медленно, медленно

– Так сколько ты здесь пробудешь, Элфи? Артемис и Элфи отрываются от своих занятий: Артемис – от ноутбука, Элфи – от книги. Джульетта смотрит на них, держа Майлза в захвате. Мальчик, кажется, смирился с этой судьбой; руки скрещены, волосы взъерошены, он раздраженно дуется. Элфи смотрит на Артемиса, а он – на неё. Джульетта переводит взгляд с одного на другого – по мнению Артемиса, слишком невинно. – Эм, – начинает Элфи, но тут слышится грохот, и Джульетта, выругнувшись, бежит искать Беккета, таща Майлза за собой. – Скорее всего, это мамина ваза на втором этаже, – говорит Артемис, возвращаясь к своему ноутбуку и снова сдвигая очки для чтения на переносицу. Наверняка так и есть, Элфи может услышать где-то в отдалении, на периферии слуха, Джульетту, кричащую что-то о вазе. Они замолкают, Элфи возвращается к своей книге, но Артемис внимательно смотрит на неё краем глаза. Она пробыла здесь уже четыре дня и по-прежнему ничего не упоминает о планируемом отъезде. Конечно, он не хочет, чтобы она уезжала (то, как она сворачивается в одно из вязаных одеял Ангелины, разбросанных по дому, этот хохот, это острословие, дразнящие глаза, смотрящие на него за завтраком). Но он удивлен, что Элфи решила провести здесь часть своего отпуска. Он подумал, что она хотела бы путешествовать под покровом ночи, рассматривать достопримечательности, есть сорбет и фотографировать памятники, которые были сделаны тысячи лет назад людьми и феями. Он не плохого мнения о себе и своем умении принимать гостей, но, наверное, ей должно надоесть то, что они так много времени проводят вместе, с утра до ночи? Он не видит никаких доказательств этому, но одновременно это кажется слишком хорошим, чтобы быть правдой. Артемис прочищает горло, и Элфи снова поднимает голову из покрывал и одеял, которыми она себя окружила. – Итак, на какой срок тебе полагается отпуск? – мягко подталкивает её Артемис, пытаясь быть беспечным. Элфи выглядит застенчивой. – Я, возможно, перегнула с его откладыванием. – Она хмурится. – У меня есть... четыре месяца. Артемис поднимает бровь. – Четыре месяца? Она поджимает губы. – Я люблю свою работу, – начинает она, защищаясь. – Что я буду делать в Гавани в свободное время? – У меня сложилось впечатление, что ты будешь ходить по улицам в лучших традициях самосуда, – говорит Артемис. – Ловить коварных разбрасывателей мусора и старушек, переходящих дорогу поздно ночью. – Разве это имеет значение? – спрашивает она, и он практически уверен, что её смуглая кожа слегка розовеет, говоря, что всё-таки Элфи задержала по крайней мере одну коварную неосторожную старую фею с мешком мусора. – Я имею в виду, я не планировала проводить всё время здесь, конечно, я не хочу злоупотреблять гостеприимством – Артемис делает спонтанную ставку, застигая самого себя врасплох. – Было бы жаль провести четыре месяца на поверхности Земли, застряв в нашем поместье в этом маленьком уголке Ирландии. Если хочешь, мы могли бы отправиться в путешествие по Европе. Она смотрит на него. Он смотрит на неё. Она открывает рот, но он перебивает. – Я хочу, чтобы ты знала, что я могу работать с этого ноутбука, нет, у меня нет планов получше, да, я знаю, что ты не можешь спокойно ходить по всей Европе среди людей, да, мне нравится выбрасывать деньги на времяпрепровождение с моим другом, нет, нет, да, нет, да. – Ты даже не потрудился объяснить последнее. – Будет ли Дворецки беспокоиться, будут ли беспокоиться мои родители (Элфи, я взрослый, несмотря на моё юношеское обаяние), да, я настаиваю, нет, это не принесет мне неудобств, и да, я позабочусь о том, чтобы у тебя был в запасе абсолютный максимум мороженого. Кроме того, разве двадцать с чем-то лет не предназначены как раз для путешествий по Европе? Она пристально смотрит на него – ямочки на её щеках, тонкие губы – и погружается обратно в одеяла, глядя на