getting closer

Он был нужен всем. Каждому из них по-отдельности и всем вместе. Им восхищались. Его хотели. Его не могли поделить. Но ему не нужен был никто. Как они этого не понимают? Сынгван всегда осторожно подходит откуда-то сбоку, тихий, — такой, каким на самом деле и является, когда не натягивает яркую весёлую маску, — мнётся, но Джонхан читает их всех по одним только взглядам. Сынгван позволяет Джонхану уложить свою голову на Джонхану колени, сворачивается клубочком, пока из его глаз текут слёзы. Уродские блядские слёзы. Джонхан бережно вытирает их рукавом своей кофты и нежно улыбается, гладит Сынгвана сначала по щеке, потом по волосам, задевает подрагивающие под смятой рубашкой плечи. Успокаивает. И Сынгван в которой раз ведётся на это. Джонхан с силой выдыхает и готовится уже было разразиться на глупого Сынгвана, снова придумавшего себе невесть что, но его перебивает тихий шёпот. — Хён, — он горячо дышит в джонхановский живот, — имею ли я право быть с кем-то? Ну, в таком плане. Сынгван краснеет, зарывается носом в кофту Джонхана и сжимает её рукой. Он всегда жутко смущается при любом упоминании близости, но ещё больше, когда кто-то говорит, что он хорошо выглядит. Но Джонхан знает, что ему делать. Он говорит Сынгвану закрыть глаза и не открывать их, пока он, Джонхан, сам не попросит. Он легко укладывает Сынгвана на диван и расстёгивает ему рубашку, прижимаясь губами к шее. Сынгван охает от неожиданности и впивается пальцами в плечи Джонхана, хочет открыть глаза, но нельзя. Джонхан ласкает его медленно, бесстыдно рассматривает, убирает руки, когда Сынгван пытается прикрыть ими рот, чтобы никто не слышал его тяжёлое дыхание, всхлипы и стоны. — Я говорил тебе закрыть глаза, а не рот, — слышится прямо снизу, со стороны паха. Сынгван жмурится ещё сильнее, но из-за растерянности подчиняется, не знает, куда деть руки, но, когда язык Джонхана касается там — внизу, просто хватает хёна за волосы. В его голове на секунду возникает мысль, что ему не следует прикасаться своими уродскими руками к чудесным волосам Джонхана, что ему вообще нельзя сейчас так бесстыдно извиваться под Джонханом, что... Мысль теряется, растворяется в странных непривычных ощущениях, словно её никогда и не было в голове. Сынгвану давно не было так легко. Джонхан чувствует, что Сынгван уже на грани, и говорит, нет, приказывает ему открыть глаза. Сынгван повинуется, хотя сам едва ли вообще понимает, что происходит. Сынгван открывает глаза, еле-еле, с трудом, словно веки вылиты из металла, и фокусирует взгляд на лице хёна. Джонхан охает от того, насколько в эту секунду Сынгван, растрёпанный, розовый от смущения, невероятно красивый. — Ты прекрасен, — шепчет он и наклоняется, оставляет поцелуй на скуле, и Сынгван скулит, кончает себе на живот и не может отдышаться. — И ты заслуживаешь всего самого лучшего в этом мире. У Сынгвана такая мягкая кожа, острые ключицы, белые руки, розовые щёчки, сверкающие глаза. Джонхан приводит миллионы эпитетов, когда водит мочалкой по плоскому животу, смывает с него пот и сперму, Сынгван млеет, и уже не просто слепо верит, как раньше. Потому что этой веры никогда не хватает надолго. Теперь он видит. *** Джонхан наливает стопку и протягивает Сунёну. У того в голове тысяча мыслей, а на душе и того больше. – Такая путаница, — вздыхает Сунён и закрывает глаза рукой. Слёз совсем нет, но он хотел бы заплакать. Перед Джонханом можно. — Чем раньше... — начинает Джонхан перед тем, как опрокинуть в себя порцию виски. Такой алкоголь в группе никто не пьёт, но у старших есть и что покрепче на всякий случай, вроде этого. — ...