Альбом моей памяти.

За те двадцать дней в больнице я ни разу не подумал о работе и деньгах, и, лишь оказавшись дома, понял, что времена меня ожидают трудные. Работать я мог разве что сидя за столом, а денег это если и приносило, то крайне мало. А заказчиков, тем временем, хватало, но Инна воспротивилась моему желанию поехать к одному знакомому и заснять свадьбу. Мол, рано ещё так себя напрягать. Владимир в этом поддерживал её, зато дал мне слово, что сам сделает всё возможное. Квартира Инны находилась в плачевном состоянии, но всё же, думается мне, несколькими днями позже было много хуже. Ремонт, благодаря Владимиру и его знакомым, очень быстро продвигался, и на второй день моего возвращения из больницы был закончен. Однако Инна жила у меня ещё больше недели, признаваясь, что не в состоянии находиться в полупустой квартире, пахнущей сыростью. Я не возражал, а даже, наоборот, радовался этому: совершенно не мог находиться один, и даже Берен, не отходивший от меня ни на шаг, не мог свести то гнетущее чувство одиночества на «нет». Затраты были огромны, Инна, тяжело вздыхая, вечерами подсчитывала на листке предполагаемые цены и свои сбережения. И каждый раз, когда я предлагал ей свою помощь, отказывалась, ласково улыбаясь и приобнимая меня. Благодарила за доброту и поддержку. Той ночью спиной чувствовал недовольный взгляд Берена, но не мог остановиться, отбросить кисть и лечь рядом с ним на постель. И совершенно не хотелось этого. Ничего не хотелось. Лишь рисовать. Рисовал я много и подолгу, в основном ночью. Спалось мне лишь тогда, когда вокруг ощущалась жизнь: шум соседей за стеной, гитара этажом выше, телевизор в соседней комнате… Тишина же давила, заставляя воображение действовать и рисовать самые неприятные картины. Те картины, что я переносил на бумагу. Хотя, наверное, никто, кроме меня, не мог видеть того, что было нарисовано на самом деле. Для Инны это были просто разводы и пятна, линии и штрихи… Тем не менее, мне показалось, что она вздрогнула, увидев одну из них. Я даже удивился; конечно, в большей части это были образы, иной раз и мне непонятные, но то был рисунок ночи, где в свете луны плясали яркие сны… Иной раз мне казалось, что кратковременный дневной сон повредил мой рассудок. Той ночью я рисовал то, что уже давно хотели изобразить мои руки – взгляд Сафронова, когда я, при выписке, пытался признаться ему о моих ненормальных чувствах. И мне было безразлично то, что Берен почти всё время смотрел на меня, недовольно щурясь, что я замечал каждый раз, как оборачивался. Несколько раз он подходил и тёрся о мою ногу, но я никак на это не реагировал. В итоге он уселся на стол напротив меня и внимательно следил за кистью, подёргивая хвостом. Мне тогда казалось, что он осуждает меня, и я старался скорее закончить картину, лишь бы он прекратил подёргивать хвостом и смотреть на меня. Но закончил я лишь к рассвету, понимая, насколько сильно устал. Берен проворно запрыгнул на кровать и устроился на своём обычном месте, ожидая меня. Но я не мог оторвать взгляда от листка, покрытого серой краской различных оттенков... Там были и другие цвета, но серой, естественно, было больше всего. «Какой же я идиот, – думал я тогда, – как можно было привязаться к совершенно незнакомому человеку?.. И никак нейдёт из моей головы…» Берен коротко мяукнул, я вздохнул и всё же лёг, прижав пушистого сорванца к себе. Он громко замурлыкал, пару раз дёрнув кончиком хвоста. Я лишь улыбнулся. Заснул я быстро, проспал всего лишь до двенадцатого часа. Отчего проснулся – не помню, может быть, из-за Берена, которого вдруг не оказалось рядом. Краски на листе полностью высохли, и то, над чем я просидел всю ночь, показалось мне отвратительным. Лишь серые, бледно-зелёные, бледно-голубые и бледно-жёлтые разводы. Никакого смысла, никакой сути. Блекло и скучно. И веет одиночеством… Небрежно свернув лист, я вышел из