него поверх своей книги, раздумывая. – Всё мороженое? – говорит она через пару минут. – Даже самое редкое? – Элфи, – говорит он совершенно серьезно, кладя руку на сердце, – разве я когда-нибудь тебе лгал? Элфи продолжает смотреть на него из-под одеяла и решает не указывать на очевидное. – Почему ты вообще заинтересован в путешествиях? – говорит она через несколько минут. – Я думала, ты ненавидишь быть… туристом. – Я ненавижу туристов, – изящно поправляет он. – Под туристами я имею в виду американцев, одетых в яркие рубашки, являющихся культурно глухими и слепыми, и часами таращащихся на самые переоцененные культурные артефакты Европы. – Он закрывает ноутбук и наклоняется вперед. – Путешествие со мной по Европе было бы, благодаря моему большому отвращению к таким клише, запоминающимся опытом. Уголки губ Элфи приподнимаются, и она указывает на него пальцем, таким крошечным по сравнению с её одеяльной крепостью. – Сделаешь селфи со мной? Или вампиры не появляются на фотографиях? Он бросает на неё один из нескольких особых взглядов, предназначенных специально для замечаний о том, что он очень худой и очень, очень бледный. Она поднимает руки вверх. – Хорошо, хорошо, – соглашается она. – Запоминающийся опыт с Артемисом Фаулом. Определенно похоже на… что-то интересное. Но если серьезно, Арти, это скорее похоже на множество усилий. Да, я могу поднять экран, но мне придется выполнять Ритуал каждые пару дней. А что, если я внезапно появлюсь в общественном месте? Я едва метр ростом. Я даже не могу сойти за карлика. То, что ты предлагаешь – это настоящий риск для Волшебного народца. Артемис сжимает губы, потому что она права, но эта мысль засела в его груди, это желание видеть, делать, исследовать, вырваться из преследующих его воспоминаний о розах и пустоте, увидеть Элфи, залитую солнцем на фоне океана… – Дай мне пару дней, – говорит он ей. – Я что-нибудь придумаю. --- И он исчезает в своем кабинете на несколько дней. Всякий раз, когда Элфи стучится в его комнату, он открывает дверь, улыбается и говорит, чтобы она была терпелива. Элфи никогда не была терпеливым эльфом – не совсем хорошее качество для лидера Восьмого отдела, не говоря уже о том, что она принадлежит к расе, которая измеряет возраст в веках. Она проводит эти дни без Артемиса, обучая Беккета трюкам самообороны, показывая Майлзу свою магию, разговаривая с Дворецки о еде и болея с Джульеттой за рестлеров перед телевизором (а иногда и за саму Джульетту, если показывают один из её старых матчей). Каждый из этих моментов наполняет её сердце, эта семья становится её семьей; она погружается в рутину, которую её сердце принимает так быстро, что кружится голова – завтрак с близнецами, утренняя тренировка с Джульеттой, они с Дворецки бегают по утрам, затем вместе завтракают, эти ленивые дни в оранжерее, эти прекрасные ужины со всеми в гостиной. Прошло так много времени с тех пор, как она жила со своей семьей, и каждая её частичка трепещет, летает, упивается чувством жизни в доме с другими людьми. Она любит быть наедине сама с собой, не боится одиночества, но это, это, это – это всего лишь давно забытая боль. Они с Дворецки сидят на кухне, замешивают тесто для хлеба. Она смотрит на него – эти внушительные предплечья, шрамы и перекатывающиеся мышцы, огромные руки бережно складывают тесто, подталкивают его вверх. Она думает об этих руках, об увиденных ей фотографиях маленького Артемиса, едва достающего до колен Дворецки – грозный и неулыбчивый телохранитель стоит позади него, чисто выбритый и поистине неописуемый (или достаточно неописуемый для мускулистого гиганта). Эти два лица такие разные. Сейчас Дворецки – это борода, седая и густая, волосы, завязанные в аккуратный хвост, теплые тонкие морщинки от темных глаз, протянувшиеся по лицу, которое раньше было таким безэмоциональным. Что изменилось? Она не знает, и