тем лучше. Джонхан смотрит, как Сунён наваливается на спинку стула, наклоняет голову назад, кожа натягивается, очерчивая кадык, который дёргается при каждом тяжёлом вздохе. Сунён треплет нервы и себе, и Джонхану. А о бедных Чане и Джихуне даже вспоминать тошно. Если бы мог, Джонхан бы вообще забрал Сунёна с собой, запер бы где-нибудь, чтобы поменьше трепал им всем нервы, каждый день носил еду и никогда бы больше не выпустил, оставив этих двоих ни с чем, но он не может. Он вынужден сталкивать Сунёна лицом к лицу с его неумением выбирать, и сидеть рядом, каждый раз подливая в стакан, раз за разом. Бутылка заканчивается, Сунёна развозит, а Джонхан всё так же трезв. Ему бы тоже забыться, да вот только такой функции в его организме нет. Конечно, таким способом проблему не решить, но и решать ничего никому, по сути, не хочется. Джонхан совсем не глупый и прекрасно это понимает. Он оглядывается. Сунён всегда был самым жадным в группе, ему хочется всего и сразу. И славы, и денег, и признания, и наград. И Джихуна, и Чана. Одновременно. Джонхан и рад бы сказать, мол, вот, пожалуйста, не надо выбирать, пока они оба по своей же воле покорно идут тебе в лапы, забирай двоих сразу, насыщай свою жадную натуру, пожирай их с потрохами, чтобы каждой клеткой внутри тебя, чтобы не смели сбежать, привяжи к себе стальной лентой, заставь подчиняться, они только рады будут, но... Джонхан такого никогда не скажет. В отношения можно и трое, и пятеро, и всей группой, только бы всё было по любви, это главное, да вот только Сунён никого из них и не любит. Поэтому и выбрать не может. На секунду в голове Джонхана возникает мысль, что, не будь Сунёна, то Чан с Джихуном могли бы быть и вместе. Они друг друга дополняют, а Сунён из-за своей жадности мешается между ними, он третий лишний, но не отпустит, просто не сможет, и ему это даже не объяснить. Джонхан впервые злится на Сунёна по-настоящему. Смотрит на этого уже пьяного ублюдка в упор, не мигая, представляет, как ломает ему ноги, чтобы он не мог танцевать, чтобы покинул группу, чтобы ушёл из их жизни без права вернуться, чтобы и Джихуну и Чану было хорошо, чтобы они были счастливы. Джонхан прикрывает глаза и слабо улыбается. Для счастья, оказывается, надо так мало. Всего лишь сломать одного Сунёна. Джонхан стискивает зубы и бьёт ему кулаком промеж глаз. *** Минхао злится и шипит сквозь зубы, чтобы Джонхан не прикасался к нему. Отталкивает его вездесущие руки, которые тянутся к Минхао. Он на пределе, Господи, он точно не выдержит. Закрывает лицо ладонями, сжимается всем телом, словно броненосец, но Джонхан всё равно касается. Резко и неожиданно проводит рукой по плечам и спине вниз. Минхао охает и сильно, до боли, жмурится. Нельзя, чтобы его трогал Джонхан. Нельзя изменять Джуну. Нельзя предавать его. Нельзя, но так... Джонхан разворачивает его к себе лицом, с силой сжимает запястья, дёргает вперёд, прижимает Минхао к своей груди. На его губах расползается довольная улыбка, когда Минхао хмурится и сильнее сводит бёдра вместе в попытке скрыть и сбить своё возбуждение. — Я так и знал, — шепчет Джонхан, расстёгивает ремень на своих джинсах, вытягивает его, связывает запястья Минхао за спиной. И делает он это так быстро, что Минхао даже не успевает возразить, а в следующее мгновение на его колени уже ложатся ладони, раздвигают ноги, и Джонхан садится между ними на полу. — Тебе мало. Всегда было мало. Минхао хнычет и безнадёжно дёргает широко разведёнными ногами. — Он зовёт меня куклой. Он меня не тронет, — выдыхает Минхао, дёргает тазом от болезненных спазмов. Ему хочется, чтобы на нём больше не было узких джинс, ему всегда этого хочется. Он стал таким нереально чувствительным, и Джонхана это восхищает. Джун мог бы делать столько вещей, потому что Минхао только этого и ждёт. Джонхан мог бы процитировать для них «Пятьдесят оттенков серого» или ещё что-то в таком духе, научить всему, показать, какой Минхао отзывчивый и как изнемогает, но Джун не будет и слушать. Но Джонхан