спальни с желанием выкинуть его. Но почти сразу замер. Тихий говор, шум чайника и аромат выпечки. Медленно пройдя на кухню, я увидел Инну в домашнем халате и в бигуди, хозяйничающую у плиты, и Владимира в привычном старом свитере, медленно попивающего чай. – О, а вот и Костя! – произнёс он, широко улыбнувшись. – С добрым утром. А мы уж думали, когда проснёшься-то… – Костенька! Давай, умываться иди и за стол! – Инна лишь мельком глянула на меня, снимая со сковороды блин. Я послушно прошёл в ванную, лишь там вспомнив о рисунке. Но выкинуть мне его не дали – Владимир поинтересовался листком, что я пытался незаметно отправить в ведро, а Инна выхватила его и развернула. – Вот это да, Кость! Не то, что те твои депрессивные картины… А что тут изображено?.. Солнечный свет? Эм… Еще какой-то? Или просто так? – Ну-ка, дай мне посмотреть… Инн, блины! – Ох! – она, бросив лист на стол, принялась поднимать блин лопаточкой. Вздохнула. – Не подгорел… – Это пока не подгорел, а ещё десять секунд… Хм, правда, что это? – он внимательно посмотрел на лист и несколько раз перевернул его. – Как правильно смотреть-то?.. Ладно, чёрт с ним… Что это? Эм… А это чёрное почти в центре, а? «Взгляд», - вздохнул я, смотря на Берена, сидящего на табурете. Он мигом спрыгнул и унёсся куда-то в зал. - Взгляд?.. Хм, если так подумать, то похоже… Зрачок, радужка, всё такое… Это ты поэтому не спал полночи? Инна уже всё рассказала, так что не отнекивайся. Ну, так-то… Действительно, хотя почти всё серое, позитивней тех твоих картин… И ты это выкидывать собрался? С кровати, что ли, упал? – Владимир хмыкнул. – Если самому не нравится – мне отдай, напротив кровати повешу, глаза так открыл – и вон какая прелесть! «Не буду я это выкидывать, не волнуйся… И отдать не могу. Но могу нарисовать что-то другое…» - О, нарисуй мне взгляд Инны!.. Ну, а что? – он наигранно удивлённо посмотрел на смеющегося меня. Инна же, кажется, смутилась, но никак этого не показала. - Так, иди уже умываться, через пять минут сядем пить чай! Я кивнул и вышел с кухни. На душе потеплело, возникло некое чувство, что уже давно было забыто. Чувство домашнего уюта и тепла. Словно у меня снова была семья, в которой меня любили. Словно у меня снова были люди, которым я не был безразличен. «У меня и есть такие люди, – подумал я, улыбаясь. – И как же хорошо, что мне не позволили выкинуть этот листок… Всё-таки, ночь на него ушла… Всё-таки, это же его взгляд…» Одна моя знакомая, из тех, кто стремился к общению со мной лишь тогда, когда нужна была моя помощь, написала мне. Естественно, предлагала работу, естественно, за «спасибо». Я отказался, не имея никакого желания просто так стоять на ногах немалое время и постоянно нажимать на кнопку на фотоаппарате. Настя ответила мне гневным письмом, обвиняя меня в безразличии к друзьям, но, тем не менее, на следующий день предложила вполне приличную сумму за работу, а также свою машину в качестве транспортного средства. Инна была на работе, поэтому я не услышал никаких возражений. И в предвечернее время уже осматривал цветную толпу гостей. Снимать мне нужно было день рождения парня Насти, имя которого я не запомнил. Это был высокий молодой человек модельной внешности, да и, как оказалось, работающий моделью. Он снимался для журнала, в котором работала Настя; именно так они и познакомились, и к моменту того дня рождения встречались уже более чем полтора года. Я радовался за свою знакомую, хотя не представлял, что такой красавец мог найти в ней: Настя была низкорослой и полной женщиной со слишком большими губами и маленькими глазами. Однако во взгляде того парня я видел нечто такое, из-за чего каждый раз прощал Артёма, из-за чего позволял ему столько времени над собой издеваться. Да, он любил её… А я в тот день впервые вспомнил Артёма за почти уже месяц. Снимать мне пришлось очень много, парню Насте очень нравилось