поэтому задает вопрос. – Когда он стал твоим сыном? – тихо говорит она, посыпая доску мукой, и Дворецки всего на пару секунд останавливается. – Не могу сказать, – говорит он, улыбаясь про себя. – Он был таким одиноким ребенком. – Я думала, что Ангелина постоянно была с ним. – Она и была, – признает Дворецки, укладывая тесто в одну из нескольких банок. – Но она очень долго страдала от жуткой послеродовой депрессии. Думаю, ей было очень трудно общаться с ним. – Это ужасно, – говорит Элфи, накрывая жестянку Дворецки тряпкой. – Иметь ребенка – это такая замечательная вещь. Ужасно, что ей пришлось это пережить. – Я думаю, это положило фундамент для характера Артемиса… и для моего тоже, – говорит ей Дворецки. – Артемис-старший едва ли был рядом, и хотя Ангелина старалась изо всех сил, её заболевание затрудняло повседневную жизнь. Дворецки всегда были гораздо выше обычного класса телохранителей, но я не мог сидеть и смотреть, как этот удивительно яркий и грустный ребенок просто... увядает. – Артемис никогда не плакал, – добавляет он. – По всей видимости, даже когда родился. Он был очень мрачным ребенком, как ты можешь себе представить, и родился тоже преждевременно. Фаулы были очень обеспокоены его здоровьем. – Он проделал долгий путь, – замечает она. – Да. Я никогда не ожидал, что у него разовьется... ладно, не любовь, а хотя бы удовлетворение от прогулок на свежем воздухе, – Дворецки улыбается, и потирает руки, отряхивая муку и маленькие кусочки теста. Взгляд Элфи привлекает особенно длинный и тонкий шрам, который идет вдоль его внутреннего предплечья. – Мне приятно видеть его так часто на природе. – А это откуда? – спрашивает Элфи, указывая на тонкую белую линию, контрастирующую с грубой золотистой кожей. Дворецки окидывает взглядом руку, берет следующий рулон теста и бросает его в муку; седая пыль разлетается, как океанские брызги. – Семейный кот, – улыбается Дворецки. – У вас был кот? – спрашивает Элфи, но даже когда она говорит это, она уже может легко представить себе элегантного, чистого белого кота, лениво восседающего на коленях Артемиса, пока тот строит свои коварные планы. – Угум... Её звали Геба, в честь греческой богини юности. Ангелина называла её Хиби Джиби*, потому что у неё были такие большие разноцветные глаза, и она любила будить тебя посреди ночи. – Что с ней случилось? Дворецки пожимает плечами. – Она состарилась. Ей стукнуло около пятнадцати лет, когда Артемису было пять. Я получил это, когда пытался забрать её из кроватки Артемиса, а она не хотела двигаться, поэтому поцарапала меня. Я кровоточил как свинья. – Она его любила? – Обожала. Она и так была ласковой кошкой, но разлучить их было невозможно. Ему было около восьми, когда она умерла. Он был по-настоящему подавлен. – Почему вы не взяли другую кошку? Или собаку? – Ангелина тоже её любила. Я думаю, сама мысль о том, чтобы попытаться заменить её… это было уже чересчур. – У нас в Гавани нет домашних животных. Квартиры слишком малы, и нет животных, которые могли бы комфортно жить под землей, кроме ящериц и летучих мышей. – Я сам всегда был больше собачником. В моей семье был волкодав. Огромная, большая тупая штука. Было бы здорово снова завести собаку. – Где сейчас твоя семья? Дворецки напевает, замешивая новое тесто. – Родители давно умерли. Так что, моя семья здесь. Впрочем, где бы ни находилась Джульетта и Фаулы. А твоя? Элфи чувствует, что её уши немного краснеют. – И моя, наверное, тоже здесь, – говорит она и не видит, как Дворецки слишком понимающе улыбается ей. --- Она всё ещё не видела Артемиса, и уже ночь, поэтому она берет покрытую фольгой миску с жареными овощами, направляясь к нему в комнату; её руки теряются в мешковатом свитере Джульетты, спортивные шорты завязаны на ней так туго, насколько это возможно. Она стучит в дверь, и входит после того, как из-за красного дерева раздается «Да?». Он сидит за столом в своем высоком кожаном кресле, немного помятый, но в хорошем настроении. Он рассеянно принимает миску и ставит её на стол, внимательно изучая Элфи, так что она начинает чувствовать себя обнаженной – задерживает взгляд на линиях мускул на её бедрах прежде чем сосредоточиться на трикотажном джемпере. – Что? – спрашивает она. – Этот джемпер Джульетты отвратителен, – говорит он. – Ты, кажется, тонешь в нём. Может, мне бросить тебе спасательный круг и вытащить на берег, где ты сможешь надеть одежду этого века? – Ха-ха, – она делает кислую мину и закатывает рукава. – Заткнись и ешь свои овощи. Его глаза сверкают, и он сует в рот жареную морковку. – Чем ты сегодня занималась? – Мы с Дворецки испекли хлеб. Это было… приятно. – Элфи садится на диван напротив него, и он поворачивает стул к ней лицом, медленно жуя овощи. – И я позволила Беккету опрокидывать меня на землю два часа подряд. – Майлзу лучше быть начеку, – комментирует Артемис. – Как там тыквы? Ты всё ещё их предводитель? – Я веду хорошую кампанию, но мой противник, Уильям Мускатный Орех, пока лидирует. – Я слышал, что его позиция по налогу на тыкву довольно спорная. Может, ты сможешь использовать это в своих интересах? – Может быть, – говорит Элфи, еле сдерживая улыбку. – В любом случае, ты отсиживался здесь несколько дней. Над чем ты работаешь? – То да сё, – беззаботно говорит Артемис. Она показывает на него пальцем. – Артемис, – предупреждающе говорит она. Он поднимает руки вверх. – Ничего радикального, Элфи. Прошу об услугах, договариваюсь о некоторых вещах. Кроме того, завтра мы идем к портному. – Что? – Элфи, как бы мило ты ни выглядела в этом джемпере, и какими бы впечатляющими ни были твои ноги, я отказываюсь появляться на публике с кем-то, кто носит вязаный пурпурно-зеленый свитер. И она моргает, потому что Артемис только что...? Но он всё ещё говорит, не позволяя ей зациклиться на этих словах. – Кроме того, по прогнозам завтра вечером небо будет ясным, и я, кажется, задолжал тебе пикник под звездами и периодическую таблицу. – Не думай, что тебе сойдет с рук этот комплимент, Арти, – говорит она, грозя ему пальцем. – Но я никогда не откажусь от пикника под звездами. – Я не имею ни малейшего понятия, что ты имеешь в виду, – невинно говорит Артемис, и если его взгляд ненадолго падает на её ноги, прослеживая изгибы лодыжек, то Элфи не замечает. --- Портниха – старая французская леди с подслеповатыми глазами и морщинистыми пальцами, но эти глаза острые, эти пальцы ловкие, и она не задает никаких вопросов об Элфи, кроме её цветовых предпочтений и аллергиях на ткани. Артемис сидит на табурете в углу. Элфи раздевается до шорт и обтягивающего спортивного топа, поворачиваясь и удерживая равновесие, пока портниха что-то кудахчет. Её волосы не полностью скрывают уши, но она тщательно их начесала. Почему-то она думает, что даже если Мари заметит что-то, то всё равно никому не скажет. Артемис сообщил, что Мари – из тех высококлассных портних, которые умеют молчать, и, кроме того – кто верит в фей? – Какие платья вам нужны, мистер Фаул? – спрашивает она его по-французски. – Одно вечернее платье, одно коктейльное, и простой осенний гардероб для путешественника, – отвечает Артемис на том же языке, игнорируя неверящий взгляд Элфи. – На мой счёт, как обычно, Мари. – Полагаю, у неё есть своё нижнее бельё? – Есть, – отвечает Элфи по-французски, одаривая Артемиса взглядом, который (как она надеется) ясно говорит: «Даже не думай о покупке нижнего белья». – И вообще-то у меня уже есть своя одежда, Артемис, почему бы мне просто не вернуться в Га… домой и не забрать её? – Потому что твоя одежда не совсем соответствует стандартам мест, куда мы поедем, она будет выделяться в культурном отношении, – отвечает он, щелкая пальцами, – и у меня в распоряжении значительная сумма денег, которую я могу