Во всём виноват багаж...

Время в больнице течёт по своей константе. Иногда слишком медленно, иногда слишком быстро, завися от того, измерять его стоя или лёжа. С надеждой или без таковой. Вяземцев не любил больницы. Печальный опыт прошлого, когда он из такой же обители физической боли перекочевал в обитель боли душевной, навсегда оставил неприязнь к белым потолкам, казённым стенам с дешёвым ремонтом, и запаху сансредств, с примесью горчащей сухости бактерицидных ламп. «Вип-палата», оплаченная Вяземцевым-старшим для супруги, выходила окнами на «зелёную» зону с пушистыми елями, скамейками и клумбами, сейчас укрытыми пушистым снежным ковром. Алексей настаивал на помещении матери в частную клинику, требовал полного обследования, организовал бурную деятельность, обещая найти лучших из медицинских светил, но Галина настояла на своём — в светилах не нуждалась, а своего врача, которому доверяла, уже нашла — бывшего одноклассника Николая Грызина, пользовавшегося заслуженной известностью на всю столицу кардиолога. Из энтузиастов, не сманенных в медбизнес. К нему и привезли Галину в простую вторую городскую клиническую больницу. Вяземцев-старший не высказал сыну ни единого упрека. Не спрашивал, что произошло у него дома, и почему Галину забрала скорая, но метал взгляды, что били под дых похлеще гневных речей. В отличие от отца, Валерия на слова не поскупилась. По возвращении из больницы, куда Галину отправили на скорой, Лера устроила брату разнос. Истерику закончила быстрым сбором вещей и, несмотря на уговоры пытавшей вразумить её Новак, покинула квартиру Алексея вместе с Настей. Вслед за ней, сочувственно пожав плечо Алексея, ушла и Анна. Сестра с отцом обвиняли в сердечном приступе Галины Алексея и были правы. Он не сдержался, сорвался на матери, обрушил на неё застарелую обиду и злость, проявив незрелость и жестокость. Возмездие прилетело не задержавшись, с размаху ткнув лицом в то, что кому-то может быть гораздо хуже. Фокус сдвинулся, и раскаяние, смешавшись со страхом потери, оказалось таким сильным, что его броню содрало к чертям с мясом, оголив беззащитное нутро. Такой беспомощности Алексей не чувствовал уже давно. Хотелось скулить и лупить лбом в стену, но вернуться в прошлое и всё переиграть было нельзя. Закат уходящего года он встретил сидя у койки матери, держа её за руку. Приехав за час до полуночи, Алексей сменил отца для ночного бдения, по-прежнему не обменявшись с ним ни словом. Галина спала, убаюканная лекарствами и он занял ещё тёплый стул, осторожно поставив на тумбочку среди фруктов и коробок с лекарствами бутылку «Боржоми» и любимый матерью гранатовый сок. Свежевыжатый, чуть подслащенный мёдом. В палате было тихо, лишь мерное дыхание спавшей женщины нарушало покой. Нагнувшись, Вяземцев некоторое время рассматривал лицо матери. Спокойное, умиротворенное. Без косметики она выглядела беззащитной и хрупкой. Возраст брал своё: на висках виднелась тонкая полоска седых волос, проступивших из-под краски, у глаз и в уголках рта залегли морщины. Одеяло укрывало Галину по грудь. Опустить взгляд ниже Алексей не решался. Отсутствие одной из молочных желез напоминало о том, что довелось перенести матери, и о том, что он был вычеркнут из её жизни. Дыхание Вяземцева перехватило нахлынувшими эмоциями. — Я такой плохой, мам? — выдохнул изъеденным горечью шепотом. — Я настолько плохой человек, чтобы скрыть от меня такую правду? Он уткнулся лбом в край койки и вздрогнул, почувствовав лёгкое прикосновение прохладной руки к своему затылку. Подняв голову, Алексей встретился со взглядом матери — та смотрела на него со слабой улыбкой. — Ты не был плохим, Лёшенька, — произнесла