ебанутая. Кому скорее поверят полицейские? Безработному торчку или родакам подающей большие надежды выпускницы понтовой гимназии?       — Нет. Слишком большой шанс выжить и остаться инвалидом.       — А какой способ надёжнее всего?       — Сказать Бэгби, что у него усы, как у актёра из гейского порно восьмидесятых, — отхлебнув из банки пива, прикидываю я. — Да сядь ты, блядь, уже.       — Ты за меня беспокоишься? — оборачивается Диана, заправляя за ухо прядь коротких волос. — Очень мило.       — Иди на хер, — зло огрызаюсь я, беря в руки прислонённую к бортику гитару.       Прошлым летом я украл её на барахолке. Судя по остаткам кислотных наклеек на исцарапанном корпусе, раньше она принадлежала какому-то старому хиппи. Почему-то каждый второй мой знакомый посчитал нужным оставить на ней свой автограф, будто бы это новенький гипс, а не древняя гитара. Диана садится по-турецки напротив меня и подпирает щёки кулаками, вслушиваясь в первые аккорды песни, которая год назад играла из каждого лондонского утюга. Но только не здесь, не в Лейте. Здесь же каждый второй — сраный горец, презирающий всё британское. Ненависть и презрение — это главные отходы лейтской жизнедеятельности. К самим себе и к другим.       — Может быть, я просто хочу летать. Я хочу жить. Я не хочу умирать. Может быть, я просто хочу дышать. Может быть, я просто не верю.       На пока ещё холодный гудрон наискось падают первые лучи восходящего солнца, пробуждая проблески надежды на лучшее завтра даже в самом сердце нашей депрессивно индустриальной помойки, и плевать, что это блеск фальшивой позолоты.       — Может быть, ты такая же, как и я. Мы видим то, что другие никогда не увидят. Ты и я будем жить вечно.       И плевать, что нет никаких «мы». И плевать, что у меня есть все шансы пополнить статистику не доживших до тридцати лет. Сейчас эта заурядная крыша — мой оазис посреди пустыни остоебевшей бессмысленности бытия. Подобно многим оазисами, этот — фата-моргана, но у меня ещё есть пара драгоценных минут до того неизбежного момента, как ветер развеет его сухим песком.