на это выделить. И ещё мне нравится мучить моих друзей. – В этом нет необходимости, – бормочет Элфи, когда Мари отдает ей так презираемый Артемисом джемпер, натягивает штаны поверх шорт и надевает кроссовки. – Так побалуй меня, – мягко говорит Артемис, и Элфи не может придумать ответа. Он поворачивается к портнихе. – Благодарю Вас, Мари. – Без проблем, мистер Фаул, – говорит старушка, и они провожают её до двери. После того как они прощаются, Артемис оборачивается. – Не волнуйся, Элфи. Простые рубашки, штаны, и немного теплой одежды. – Ты превращаешь это в такое событие, – говорит она в отчаянии. – Я была бы рада просто остаться в поместье. – Может, я просто хочу путешествовать? – поддразнивает Артемис, но что-то в его глазах заставляет Элфи вспомнить, как он выглядел, когда говорил о неизбежности смерти. – Не думаю, что Дворецки понравится таскаться за нами по всей Европе, – говорит Элфи вполголоса. Артемис качает головой. – Дворецки присоединится к нам, но в основном мы будем вдвоем, Элфи. Ты вооружена и обучена. Я не боюсь за свою безопасность. Элфи не знает, что на это ответить. Несколько недель наедине с Артемисом? Она наслаждалась неделей с ним, но несколько? Она не может не думать, что это может оказаться плохой идеей, что они будут буквально ненавидеть друг друга к концу поездки. Возможно, Артемис чувствует её нежелание, её сомнения, потому что он успокаивающе улыбается. – У нас нет никакого расписания, Элфи. В любом случае нам необязательно ехать. Я могу путешествовать когда угодно; пожалуйста, не чувствуй себя обязанной. – Он выглядит очень расслабленным, но Элфи видит нервозность в его глазах. Элфи немного обеспокоена, но это ничто по сравнению с растущим семенем предвкушения, которое медленно процветает у неё в груди – идея океана, ветра, истории, природы, самых прекрасных творений вершков, лежащих перед ней как карта. Она не боится ни за свою безопасность, ни за безопасность Артемиса. Она верит его словам о том, что ей не нужно беспокоиться о разоблачении, и знает, что Артемис тоже доверяет ей свою жизнь. Мир с ним становится безопасным, и Элфи впервые за долгое время чувствует, что наконец-то может дышать полной грудью, что она не должна беспокоиться за мир и брать за него ответственность хотя бы в течение нескольких месяцев. – Я в основном беспокоюсь, что несколько недель наедине с кем-то – это слишком много, – говорит она медленно, решая, что правда – лучший вариант. Артемис понимающе и смущенно наклоняет голову. – Полагаю, мне это не приходило в голову, – неохотно говорит он. – Не то чтобы меня тошнило от тебя, – торопливо говорит она. – Просто... наверное, я уже привыкла проводить с тобой максимум пару дней, пока мир катится к чертям. – Это наша традиция, – иронично признает Артемис, но его разноцветные глаза изучают её. – Но, как я уже сказал, Элфи, я не хочу на тебя давить. Я не хотел тебя смущать. Пожалуйста, прими мои извинения. – Ты не должен извиняться, – неловко говорит Элфи, и они оба замолкают, не зная, что сказать. Артемис, в этот редкий момент искреннего смущения, не может думать ни о чём, кроме того, насколько он был самонадеян, и Элфи чувствует себя виноватой за то что сомневается в их дружбе, и ещё чувствует себя глупо, отказываясь от такого предложения. – Может быть, – медленно говорит Артемис, – мы сначала изучим только одну страну. – Это звучит отлично, – благодарно говорит Элфи, оценивая его уступку. Артемис улыбается ей, и они оба чувствуют, что их тревога проходит. --- Элфи решает взять одеяло и вздремнуть под солнцем, пробивающимся сквозь пятнистую крону одного из больших деревьев в саду; солнце покачивается и лениво рисует узоры на её коже, и она сонно наблюдает, как листья отбрасывают мягкие блики. Ей тепло и уютно, и мысли рассеянно кружатся в её голове, как чернила в воде, уходя в никуда. Прошло много времени с