тихо, — плохи были мы с Леонидом. — Тогда почему? — выдавил он с мукой. — Это было моё решение. Я не хотела, чтобы знали вы с Лерой. Вам и своего хватало. — А ты не «своё»? — перебил он с протестом. Она со вздохом опустила руку с его головы, но контакт не прервала, перекочевав сухими пальцами на его запястье. — Я знала, что вас ждёт. Видела, как умирала моя бабка. Ты её не помнишь, ты был совсем маленьким, когда она ушла от той же болезни, но я не могла забыть, как тяжело она отпускала от себя жизнь. — Думаешь, я бы не выдержал? — Я бы не выдержала, — Галина смотрела на сына с усталостью, но изнутри согревала мысль о том, что он наконец-то был рядом. — Не хотела ваших слёз, бдения у кровати со страхом в глазах… — она подняла руку, коснулась его губ, разгладив излом, убирая дрожь, и скользнула на небритую щёку. — Я хотела, чтобы вы помнили меня иной, без отчаяния внутри. — Мама… — он, словив её руку, крупно передёрнулся плечами. — Прости… — выдавил глухо. Галина помотала головой по подушкам. — Не за что тебе просить прощение, Лёшенька. Нет на тебе вины, лишь на нас с отцом. — Не надо, — прервал он, — не нужно мне этого, не сейчас. — Я не прощаюсь, милый, — Галина знала, о чём он думает. — Мы с Леонидом всё вместе прошли: и операцию, и химию, и лучевую терапию. Благо рак обнаружили не на последней стадии. Пятилетний рубеж был пройден. Ещё поживу, Лёшенька. Он слушал жадно, впитывая в себя услышанное. — Когда вы сказали Лере? — спросил не без ревности. — После окончания химии. Она тогда проходила полугодичную стажировку за границей. Сорвалась, приехала. Отправить её обратно удалось с трудом. — Мне она ничего не сказала. — Я с неё слово взяла… Вяземцев, освободившись от руки матери, поднялся. Галина встревоженно проследила за тем, как он подошёл к окну, сунул руки в карманы брюк и замер, напряжённо подняв плечи. — Лёшенька, не сердись, — попросила с беспокойством. Алексей промолчал, глубоко вдыхая и выдыхая. Лера знала и молчала. Хоть и поклялась матери, в его сомнительное благо… Но ведь права скрыть подобное не имела! Могла шепнуть, рассказать, разделить беду на двоих. Пусть и был он отрезанным ломтем, но Галина и его мать! Гнев разбух, заполнив все мысли. С Лерой его ждал свой разговор. Не из приятных. Мать, отчаявшись его дозваться, закашлялась тяжело и он отвернулся от окна, пряча разбушевавшиеся эмоции под пласт воли. Галина протянула к нему руку и он вернулся к койке. Сел на стул, позволив ей вцепиться в свой рукав. — Обещай мне, что не станешь ссориться с сестрой, — она настойчиво ловила его взгляд, но Алексей ускользал, смотрел мимо матери. — Обещай, — потребовала она, повышая голос, — что не станешь наладившееся разрушать. — Наладившееся… — он криво усмехнулся. — А где он лад, мама? Мне нужен кофе, — сказал, уходя от продолжения разговора и поднялся. — Я вернусь. Галина отпустила его с неохотой. Понимала, что тот нуждался вовсе не в кофе, но удерживать не стала. Накинув пальто, Алексей вышел в пустой коридор и ненадолго прислонился спиной к холодившей стене: отдышаться и погасить охватившую его злость. Пальцы непроизвольно сжались в кулаки, влепить бы в стену, до разбитых костяшек… Стена и рука остались целыми. Привычка контролировать себя сработала и на этот раз. Вяземцев отыскал глазами автомат с кофе в дальнем конце коридора и направился в его сторону. Кофе оказался ожидаемо невкусным, но отвлёк и позволил привести мысли в относительный порядок. Выкурив сигарету в приоткрытое окно в загашнике у туалетов с надписью на стене «место для курения», он вернулся к палате, но у приоткрытой двери остановился. У матери был гость. У койки сидел Рогозин, держа