ведь знает, как подталкивать и направлять. — Куклы создаются для того, чтобы с ними играли, знаешь? Джонхан берёт телефон. Открывает чаты и заходит в их личный диалог с Джуном. Наклоняется над Минхао, задирает ему футболку, перекидывает через голову так, чтобы она натянулась рукавами на плечах сзади, кусает ключицу, лижет сосок, прикусывает его, легонько дует, и так раз за разом. Минхао равно выдыхает, почти срываясь на стон, он весь красный, даже на плечах и груди яркие розовые пятна. Джонхан расстёгивает на нём джинсы, немного спускает, и Минхао облегчённо выдыхает, но ему потихоньку становится неудобно от этой позы, руки за спиной немного ноют, и приходится ещё больше прогнуться в спине. Джонхан открывает камеру прямо в диалоге и наводит её с самого лучшего ракурса, где видно всё; и широко разведённые в стороны ноги в расстегнутых джинсах, и как ткань белья натягивает напряжённый орган, и голый живот с искусанной Джонханом грудью, и напряжение в плечевом поясе от сведённых назад рук, и резко очерченные ключицы, задранная назад голова, прикрытые веки, разметавшиеся на спинке дивана чёрные волосы. Минхао приоткрывает глаза, и в эту секунду Джонхан делает самое великолепное фото в его жизни. Великолепное настолько, что дыхание сводит. Во влажных глазах Минхао желание так сильно, что они будто сверкают, подсвечиваются изнутри. Джонхан пишет Джуну: «Ты любишь игры?», Джун спустя несколько секунд отвечает положительно, и тогда Джонхан с замирающим сердцем отправляет ему это фото. Джун читает, но ответа не следует. Зато через минуту, кажущейчя вечностью, следует звонок. Через динамик слышится хриплое «Где вы?», и Джонхан ухмыляется. — А ты догадайся. Джонхан знает, что Джун рассмотрел фото максимально внимательно и уже узнал этот диван, стоящий в их комнате отдыха рядом с залом для практики. Спросил просто потому, что люди всегда задают вопросы про очевидны вещи. — Считай это частью игры. Джун ничего не отвечает, только тяжело дышит в трубку, слышится хлопок входной двери, который говорит, что Джун уже выбежал из квартиры. — Это гэгэ? — стонет Минхао, и Джонхан нежно гладит его по щеке. Понимает, как тяжело младшему терпеть сейчас. И как тяжело было всё это время. Джун, кажется, услышал это, и он сейчас точно просто в ярости. — Чёрт возьми, — рычит он подобно дикому зверю, — что ты с ним сделал? — Я — ничего, но вот что сделал с ним ты? — Джонхан тихо спрашивает, доверяет ли Минхао ему. Минхао бездумно кивает. — Я не сделал с ним ничего. — В том то и проблема. Ты не сделал ни-че-го, — Джонхан устало вздыхает, потирая пальцами переносицу, — а сейчас я отдаю тебе в руки свою самую дорогую куклу. И ты можешь делать с ней, что захочешь. Сломай её тело, Джун. Он замолкает на пару секунд, а потом серьёзным тоном добавляет: — Но не смей ранить её сердце. *** Когда они остаются наедине, Джонхан всегда просит Вону оголиться. Он даже сам помогает ему стянуть через голову толстовку, расстёгивает молнию джинс, смотрит, как Вону перешагивает через штанины и рдеет, но не пытается прикрыться, знает, насколько Джонхану это не нравится. Джонхан разрешает оставить бельё и наслаждается видом бледной гладкой кожи Вону. Она светлая и тонкая, просвечивает прожилки вен в солнечном свете, полосками бьющем через жалюзи. — Оно правда тебе нравится? — смущается Вону. Джонхан наклоняет голову на бок, без слов спрашивая, что имеет в виду Вону. — Ну, моё тело. Оно такое костлявое, я слишком часто болею, и оно тоже. Джонхан внимательно смотрит на невероятно красивое лицо Вону и спускается взглядом по шее, по предплечьям и грудным мышцам, обводит живот и цепляется взглядом за кромку белья, проводит по длинным ногам, и на том моменте, когда он под конец останавливается на лодыжках, Вону не выдерживает и обнимает себя руками за