позировать, каждый раз, когда я наводил на него фотоаппарат, он неотразимо улыбался и начинал светиться. Он производил впечатление человека красивого лишь внешне, а потому достаточно глупого, но, к часу пятому моего нахождения на празднике, он попросил больше его не снимать, разве что на общих фото. Выглядел он уставшим и словно опустошённым. О том, что я не способен говорить, он вспомнил сразу, но это не помешало ему завязать со мной «беседу». Он словно угадывал мои мысли, произнося то, что хотел произнести я. Мало улыбался и очень много говорил о том, как рад этому дню, как его ждала Настя и как ему нравится смотреть на её радостное лицо. – Знаешь, – произнёс он, попивая чай и, кажется, наслаждаясь этим, – а я ведь… хотел уйти из моделей. У меня образование архитектора, мог бы проектировать домишки разные… Но Настя против. Говорит, что готова на всё ради моей успешной карьеры манекенщика. Всё хочет меня куда повыше протолкнуть. Мечтает о том, что я стану известным… А мне же уже двадцать восемь, если я хочу и дальше быть в этом бизнесе, нужно что-то поменять… Браться за более серьёзную работу… Но Настя упорно пихает меня к двадцатилетним мальчишкам. А там уже не моё… Такое чувство, будто она видит во мне лишь внешность… - он вздохнул. – Да и ты видишь во мне лишь внешность, так ведь? А что ещё? – он скептически посмотрел на меня, а я попытался жестами изобразить, а в итоге махнул рукой. Он же покачал головой. – Будь добр объяснить, раз уж не согласился. Я вздохнул и указал в его глаза, а после различными жестами стал показывать, что имел в виду не сами глаза, а взгляд. Он рассмеялся, быстро поняв это. Тогда я тыкнул ему в грудь в районе сердца, а он усмехнулся. – То бишь, взгляд и душу видишь, да? Занятно. Вот, что значит – творческая личность. Ты же, кажется, ещё и художник, да? Настя показывала мне портрет один… Могу ошибаться, но… Он такой в светлых тонах, она в лёгком платье… Я закивал головой, растерянно улыбаясь. Совершенно забыл о том портрете. Парень же принялся расхваливать его, делая мне множественные комплименты. А после вздохнул. – Хороший ты парень. Чудной, но хороший. Творческая личность. А ведь кто-то из моих знакомых говорил, что фотографы способны видеть лишь внешность… Эх, был бы ты женщиной… – он рассмеялся, а после усмехнулся. – Да нет, Настю бы я ни за что не бросил. Может, даже женюсь на ней когда-нибудь… Если пойму, что она любит меня, а не мою фигуру и задницу! Я даже смутился от этого восклицания, вспомнив, что за некоторое время до того разговора внимательно рассматривал его, и в особенности упомянутую им часть его тела. Но он этого словно не заметил, произнёс ещё несколько слов о том, что очень рад этому вечеру и нашему знакомству, после чего попросил сделать побольше фотографий Насти, именно такой, какая она сейчас – уставшей и немного растрёпанной из-за постоянной беготни. – Накрашенную и расфуфыренную я её и так постоянно вижу, – улыбнулся он. Я кивнул. За тот вечер я получил довольно-таки приличную сумму, хотя деньги в мои руки попали лишь через несколько дней, после обработки фотографий. И на протяжении этого времени я думал о том разговоре. Когда впервые их увидел, мне показалось, что лишь Настя любит его, а парень этот, на лет пять моложе её, держится рядом лишь из-за денег. Оказалось всё много романтичней… Я даже нарисовал его портрет, постаравшись передать тот взгляд, что так взбудоражил меня, поднял в душе воспоминания об Артёме. И та картина была одной из моих лучших, как говорят многие, кто видел лишь её фотографию. Конечно же, портрет был передан тому парню, за что меня горячо поблагодарили. И я был благодарен ему. Благодарен им. В тот вечер начал понимать, а после понял окончательно, что совершенно разные люди могут любить друг друга, быть друг с другом. Ведь Насте давно уже не везло с молодыми людьми, и всё из-за её малопривлекательной