Галину за руку. Оба говорили о чём-то, по интимному тихо, склонив головы. Всеволод, сгорбив плечи, поглаживал тонкую руку женщины: бережно, с невыразимой нежностью. Вяземцева окатило ошеломляющим осознанием: эти двое были куда ближе, чем он думал. Рогозин, будто почувствовав на себе пристальное внимание, поднял голову. Алексей отступил в сторону, но был замечен. Всеволод вышел из палаты чуть погодя и аккуратно прикрыл дверь. — Алексей… — Иди за мной, — не дал договорить ему Вяземцев и направился к «карману» с пустовавшей регистрационной стойкой, где и остановился у окна, развернувшись к Севе. Рогозин занял позицию у стены, сложив руки на груди и встретил его взгляд с нордическим спокойствием. Вяземцев пребывал в скверном настроении, очень скверном, что демонстрировал каждым мимическим оттенком на лице, но для него он оставался мальчишкой, которого он принял в свой дом и растил, потому, как умный родитель стерпит, лишь прихватив «зубами за холку». — Хочу напомнить, — сказал сухо, — я больше на тебя не работаю, парень, потому начальственный тон — умерь. — Ты своё увольнение заслужил, — извиняться Вяземцев не собирался. Рогозин покачал головой: — В тебе гораздо больше от твоего отца, чем ты думаешь. — Комплиментом это не считаю. — А это и не был комплимент. — О чём ты с матерью говорил? — сменил тему Алексей. — О здоровье её спрашивал. За тебя, дурака, извинялся, сожалел, что вырастил хама. Вяземцев выдавил желваки. — С этим я сам бы справился. — Оно и видно. Мать совсем не жалко? Алексей, вспыхнув, шагнул к нему вплотную. — Ты меня не стыди, — процедил с угрозой, — никто из вас лучше меня с ролью собственного обвинителя не справится. Мне враньё надоело, Сева, вот где сидит, — он провёл тылом ладони поперёк шеи. Рогозин набычился, наливаясь ответной злостью, но тут же сдулся, опуская плечи. — Чего ты от меня хочешь? — пробормотал на выдохе. — Один шанс даю, Сева, — Вяземцев поднял палец. — Один и сейчас, как плату за прежнее. Хочу услышать правду. Настоящую правду, какой бы она не была. Не развалюсь, не слабак. — Что не слабак, я в курсе, — проворчал Рогозин. — То, что знаю — рассказывать не надо, — продолжил чеканить Алексей. — Дважды два уже сложил и получил четыре. Валерия сделала аборт и получила в результате бесплодие не менее восьми лет назад, ни о какой депрессии уже речи не шло, когда заболела мать. Пять лет у матери ремиссия, и почти столько же моей дочери, о рождении которой позаботился Леонид. Что ты от меня скрыл? — Лишь немного подрихтовал правду, — нехотя признал он. — О болезни Гали я узнал от Леонида, когда понадобилось достать для её лечения редкий тогда препарат — герцептин. Леонид позвонил мне и попросил помочь. Я подключил все свои знакомства. Лекарство привезли из Германии. Дорого, но лечение существенно продляет жизнь, а в некоторых случаях полностью излечивает. Галина принимала его во время химии, и после ещё год. Препарат сработал, но как всё тогда могло повернуться — не знал никто. У твоей матери была депрессия и она не сопротивлялась болезни, смириться с этим ни Леонид, ни я не могли. Знаешь, я тогда зауважал Леонида. То, как он относился к Гале… Никогда не мог понять, почему она выбрала именно его, — Всеволод усмехнулся, изгоняя засевшую в глазах застарелую печаль, — но тогда понял — ради неё он пойдёт на всё. Сделает так, чтобы у жены был стимул жить и ни перед чем не остановится. А она желала только того, чтобы семья вновь стала одним целым и жалела о том, что не увидит внуков. Вяземцев, не мигая, вглядывался в человека, которого, казалось, знал, как самого себя. Но, как оказалось, ошибался по всем статьям. В мозгу сама собой