тех пор, как она лежала вот так. Такое чувство, что она никогда до этого не останавливалась, что её тело вечно было натянутым, готовым к худшему. Худшее позади, напоминает она себе. Мир в безопасности, и Артемис в порядке. Расслабься. Может быть, пришло то, что казалось настолько сюрреалистичным на прошлой неделе – может она, наконец, смогла расслабиться? Когда она в последний раз по-настоящему расслаблялась? Возможно, ещё в годы колледжа, на каникулах, свернувшись калачиком с одним из многих партнеров. Всплывает воспоминание о старой подруге – они лежат в постели, засыпая, ноги переплетены, а губы лениво прижаты к коже. Элфи не помнит её имени, и чувствует себя ужасно, но этот момент помнит невероятно ярко, во всем его спокойствии и тишине. Листья хрустят, и она приоткрывает один глаз, наблюдая, как Артемис покидает дом в плотных брюках с высокой талией и в свободной рубашке, с рукавами, закатанными до предплечий. Он выглядит как из фильма «Принцесса-невеста» с этими длинными ногами, думает она (вершки причинили много вреда, но за их величайшие фильмы она готова съесть свой шлем). Он так сильно изменился. Даже его костюмы кажутся менее холодными, и она помнит, как чуть не упала со стула, в первый день своего приезда увидев его в спортивной одежде. Он на секунду останавливается, наслаждаясь теплом, а затем замечает её. Она наблюдает за ним одним глазом, пока он медленно приближается к ней; он явно думает, что она всё ещё спит, пытается идти тихо. Пусть это совсем небольшое усилие, но мысль о том, что он делает это ради неё, кажется странной. Я был сломлен, а ты спасла меня. Он достаточно близко, чтобы её чувствительный нос мог учуять его слабый лосьон после бритья. Он свежий, как цитрусы, с легким оттенком корицы. Запах теплый и свежий, он окутывает её, и она открывает глаза, чтобы сонно посмотреть вверх. – Классные штанишки, – говорит она. – Спасибо. Я думаю, что штаны с высокой талией выглядят немного легкомысленно, но я не могу не баловать себя время от времени. – У тебя определенно есть для них ноги, – говорит она в сонном оцепенении и мгновенно сожалеет об этом, когда одна из его безупречных бровей поднимается. – Спасибо, я сам их вырастил, – говорит он очень серьезно, и она смеется, потягиваясь как кошка. Артемис медленно опускается рядом с ней, и они сидят в приятной тишине, наслаждаясь свежим ветерком. – Каково это в Гавани? Я имею в виду погоду. Чем она отличается от здешней? Элфи поворачивает к нему голову. Он прислоняется к стволу дерева, запрокидывает голову назад, его глаза закрыты. – Ну, воздух не такой свежий, – говорит она. – Что именно ты имеешь в виду? – Существует ли правительственный департамент, посвященный эмуляции погоды? Я знаю, что у вас есть дневной и ночной цикл, но как насчет погодного цикла? – Не совсем. Погода одинаково мягкая. Однажды весной я была на поверхности Англии – очень на это похоже. У нас есть целая пещера, посвященная выращиванию пищи в контролируемом климате, поэтому нам не нужен дождь, плюс к тому же феи ненавидят холод. – Она пожимает плечами. – Хотя, по-моему, перемены погоды – это хорошо. Приятно каждый день получать что-то новое. – Какая твоя любимая погода? – Я пролетала над Австралией однажды летом. Там поразительно тепло, я никогда не чувствовала ничего подобного. Хотя американская весна в лесу тоже прекрасна. Элфи снова приходит в голову, как сильно он изменился. Это искреннее любопытство, вопросы об образе жизни её народа, которые не имеют отношения к технологиям или деньгам. Она знала, что Артемис изменился, но не думала… что настолько глубоко. Они смотрят, как начинает садиться солнце. Незаметно, в легкой тишине, проходит час, и по небу начинает скользить свет, оранжевый и маслянистый. Когда небо, наконец, начинает темнеть, и на нем начинают слабо мерцать звезды, Артемис встает. – Кажется, я должен тебе