infantem

      Чонгук не хотел умирать.       Не хотел, но пришлось.       И он явно не то представлял, когда видел летящую в него пулю. Не багровое и чёрное вокруг, даже не белое и золотое. Чонгук как-то не задумывался о смерти, жил одним днём, сгорая каждый раз как спичка и воскресая вновь каждое утро. Нет. Чонгук не хотел умирать.       Но пришлось.       Когда твоё сердце в прямом смысле слова лежит перед тобой, шуточки о смерти и её увлечениях как-то сами собой пропадают. Особенно когда видишь, как ускоряет биение твой орган, который вроде в груди должен биться, а не на золотых весах возлежать. Вот только за костяной клеткой странно пусто, и дыхание в воздухе замирает. А взгляд оторвать от чаши невозможно. Оно живое пока что. Надолго ли?       Чонгук голову тяжело поворачивает, на шелест бумаги оборачивается, бледнеет до невозможности, хотя куда уж больше. За столом в кресле восседает парень, его возраста на вид, симпатичный даже. Чонгук бы к нему подкатил. Вот только он немножко мёртв, а парень за кучей бумаг — немного с рогами и хвостом с кисточкой щёлкает шастающих мимо мелких чертей по задницам.       Чонгуку дурно, и сердце с ритма сбивается. Он видит, как оно сбоит, как в чаше дёргается. Чонгука трясёт, как не трясло на первой краже. Ноги и руки ломает изнутри, и желудок явно хочет к сердцу присоединиться, дрожит весь, испариной наверное покрылся. Чонгука бы вырвало, да нечем. Он на дело всегда голодный ходил. Думал, потом вкус пищи ярче кажется, сочнее. Думал он…       За колонну хватается, себя на ногах держит, рот прикрывает, когда мелкий чертёнок мимо ног сквозит, голой задницей светит, а сам тащит к столу новые бумаги. Парень их принимает, новую кипу на нечисть сверху сбрасывает, принесенные документы просматривает. Внимательный взгляд поднимает на Чонгука, и парень теряется, прибитым к полу себя чувствует, ни двинуться, ни воздуха глотнуть. Сердце на весах бьётся сильнее.       — Ещё раз ты не сдохнешь, не напрягай мышцу, — подпирает кулаком челюсть подобие секретаря и Чонгуку улыбается. У того ноги подгибаются, и трясет только сильнее. — Ты следующий.       Парень кивает на стеклянную дверь, туда, где сердце Чонгука бьётся, и возвращается к документам.       Чонгук выдыхает и подальше отходит, вообще желает отсюда убраться, но вокруг стены багряные и потолка не видно, все во тьму укутано. Чонгук как ни пытался, в стены бился, кричал, просил помощи — всё без толку. По его ощущениям прошло часов восемь, на деле же он не знает. Этот парень несколько секунд назад появился, с бумагами и этой голой нечистью, Чонгука до смерти — ха-ха, -напугал. Чонгук до этого просто в углу сидел, на сердце своё за стеклом смотрел, думал. Сейчас же напрягся.       — Куда следующий?       На удивление, парень вновь на него смотрит, щерится, но отвечает:       — На вынесение приговора, куда тебя отправлять, и на сколько ты здесь зависнешь. Не держать же вас всех тут вечность. Ад не резиновый…       Чонгука как обухом по затылку шарахнули, в глазах потемнело, ладони вспотели. Он от стола вновь отшатнулся, за сердце схватился, на что парень усмехнулся и вновь к делам вернулся.       Ад.       Чонгук не верит.       Не верит же?       Двери открылись, и секретарь кивнул Чонгуку.       — Они не любят ждать. Могут пару лишних лет набросить. Так что реще давай, не задерживай.       Чонгука будто под руки подхватили и в сторону его сердца потащили, ноги еле по полу волочились. Голова тяжестью налилась, и резко тяжело стало думать. Он оглядывается, но комнаты с бумагами уже нет, чертей нет, парня нет. Есть он, есть его сердце на чаше весов, и есть огромная стойка, где сидят четверо, на него огнём из глазниц смотрят, прожигают насквозь.       Чонгука отпускает, и он падает на пол, оседает грузно, головы поднять не может. Чувствует, как сердце сжимается, как кровоточит там, далеко от тела. В голове настоящий шум и ураган поднимаются, не слышно ничего, кроме сухого, скребущего череп изнутри шёпота. Чонгук за голову хватается, кричит что-то, бьётся об пол, лишь бы звук этот заглушить, лишь бы замолкнуло это внутри него. В бреду мечется, из кучи мыслей выдергивает несколько, как бы умереть быстрее, как бы отключиться, как бы оглохнуть. Но все само смолкает, заглушается.       Чонгук глаза с трудом открывает, пекущую боль на запястье чувствует, резкие разводы и росчерки на коже, глухой бит в груди.       