выстраивалась логическая цепь событий. — Леонид рассказал тебе о желании моей матери, — не спросил, констатировал очевидное. Рогозин подтвердил. — Ты тогда закрутил роман с Женевьевой. Она залетела и попыталась навязать отцовство мне. Я её высмеял, не поверив, посоветовал сделать аборт, а когда Леонид сказал о словах Гали… — Вы решили исполнить хотя бы половину того, о чём мечтала моя мать. — Не стану отрицать, я рассказал ему о Женевьеве, о том, что она носит твоего ребёнка и устроил им встречу. Однако в дальнейшем участия не принимал. Остальное ты знаешь — Леонид предложил Женевьеве сделку — она рожает и отдает ребёнка на усыновление. Ты отцовство не потянул бы, Лера стала бы матерью, а твоя мать получила бы желанных внука или внучку. — И все довольны и счастливы, — завершил Вяземцев. — Главным было то, что счастлива была Галина. Пойми, — загорячился Сева, — не для тебя, и не для Леры был нужен ребёнок. Прежде всего — Леонид всё это делал ради Галины. Как и я. Вяземцев, трезвея, моргнул. Перед глазами вновь встала увиденная им в палате картина. Так, как смотрел на его мать Сева, мог лишь давно и безнадёжно влюблённый в женщину мужчина. — Я в неё по уши влюбился, — подтвердил его догадку Рогозин, — увидел на танцах, когда гостил у нашей с Леонидом общей бабки в селе — тоненькую, светленькую, с глазищами на пол лица, красивую, как солнышко… Сердце захолонуло, понял, что пропал, но я ушёл в армию, а она выбрала Лёньку, от доблестной службы откосившего, и выскочила за него замуж, пока я солдатские сапоги стаптывал. Потому и не женился, что такой второй, как твоя мать — не нашёл. Да второй и быть не могло. — Она об этом знает? — Всегда знала, я чувств не скрывал. Но мы смогли стать друзьями и дружбой с твоей матерью я дорожу. Рогозин замолчал, вдали хлопнула дверь, кто-то зашаркал в сторону туалетов. — Извиняться я не буду, Лёша, — сказал он, как только шум стих. — Повторись всё, я сделал бы то же самое. Знаю, что обидел — выбрал не твой интерес, а её. Но по иному поступить не мог. И заботясь о Галине, я заботился и о тебе. Веришь ты в это или нет, а в моей нездоровой фантазии ты всегда был моим сыном, не Леонида. Ты мне дорог, парень. Зла я тебе не желал. Хотел, чтобы ты отцом стал, а любимая женщина не ушла в вечность, не получив того, о чём мечтала. Если он ждал от него угрызений совести, то бессмысленно тратил и его и своё время. — Херовый ты выбрал способ показать, как я тебе дорог, Сева, — резюмировал душещипательный экскурс в обнажёнку Алексей. — Знаю, — легко согласился Рогозин, — без лавирования во лжи было бы легче. Вот только рассуждать — всегда проще после, а не во время. Я посижу возле твоей матери, если ты не против. Алексей промолчал. Восприняв его молчание, как знак согласия, Всеволод, расправив плечи, будто многотонный вес с них снял, направился к палате Галины. Оставшись в одиночестве, Вяземцев бесцельно шагнул к окну. За стеклом виднелся подъезд к корпусу. Асфальт со следами широких дорожек от лопат укрывал новый слой разлапистых снежинок. Метание фар отвлекло Алексея от собирания мыслей в кучу, притянув взгляд к двум подъехавшим к крыльцу автомобилям. В сознании шевельнулось узнавание одной из машин — «Chevrolet Volt» редкого фиолетового окраса с белой полосой на бампере и Вяземцев едва не влип носом в стекло. Автомобили слаженно припарковались, из салона в спешке принялся выбираться народ. Одного из пассажиров вытащил на руках здоровяк одетый в кожанку и понёс к лестнице, но прикипел он глазами к другой фигуре — темноволосому худому парню в чёрном, кутавшему подбородок в обмотку шарфа. Димон… Развернувшись, Вяземцев направился к выходу.