forever rain

— Тебе уже тридцать, так? — Тридцать один, — поправляет Чжинён. — Тридцать один год два месяца. Хунги неоднозначно качает головой и отворачивается к окну. — Какой ты старый. Помешкав немного, отдергивает штору, с весельем наблюдая за реакцией. За окном громоздятся бетонные опоры скоростной магистрали. В предрассветной мгле над ней — белый череп луны. Чжинён недовольно стискивает зубы, переворачиваясь на другой бок, но от едких комментариев воздерживается. Для него главный приоритет — не спугнуть Хунги с его слабой душевной организацией. — Иди сюда, холодно, заболеешь еще. Сидящий возле Чжинёна Николас издает неуместный смешок и вновь затягивается. Повезло — до его части кровати бесстыдный лунный свет не достает. На мгновение его лицо освещается красной охрой и вновь теряется. Темнота заливает снова, накрывает скользящим холодом, прячет от чужих глаз. Теперь оттуда смотрят голодно, до одури больно и в своей неповторимой безнадежности ярко. Начался снегопад. Хунги вздрагивает и, кажется, только сейчас начитает осознавать, что ему холодно. Через пару часов прозвенит будильник — разрядит наполненную несказанными словами тишину своей отвратительной трелью и опять полетит в стену. Хунги удивляется искренне — ведь столько времени прошло, а будильник так и не сломался. Наверное, осознает, что если не он, то уже ничто не помешает жильцам увязнуть окончательно. Хунги просыпается резко, будто его вырвали из непроглядной тьмы собственного прогнившего разума. Он не помнит, как заснул — возможно не так давно, потому что подушка все еще мокрая от слез. Он плачет за них троих. В паре сантиметров от его лица сопит Чжинён — Хунги давно не видел его лица настолько спокойным. В какой-то момент ему кажется, что он плачет изнутри, а мокрые пятна на подушке — вовсе не его. Будто Хунги до краев наполнен морской водой, а в ушах шум волн, бьющихся об теперь уже разрушенный волнорез. Если бы он только мог полюбить так же сильно. Ранее строго поставленная установка рушится, когда широкая ладонь ложится на внутреннюю часть бедра и, как бывало раньше, поглаживает большим пальцем. Никого до сих пор не смущает, что они спят втроем. Хунги морщится и смотрит через плечо сонно и недовольно, закусив губу. Один раз почувствуешь эти пальцы на своей коже, и больше никогда не сможешь забыть. Николас — беспроглядная воронка, в которой истории распадаются на атомы и навсегда стираются из информационной матрицы Вселенной. Их истории в нем навеки похоронены. Возможно, так и надо. Возможно, им просто не суждено жить. Отрывать родные (чужие) ладони не хочется так же сильно, как и отводить взгляд от таких нереальных — что даже в темноте заметно — зрачков. Если всмотреться внимательней, то все подтвердится — не двойник, не рожденный брат-близнец, а Николас собственной персоной. Хунги считает, что это, определенно, ребячество. Но Николас улыбается тепло и успокаивающе, мол, не бойся, это останется между нами. Поворачивает пребывающего в прострации Хунги к себе лицом и нежно тянется провести рукой по виску и Хунги, прикрывая глаза под прикосновением, за то место, где у нормального человека находится сердце, боится больше всего. …бессовестно забить на все принципы и ответить на соприкосновение губ не позволяет лишь совесть — прямо за его спиной, уткнувшись в подушку, размеренно дышит Чжинён. — Боже, я сейчас умру, если не съем что-то. Все еще до конца не проснувшийся старший шлепает обратно в комнату и плюхается на диван, от души потягиваясь и хрустя позвонками. Хунги мычит что-то неразборчивое и пытается сесть, но чья-то рука больно сжимает плечо. Николас всегда был таким — резким, пугающим, любящим хватать за плечи и тянуть обратно. Хунги сам не знает, почему не сбросил его руку. Николас ловит каждое мгновение и все понимает. Николас умный, Хунги — нет. — Вы как хотите, но я в магазин, — заявляет Чжинён, натягивая ранее брошенные на пол треники и, похоже, совсем не ощущает той тяжелой атмосферы, что витает вокруг. Или просто искусстно это скрывает?.. — Есть личные пожелания? — Сырные крекеры, — хрипит Николас из-под пухового одеяла. — Апельсины, — тихий смешок. Слышится щелчок входной двери и оба выдыхают остервенело — один с облегчением, другой со страхом. Николас шепчет: «Когда же ты поймешь, что вы не можете быть вместе», — но, естественно, не ждет ответа. Ему никогда не понять. «Он старше тебя на семь лет» — явное желание пристыдить, но Хунги плевать. Ему никогда не понять Николаса — что он всего лишь хочет помочь, только по-своему, известными ему способами. Хунги — его хрупкая надежда, извращенный смысл и горький кислород. Потому что Николас не привык говорить открыто — или хотя бы себе — чего он хочет. Привык брать столько, сколько влезет, и всегда оставаться в плюсе. До сих пор эта философия не подвергалась сомнению, пока в их жизнь очень спокойно и размеренно не влился Чжинён. И теперь, начиная осознавать свои тотальные ошибки, он свыкся с мыслью, что желаемое равно нужное. …он говорит невместительное «люблю», не раскрывающее и половину тех чувств, что испытывает на самом деле. Наконец, вырвавшись из жарких объятий, Хунги хочет укусить того за шею и все-таки пойти в ванную, но его опять мокро целуют, не давая пути отхода. Больно подминают под себя и трогают-лижут-дышат. Николасу нравится то, что он видит. Нравится то, что он трогает. В Хунги красиво все: от кончиков волос до кончиков пальцев. Хунги теряется. В голове методично отстукивает пульс. Николас — тварь и манипулятор. От него пахнет ежевикой вперемешку с пóтом и отборным возбуждением, Хунги ненавидит этот запах всем своим существом. — Я ненавижу тебя. Честно говоря, Николас не знает, осознает ли Хунги силу своей смертельной тактильности, за которой старшие тянутся, как младенцы за материнской грудью. Одного раза вполне досточно — после будешь вновь и вновь охотиться за этими ощущениями, тереться о ноги, и вымаливать хоть одно прикосновение. А ласка Хунги болезненная и вызывающая тяжелую зависимость. И, как и все в нем, — губительная. Совсем потерявший самообладание Хунги шипит, вырывается, не разрешает оставлять следов и смотрит в глаза напротив, что явно потешаются над сложившейся ситуацией, до обречения больно. Несдержанные стоны затихают из-за резкой телефонной трели. — Да? — Хунги тяжело дышит и тупо замирает с трубкой возле уха и членом внутри, все еще лежа под Николосом. Тому бы съязвить, сказать, мол, он такой громкий не под тобой, друг, но он зависает на глупой улыбке Хунги. Он честно забыл, как она выглядит. — Хорошо, грейпфрут мы тоже будем. У них еще есть время, старший ничего не узнает.