На руки смотрит, видит чёрные цифры на запястьях и клиновидные росчерки, как клеймо. Цифры в сто пятнадцать складываются, контурами глубоко в кожу въелись, обжигают. Чонгук их трёт, смыть пытается, только рисунок не сходит, чётче становится. Парень оглядывается, ищет тех четверых и своё сердце. Не видит ничего, кроме длинного коридора и двери в конце, где виднеется одинокая фигура.       Едва себя собирает, с колен поднимается, без мыслей вовсе, только руку продолжает расчёсывать, всё клеймо содрать пытается. Он шагает к силуэту медленно, но оказывается перед ним в считанные секунды. Вздрагивает, когда тьма его оглядывает надменно, разворачивается и выходит. Чонгуку не остаётся ничего, кроме как следовать за ней.       Он хочет спросить, хочет узнать, покаяться даже, но ни звука не может издать, горло словно стянуло жгутом, даже воздух с трудом проходит. Чонгук понимает, что ему не кажется. Он задыхается…       Падает, задевает фигуру, помощи хочет попросить, к шее тянется и впервые ощущает на ней чужое, инородное. Хрипит, задыхаясь.       Фигура немного тормозит, в тишине разносится её шипящий голос:       — Хозяин ослабит ошейник, если дойдешь до него, конечно. Поторопись.       И Чонгук вроде мёртв, но верит. Он крупицы сил собирает, про хозяина мимо ушей пропускает, ему бы удавку снять, себя «живым» почувствовать. Потому тянется за тьмой, на коленях ползёт, но старается не отставать. Запястья режет и жжет, Чонгук постыдно плачет, видит кровящее клеймо, как глубже будто врезаются клинья. Они двигаются, единое образуют. Чонгук сквозь пелену боли видит размытое латинское «J» и головой трясёт. Ему не хватает воздуха, и мозги от того отказываются соображать.       Он не знает, сколько так висел на грани, хватая частицы воздуха, но помнит, как рухнул окончательно перед дверьми. Тень брезгливо хмыкнула, обошла его и скрылась за дверьми. Чонгук дышал.       Давление ослабевало, чем ближе они были к этому месту. Но сил не было совершенно никаких, поэтому, когда двери открылись снова, парень не отреагировал никак. Он едва открыл глаза, увидел высокую кожаную подошву и металлические пряжки, подумал ещё, что глупый какой-то ад, и вырубился.       — Скормить его Церберу, Хозяин?       Тьма услужливо оплыла вокруг мальчишки, едва задевая слабое тело.       Невысокий брюнет отрицательно покачал головой:       — Это моя игрушка, Лико. И я буду им играть.       Тьма Лико хмыкает как-то надменно и уплывает восвояси, оставляя Хозяина наедине с его жертвой. Лико знает, что скорее ему придется вернуться, чтобы всё-таки оттащить труп Церберу. Долго такие игрушки не живут.       Высокие сапоги обходят Чонгука со всех сторон, брюнет рассматривает парня, трёт подбородок, улыбается чему-то своему. Щелчком пальцев поднимает человека в воздух и заставляет плыть за собой. Осматривает свои покои, раздумывая, куда пристроить этот подарок от старшего.       Взглядом цепляет именной ошейник, читает витиеватое «Чон Чонгук», обрамленное мелкими рубинами — его камнями. Переводит взгляд на запястья со своими инициалами, смеётся.       — Сто пятнадцать лет? Ты издеваешься? — Задаёт вопрос в воздух, но всё-таки кивает на пол в углу, где блестит тонкая золотая цепь, вделанная в стену. Длины едва хватало до постели самого демона, что последнему несказанно нравилось. Душить своих жертв во время питания было его маленькой слабостью.       Не маленькой. Это было его потребностью.       Защелкивает замок на ошейнике и от соблазна себя удерживать не собирается: ведёт по нежной коже, ниже, распарывает футболку и верх джинс, касается бёдер, ухмыляется. Его не заботит, что парнишка без сознания и вообще, только-только умер. Его не напрягает, что он сыт. Странное чувство, но при виде этой кожи и нежных коралловых губ голод снова просыпается.       Демон облизывает губы, седлает мальчишку сверху, к шее присасывается, сам пальцами ласкает его член, вырывая из бессознательного тела глухой стон. Проходится языком по ключицам, кусает до крови и капельки слизывает, наблюдает, как ярче вспыхивают камни на его собственном браслете, довольно улыбается. Коленом раздвигает ноги младшего, распарывает джинсы до конца и между бедер ложится, продолжая вылизывать шею и грудь. Демон довольно урчит, оставляя багровые засосы на коже, синяки и ссадины от ногтей. Впивается сильнее и посылает сильный импульс, желая, чтобы парень очнулся. Трётся своим возбуждением о Чонгука, пальцами принимается спускаться ниже, замирая на мгновение, когда парень открывает глаза.       