пикник? – говорит он, протягивая ей руку. --- Элфи смотрит, и смотрит, и смотрит. Перед ней простираются звезды, вечные и далекие, целое полотно огней. За её спиной Артемис расставляет на клетчатом одеяле два термоса, фруктовое ассорти, жареную овощную лазанью в толстой миске, салфетки и сверкающую воду. Они забрались в глубину холмов, принадлежащих поместью, в холмистую долину. Артемис отвез Элфи сюда на маленькой машине для гольфа, и Элфи может разворачиваться, разворачиваться и разворачиваться на ней, глядя на звезды. Раздается очень тихий мотив джазового фортепиано, и Элфи наконец выходит из оцепенения, чтобы увидеть, как Артемис подкручивает маленький динамик, освещая его электрической свечой, которую захватил с собой. Он поднимает взгляд и пожимает плечами. – Я обещал тебе серенаду, – говорит он. – Нэт Кинг Коул – это лучшее, что я могу предложить. – Здесь так красиво, – говорит Элфи, указывая на небо. – Мой отец установил здесь столик для пикника, когда они с мамой только переехали. Он привозил её сюда всё время. – Романтично, – говорит Элфи. Артемис возится со столовыми приборами. Его лицо всегда имело резкие черты, но на фоне свечей оно выглядит мягче – линия скул размыта, подбородок более округлый. Он прочищает горло. – Да. Достаточно. В любом случае через два дня мы вылетаем самолетом в Грецию, а потом возвращаемся в Ирландию. – Так как ты решил замаскировать меня? – говорит Элфи, беря четвертинку абрикоса. Артемис улыбается. – Мы опустим это. Элфи поднимает на него взгляд. – Прости? – Элфи, – говорит он. – Доверься мне. – Это серьезно, Артемис. – За исключением того, что это не так, – утверждает он, – ты переоцениваешь расу, которая только что вырвалась из технологического апокалипсиса. Ни у кого нет ни телефонной сети, ни интернета, не считая нескольких богатых и умных людей вроде меня, которым едва удалось сохранить собственные приватные сектора. Мы сейчас только подходим к уровню восьмидесятых, и самое главное – никто не верит в фей. Я предлагаю замаскировать уши с помощью накладных протезов, надеть шляпу, высокие ботинки, и избегать толпы. Кроме того, я попросил об одолжении… о сотне одолжений, на самом деле, и Жеребкинс согласился побыть нашим персональным помощником по технической безопасности на запрограммированном маршруте, а это означает, что ни одна из технологий, оставшихся в мире, даже тебя не зарегистрирует. Элфи медленно ест абрикос, глядя на него. – Как ты затащил в это Жеребкинса? Он наставляет на неё нож, которым разрезает лазанью. – Жеребкинс согласен со мной, что тебе давно пора в отпуск. Элфи протестует, но Артемис перебивает её. – И, честно говоря, – говорит он тихо, – мне он тоже нужен. Она открывает и закрывает рот, щурится на него, на то, как он произносит эту короткую фразу, пронизанную скрытым смыслом. – Пожалуйста, Элфи, – говорит он; в его голове столько внезапной безысходности, и она не может понять, откуда она взялась, так что она просто кивает. Он смотрит на неё, залитую тусклым светом, и, довольный тем что видит, откидывается на сиденье и передает ей тарелку. – Не забывай, что ты обещал мне, – говорит она, пытаясь поднять ему настроение. Он машет рукой. – Да, да, всё мороженое мира, я знаю. Не могла бы ты просто сидеть и наслаждаться Туманностью, раскинувшейся перед нами? Она ворчит, но снова поднимает голову к небу; Артемис следит за её взглядом. – Прошло довольно много времени с тех пор, как я был здесь в последний раз, – говорит он. – Я тоже, – говорит она, и их глаза встречаются над клубникой. Он улыбается ей, и почему-то она не может выдержать этот взгляд, её уши краснеют, и она отводит глаза. --- *Хиби-джиби – английская идиома, используемая для описания определенного типа беспокойства, граничащего с ужасом. Фраза часто используется, чтобы указать, что говорящий не может определить причину своего волнения.