***
В тяжёлый сон он проваливается живым огнём, обретшим плоть, а просыпается — человеком. Кандалы на его руках иные, и Балериону хватает одного взгляда, чтобы узнать их. Эти оковы Эйегон снял с его запястий на землях Валирийского Фригольда, даровав свободу запертой внутри человеческого тела силе. Балерион не сможет снять их сам, и дурное, лающее поднимается в нём, когда в темноте, отступающей с дрожащим светом факела, раздаются шаги. Мейегор приходит за своим наследием, считая, что дракон — та же часть его, что и Железный Трон, что и весь Вестерос; считая, что цепь на шею ему накинет, как безвольному рабу. — Убирайся, — хрипит Балерион, щурясь от слепящего пламени. Мейегор кажется слишком ярким, слишком на Эйегона похожим и в то же время — перевёрнутым его отражением. — Убирайся, — повторяет Балерион, сплёвывает густое и вязкое в сторону. Голод скручивает ему внутренности, хотя неизвестно, сколько времени прошло с того дня, когда привычный мир рухнул. Так когда-то пал Харренхолл. — Я не дам тебе того, что ты так хочешь. — Ты ослаб, — произносит Мейегор, и взгляд его проезжается по почерневшим от сажи плечам. — Сколько нужно времени, чтобы голод начал сжирать тебя изнутри? Или ты предпочтёшь сойти с ума, проведя здесь остаток своих дней? Сколько живут драконы, Балерион? Балерион зубоскалит, не массивными клыками, вечно балансируя на тонкой грани между драконом и человеком. Сглатывает тяжело, потому что глотку дерёт от жажды. — Я не зверушка твоей семьи. Мейегор опускается рядом с ним на одно колено, удерживает пальцами за свалявшиеся от грязи и пота волосы. Крепко, будто способный снять с Балериона скальп. Тот тянется рукой, пытаясь воззвать к томящемуся внутри огню, рвущимся наружу когтям, но тщетно. — С тобой никогда не обращались, как со зверем, — Мейегор понижает голос. Глухое эхо отражается от стен темницы, где Балерион заперт как ненужный хлам. — Только ведь ты и есть зверь, такой же дикий. Но любого можно приручить. — У дракона может быть только один всадник или ты настолько наивен, что веришь в детские сказки, Мейегор? Думаешь, я к тебе любовью воспылаю? Балерион почти смеётся. И удар по лицу этого не меняет: он запрокидывает голову и гортанно хохочет, почти безумно. Легенды Валирии гласят, что он сойдёт с ума, лишившись всадника. И нет причин им не верить. — Истина проста, Чёрный Ужас, — Мейегор смотрит ему в глаза, и на долю секунды хочется отодвинуться, отшатнуться. Балерион лишь крепче сжимает челюсти. — Мой отец мёртв. Теперь ты принадлежишь мне.***
Мейегор оставляет ему свой плащ. Не проявлением заботы, не оглаживающим движением кнута перед ударом. Мейегор оставляет плащ, чтобы Балерион привык к его запаху. Обоняние, подкрепляемое скребущими внутренности когтями, становится только острее, и он отпихивает тряпку прочь с глухим рычанием. Он не чувствует холода, внутреннего жара хватает, чтобы искать прохлады на каменном полу. Она приносит мнимое облегчение, будто бы способная усмирить жажду. Балерион убил бы за глоток. Воды, крови — чего угодно. Он бы разгрыз Мейегору шею, порвал зубами артерии и пил бы жадно, пока не потухли бы эти проклятые глаза, пока чужие ослабевшие пальцы не соскользнули бы с его плеча. Его мысли пахнут зарождающимся безумием, лихорадкой ума, и Балерион плывёт по этому течению день за днём, не зная, когда за стенами сияет солнце. Вхагар приходит к нему, когда нет смысла угадывать, сколько прошло времени. — Ты убиваешь себя. Не будь глупцом! Дай ему, что он хочет, и сможешь выйти, Бал. Он смотрит на неё исподлобья. Не драконьими глазами, человеческими. Но Вхагар всё равно напрягается, делает шаг назад в инстинктивном ощущении угрозы. Она сильна, своенравна, вполне способна противостоять ему, но всё равно боится. Балерион подаётся вперёд, натягивая цепи резким звоном, стёсывая кандалами кровавые корки и едва зажившую кожу на руках. Его запястья стёрты практически до мяса и костей. Он сильнее любого человека, любого воина, но голод истощает его, как и нескончаемые попытки разорвать цепи. Вернее было бы отгрызть себе же руки. — Когда я выйду, — его голос едва ломается, становится ниже, зарождаясь где-то в груди хриплым рычанием, как если бы он мог сейчас вырваться из собственного тела и взмыть крылатой стрелой, огненной смертью, — во имя павшей Валирии, не попадайся мне на пути.***