И врывается.       Чонгук бредит, однозначно бредит. Потому что сквозь тьму чувствует боль и укусы, острые когти и зубы, горячую кожу, запах терпкий. Чонгук бредит, потому что возбуждается и чувствует, как стонет, как раздвигают его ноги. И он не готов к этому даже в бреду, пусть и несколько приятно. Но все же странно, а ещё ему кажется, что он немного умер. Но как он может чувствовать, тогда?..       Что-то его толкает из тьмы на поверхность, Чонгук резко раскрывает глаза, встречается ими с непроглядной бордовой тьмой и заходится в крике боли. Внизу горит огнём и разрывает на части, Чонгук кричит, начинает вырываться. Но шею стягивает чужая ладонь, прижимая к полу, а сверху наваливается тело, врываясь глубже.       Чонгук хрипит и сипит, пытается руками оттолкнуть, путается в цепи, сам себя дёргает, головой об пол ударяется. Срываются хрипы и стоны, он вроде сорвал голос и губы изодрал в кровь, но поджимает их, когда демон — а это точно демон, — насильно его целует. Нет, ест его стоны и губы, упивается криками.       Он продолжает двигаться сквозь сопротивления, в итоге задирает запястья Чонгука над головой, толкается несколько раз и выходит с пошлым хлюпом. Облизывает губы, скалится.       — Малыш…       Шипящее урчание, и Чонгука за цепь тянет к стене, поднимает с пола за ошейник, толкает, вжимая в холод стены. Заламывает руки и снова пристраивается, входя резко и глубоко. Прикрывает глаза от кайфа и разрезающих тишину воплей. Человек в его руках бьётся и кричит, плачет, молит о чем-то. Но сжимает так восхитительно, что искры из глаз. В него скользит легко, по крови и собственной смазке, прикусывает шею, ощущая, как замирает Чонгук от ужаса. Держит его так, трахает неистово, вбивая в стену, видит, как натягивается цепь и сжимается ошейник, как ярко блестят рубины.       Эмоции переполняют, и демон уже сыт, но не хочет отрываться. Терзает юное тело, метит кровоподтёками и синяками, укусами, порезами. Глубокий оставляет на щеке, облизывает его сразу же, задевает одновременно внутри парня его слабые точки, и того содрогает в сильном спазме. Чонгук выгибается, вжимаясь в мужчину, скребёт отпущенными руками по стене, пытается зацепиться и молит, чтобы его отпустили.       Но нет.       — Какой сладкий малыш, — рычит ему на ухо демон, продолжая бить по комочку нервов, дурея от того, как сжимается его подарок. Трахает быстрее, заставляя Чонгука тереться щекой о стену, раздирая царапину.       Чонгуку больно, разрывающе больно и сладко одновременно, он от этого с ума сходит, рассудок мутнеет, и он не понимает, когда в сознании остаётся лишь желание кончить.       Он толкается назад, давит вздохом, потому что цепь натягивается, и стонет. Демон проезжается по нерву сильнее, тянет его назад, садится на постель и Чонгука сверху ладонями прижимает, не давая соскользнуть.       Чон вскрикивает, полностью насаженный на член, дёргается, бьётся, но с новыми толчками только скулит, послушно запихнутые в рот пальцы прикусывает, лижет их как самое сладкое лакомство, лишь бы отвлечься и не дать себе слабости. Он не хочет, он не должен этого испытывать. Но тело предаёт его, когда огонь проходится по нервам и собирается в пахе, когда сзади толкаются мощно, выбивая дух, когда перед глазами темнеет от недостатка кислорода.       Чонгук, а последние секунды видит зеркало, видит, как его, расписанного ранами, трахает чудовище с рогами и хвостом, как тот обвивает его тело руками, на пальцах его длинные ногти. Видит, как смыкаются зубы на его шее, выше ошейника. Чонгук кричит, ощущая оргазм и боль, слышит, как звенит надрывно цепь и как та лопается, опадая на пол.       Чонгуку опасть не позволяют. Он разрушается в чужих руках, не может прикрыть рот, и слюна стекает по уголку губ. Демон поворачивает его голову, лижет щёку и струйку крови испивает, жмурится. Вместе с парнем поднимается, сбрасывая его на постель. Осматривает бесчувственное тело, собой доволен, как и подарком.       Мажет пальцами по сперме, на вкус пробует, кивает. Ему нравится.       — Мой сладкий малыш, — снова повторяет, отворачивается, оглядывая цепь. — Какой сильный…       Чонгука оставляют в покоях его Хозяина, и тот увидит только с пробуждением, что клинья сложились в имя.       И имя его Хозяина, имя его Ада — Чимин.