плечи, зажимается. — Нравится. Вону выдыхает, словно всё это время не дышал, но получается как-то облегчённо. Джонхан понимает, что не «как-то», а именно так. Вону всегда делает вид, что ему всё равно, а на самом деле жаждет одобрения. Особенно его, Джонхана, одобрения. Вону может сделать хорошо что-то одно, но при этом допустить пять ошибок, и не дай бог заметить хоть одну из них. Его надо хвалить, потому что в его голове чёрт пойми что. Вону просто стесняется в этом признаться, но Джонхан достаточно проницательный, чтобы понимать вообще всё. И Вону ценит его за это. Что не надо ничего объяснять, его поймут без слов. — У тебя хорошее тело, Вону. Такой льстец. Но Вону это всё равно греет душу, он смущается ещё сильнее, однако перестаёт сжимать руки на плечах, напряжённо опуская их вдоль тела. — У тебя хорошее тело, но я хочу увидеть его полностью. Вону опускает голову и тянется к резинке белья. Солнце играется с его волосами и изгибами ключиц, и Джонхан жмурится, настолько Вону сейчас яркий и прозрачный. Вону мнётся, зажёвываёт нижнюю губу, будто хочет нечто сказать.. — Ты хочешь что-то спросить? Точно хочет. Джонхан видит это в его глазах, в его опущенных плечах и сжатых губах. Вону спрашивает на выдохе: – Как мне всё это поможет? Как? — Вону, ты слишком стеснительный, — Джонхан берёт его за руку и подвигает ближе к себе, — ты же хочешь, чтобы Мингю нуждался в тебе так же, как ты в нём. — Боюсь, это невозможно, — Джонхан гладит его бедро, и Вону жмурится, — он уходит куда-то постоянно, ты же знаешь. — Спроси у него об этом. Вону не может — не умеет. Джонхан знает это, но каждый раз говорит одно и то же. Сколько ещё времени ему понадобится, чтобы достучаться до Вону? Джонхан может раскрепостить его перед собой, но не перед Мингю. Вону не справится сам, никогда, и нельзя говорить ему переступить через себя, потому что это не так просто, потому что страхи, которые он все эти годы вынашивал в себе, стали слишком высокой стеной, через которую уже нельзя просто переступить. Её нужно разрушить, кирпичик за кирпичиком. Месяцы, а то и годы кропотливой работы, сверху-вниз, чтобы стена не рухнула ему на голову и не засыпала окончательно. Джонхан делает это вместе с ним, но боится, что может потянуть слишком резко и не в том месте, и всё пойдёт насмарку. Это будет самое ужасное. — Какой кофе ты пил сегодня? — спрашивает Вону и мягко смущённо улыбается, один из кирпичиков вываливается откуда-то сверху, Джонхан это видит и улыбается в ответ. — Латте с огромной кучей сливок. *** Джису ненавидит его. Джонхан это не знает наверняка, но точно чувствует. Джису хочет разорвать ему глотку, вскрыть кожу, распотрошить, разбросать где-нибудь в лесу, чтобы голодные звери дожрали эти зловонные остатки. Джонхан всё это видит. То, с каким скрытым отвращением Джису смотрит на него, фальшиво улыбаясь при взаимодействии, приобнимает за плечи, касается волос. Джису отличный актёр, настолько, что другие про его таланты к игре на публике даже не догадываются. Он хорош, но всё же недостаточно, поэтому не выдерживает, толкает, прижимает Джонхана к стенке, натягивает пальцами в ворот футболки и шипит в самые губы: — Я бы хотел ненавидеть тебя, — он кладёт голову на плечо Джонхана, и его немного потряхивает от еле сдерживающихся слёз, — я бы так хотел… но я не могу. Джонхан приобнимает его одной рукой, гладит по спине, вторую запускает ему в волосы, приподнимает голову, и они соприкасаются лбами. В глазах Джису столько неприкрытой тоски и отчаяния, и Джонхан видит, что с отвращением Джису смотрел не на него, а на самого себя. Всё его желание растерзать и похоронить было в свой же адрес. — Я знаю. Джонхану так жаль. Так жаль, что он впервые совсем ничего не может сделать. Они ложатся на кровать Джонхана, односпальную и для двоих совсем