внешности, но ведь нашёлся такой человек… У меня был другой изъян, но всё же я вдруг поверил, что смогу быть счастлив, что найду того самого, кого предназначила мне судьба. И я почему-то подумал о Сафронове. Желание встретиться с ним и излить ему всю свою душу росло с каждым днём. И в итоге я не смог сдержаться. Много часов я писал письмо, которое уместилось на нескольких десятках страниц. Я рассказывал в нём о том, что почувствовал в больнице, как постепенно привязался к своему лечащему врачу, как стал любить взгляд его серых глаз… Как стал любить его. Все мои переживания и мысли нашли своё отражение на бумаге. Я объяснил каждый свой взгляд, каждый свой жест, смог описать реакцию на каждое слово Сафронова. Я описал то, как раньше к нему относился, припоминая немалочисленные встречи в кабинете травматолога; но всему я смог найти объяснение, хотя нередко оно было притянуто за уши. Я рассказал о том, что не мог понять подобного обращения со стороны врача, и о том, как увидел в нём того, кто смог излечить мою душу. Я даже упомянул об Артёме… Письмо это писал весь вечер и всю ночь. И с утра, несмотря на сформировавшуюся привычку, не лёг спать, но разбудил Владимира, явившись к нему домой. Мужчина выглядел крайне недовольным, но мне это было безразлично. Он очень удивился, когда я спросил у него адрес Сафронова. А после усмехнулся и прочитал короткую лекцию о том, что не всегда доброе отношение врачей к людям не слишком здоровым значит что-то иное, нежели доброта душевная их. – Что покраснел-то так, а? – рассмеялся Владимир, подмигнув. – Не волнуйся, я ничего больше тебе не скажу. А адрес… - он вздохнул и чуть нахмурился. В душе моей что-то пошатнулось. Ведь не обязан он был знать адрес сына армейского друга. Да и зачем ему такое?.. – Адрес, наверное, есть… Ты подожди, я посмотрю, – он скрылся за дверью зала. Вернулся через пару минут с блокнотом, протянул мне листок. – Вот его адрес. Ну, должен быть. Если нет – прибежишь ко мне, найду уж точный. А сейчас… Ты только под ноги смотри, когда на крыльях любви лететь будешь, – хихикнул мужчина, хлопнув меня по плечу. – Удачи, Кость. Я поблагодарил его и быстро покинул квартиру. Город наш не такой уж и большой, но я почти час добился до указанного на листочке района. Когда всё же нашёл дом, долгое время прохаживался по двору, не представляя, что стоит сделать – подложить письмо в почтовый ящик или постучать в дверь, а когда откроет, вручить?.. С другой стороны, это могла оказаться не его квартира. Или не только его. Ведь… Кольца на его пальце не было, но это ничего ещё не доказывало. Может быть, у него даже ребёнок есть, только в гражданском браке. А может… Долгие терзания привели к тому, что я, практически переборов себя, вбежал в подъезд. Осмотревшись на первом этаже, я высчитал, что мне нужно на четвёртый. Но на втором этаже остановился как вкопанный – мне навстречу спускался Сафронов. Немного раздражённо на меня взглянув, он хотел было пройти мимо, что ввергло меня в некое недоумение. Но я схватил его за руку и повернул к себе. Растерянно улыбнулся и, на мгновение взглянув в его растерянные глаза, вручил ему пухлый конверт с письмом, после чего поспешно сбежал вниз. На первом этаже некоторое время постоял, прислушиваясь. Какое-то время он стоял, а после принялся спускаться. Я выбежал из подъезда и помчался в сторону, к остановке, лишь бы не видеть его больше, лишь бы он не видел меня… Конечно же, это был один из переломных моментов моей жизни. И я обдумал бессчетное количество вариантов дальнейшей своей судьбы. Но то, что произошло в реальности, никак не соответствовало какому-либо из моих ожиданий… Два момента из моей жизни, описанных здесь, достойны попасть с мой «альбом» - тот взгляд парня, имя которого я, к сожалению, не помню; тот его взгляд, который я смог отразить в своей работе. И момент, когда я отдал Сафронову своё письмо…