узкую, накрываются одеялом почти с головой. Очень тесно, но если близко прижаться друг к другу, то немного жарковато, но зато можно хоть как-то устроиться. Джонхан берёт холодные дрожащие руки Джису в свои и греет их, растирая. — Я так люблю его, очень, — Джису не плачет, а вот на глаза Джонхана наворачиваются слёзы, — ты же знаешь... О нет, Джонхан знает. И даже слишком хорошо. Он вообще единственный, кто знает всё о них всех. И это давит. Он не может вымолвить ни слова, потому что в голове ни одной мысли, что сказать. Он осознаёт всю ситуацию, но не понимает, что с этим делать. Впервые. И это так ужасно для него, что Джонхан не выдерживает, из его глаз льются слёзы, а он даже не может вспомнить, когда плакал в последний раз. Это было так давно, словно в другой жизни, что плакать теперь — просто физически больно. Джису приподнимается, нависает над ним. Глаза Джису сухие. Он своё уже выплакал. — Кем ты хочешь, чтобы я был? Джонхан чувствует, что сейчас именно Джису хочет его, не Джошуа. Хочет, чтобы назло Сынчолю, чтобы причинить ему боль, чтобы Сынчоль знал, что такое страдание, чтобы он потерял свою идеальность в глазах Джису, чтобы он его разлюбил. И Джонхан согласен на что угодно, чтобы Джису больше не страдал. Чтобы Джошуа, бесчувственный, развратный, с бесоватой ухмылкой на губах, созданный для одного лишь Сынчоля, просто исчез и больше никогда не появлялся. — Будь всегда собой, пожалуйста. *** Она была прекрасна. Его чувства и мысли нашли в ней своё отражение, и Джонхан поразился, как Сокмин смог так точно почувствовать всё это, написать об этом. Она была самой удивительной вещью в его жизни. Эта песня. Она была о тягостях их существования и о счастливых моментах. О ненависти и о любви. О душевных муках. Об одиночестве. О сострадании. О помощи. И о мольбе. В песне был и теперь уже не презирающий себя Сынгван, и Вернон, который научился не заставлять Сынгвана верить, а открывать ему глаза, видеть. Тут был и Сунён с шишкой на лбу и некрасивыми цветами-гематомами по всему телу, отпустивший свою жадность хотя бы на время, сказавший Чану и Джихуну нет, чтобы они в свою очередь перестали мучиться от его неопеределённости, научились жить для себя, а может когда-нибудь и друг для друга. В песне был и кукольный Минхао, научившийся быть правильно плохим и непорочно грязным для Джуна, и сам Джун, научившийся слушать и слышать его. Был тут и Вону, пересиливший себя, начавший спрашивать, раскрепостившийся перед Мингю, они вместе теперь ходили рано утром подкармливать бродячих кошек в парке, был и сам Мингю, научившийся понимать и разрушать эту стену между ними, они теперь делали это по-тихоньку, но вместе, вдвоём. Песня была и о любви Джису, прошедшей, но не забытой, как что-то плохое, что происходит в жизни людей время от времени, и приносящее, пусть и горький, но опыт. Джису научился, как изнечтожить в себе Джошуа, чтобы вздохнуть полной грудью и быть собой, как Джонхан его и попросил. Был и Сынчоль, прекрасный, но ужасный, одержимый им, Джонханом, зажимающий его по тёмным углам, пробирающийся к нему в ночи, преследующий, следящий за его жизнью, рассказывающий об этом Джису, выводящий его на эмоции, провоцирующий, издевающийся, заставляющий Джису страдать. Он не научился ничему, потому что Джонхан никогда не стал бы ему помогать. В песне был и её автор Сокмин, окружённый двенадцатью парнями, но всё равно одинокий, молящий о помощи, и, в конце концов, получивший её. В песне был и сам Джонхан. Он был нужен всем. Каждому из них по-отдельности и всем вместе. Им восхищались. Его хотели. Его не могли поделить. Они шли к нему со всеми своими проблемами, потому что он был их ангелом, их хранителем, помощником. Но ему не нужен был никто из них. Ему нужно было только спасение. Ведь ему самому никто так не помог.