В Мейегоре достаточно жестокости, чтобы заморить его голодом. В Мейегоре достаточно ума, чтобы этим затянуть на его шее петлю. Балерион не слышит его приближения, постоянно проваливаясь в беспокойные сны, где Эйегон умирает раз за разом, а он закован в те же цепи, проклятые валирийские цепи и не может ничего сделать. Время утекает водой где-то за стенами Красного Замка, прежде чем Балерион открывает глаза, тут же сталкиваясь взглядами с терпеливо ждущим Мейегором. Он сидит на каменном полу рядом, без всякого налёта высокомерия. Как если бы пришёл навестить старого друга, которого сам же пленил. Но сидит так, что можно дотянуться едва, но не вцепиться в глотку. Рядом с ним стоят кубок и тарелка с сырым мясом. Резкий запах ударяет в нос, диким огнём распаляет голод, как если бы кто-то зарядил палицей в солнечное сплетение. Балерион задерживает дыхание и сглатывает вязкую слюну. Он знает правила игры. Ему не дадут поесть просто так. — Не получилось, — Балерион приподнимается, садится и опирается голой спиной о благословенно холодную стену. Отрезвляет и бодрит достаточно, чтобы язык начал слушаться; чтобы не смотреть лишний раз в сторону мяса. Мейегор лишь вопросительно бровь вскидывает. На его голове нет стального обруча с рубинами, а в одеянии и не угадаешь короля, хотя прочувствуешь в стати и ауре власти, его окружающей. Висенья воспитала его под стать себе и Эйегону, даже если последний никогда в достаточной мере не смотрел в её сторону. Только не углядела Висенья за чрезмерной жестокостью сына. — Ты послал ко мне Вхагар, — Балерион цокает. Оглушительно громко, по собственным ушам режет. — Это было её решением. Она беспокоится о тебе. — Она беспокоится о том, чтобы в нужный момент я смог её обрюхатить и подарить вам долгожданный выводок драконорождённых. Сложновато выйдет, если я подохну. Как прелестно, что мне наплевать. — Ты ведь не хочешь умирать. Балерион непонимающе хмурится. Мысли то и дело кренятся в сторону еды. Такой близкой, такой желанной. Голод подчиняет его себе, заставляет слушать инстинкты, и Балерион не знает, сколько ещё сможет слать свою сущность в пекло. — Ты хочешь жить, — продолжает Мейегор. — Поэтому ты дышишь до сих пор. Поэтому не умер с Эйегоном. — Не смей произносить его имя, — Балерион срывается на змеиное шипение. Мейегор коротко усмехается, глаза щурит. — Я принёс тебе поесть. Ты ведь наверняка проголодался, — в его голосе нет издёвки, но она проезжается по костям лезвием. Балерион вскидывает подбородок. Ждёт, когда ему мясо на пол кинут, как собаке. Тогда он себе руку отгрызёт, но выйдет на волю и будет сжигать Мейегора до тех пор, пока он, наконец, не испепелится. Наверное, поэтому и только поэтому его дыхание сбивается, когда тот придвигается ближе, опираясь на одно колено и взяв кусок мяса с тарелки. Подносит к лицу, на челюсть испачканными в крови пальцами жмёт. Внутри что-то потрескивает, с хрустом переламывается, потому что дракон внутри берёт вверх, и, гори оно всё, Балерион никогда не ощущал себя таким разбитым, раздвоенным на человека и огнедышащего монстра. — Одно лишнее движение, и… — голос Мейегора обрывается, когда Балерион жадно вгрызается в мясо, разрывая зубами волокна. Он глотает куски, почти не жуя и не чувствуя тошнотворного для человеческой сути вкуса, кусает Мейегора за пропитанные кровью пальцы и не отводит взгляда. Всем собой ощущает, как искажаются собственные зрачки; как янтарное вытесняет голубое. Он видит себя в отражении потемневших глаз Мейегора, задержавшего дыхание. Мейегора, кормящего его с рук, как прирученного зверя. Становится мерзко от самого себя. Перед глазами возникает лицо Эйегона, и Балерион срывается на рык, гонит прочь все мысли. Он не хочет думать о нём в такой момент. — Будь ты проклят, — выдыхает Балерион, судорожно облизываясь, собирая остатки. Цепи держат его надёжно, но драконья сущность в нём оказывается неожиданно сильна. Она требует, просит выхода зудящими в челюстях клыками, вспыхнувшими на теле огненными дорожками вен. Удовлетворение Мейегора он чувствует кожей, и от этого хочется отмыться сильнее, чем от въевшейся грязи. Он бы окунулся в море, чтобы волны роком обрушились на берег, чтобы соль разъела его унижение и слабость. Он бы… он бы всё отдал за то, чтобы взлететь. — Я бы дал тебе выпить, — голос Мейегора возвращает его в реальность, в темноту подземелья, где столь желанная вода из кубка льётся Балериону на руки. Чего он ждёт? Что Балерион ослаб настолько, чтобы с камней воду слизывать? Скорее Рок Валирии обрушится на Вестерос. С него хватит слабостей. Балерион смотрит на короля Вестероса, впитывает каждую черту. По запястьям льётся, размягчая прилипшую к железу кожу, промывая раны. Он не чувствует ни боли, ни облегчения. — Как благородно, — отзывается Балерион, оскаливаясь. Мейегор отражает его кровожадную ухмылку, поднимая на него глаза. Лучше бы он его ударил, лучше бы пытал, чем ломал своей жестокостью — той, что завёрнута в мнимую заботу. — Подумай над моим предложением, — пальцы Мейегора проходятся по его лицу, окрашивая и без того посеревшую от пыли кожу в ржавый. — Ты ведь не всегда будешь так силён. «Я не всегда буду в тебе заинтересован». Балерион хватает его за руку, когда он собирается встать. Проходится вылезшими когтями по внутренней стороне, без усилий вспарывая ткань камзола и кожу, до погружения в восхитительно пульсирующее и горячее. Мейегор каменеет, но не дёргается. Не вырывается. Будто платит ему свою, неведомую никому дань. — Я выйду отсюда и убью тебя, — обещает Балерион, поднимает руки и медленно слизывает чужую кровь. Она вяжет ему язык металлом. — Нет, — губы Мейегора трогает улыбка палача, почти незримая, что принять бы за морок. Он прижимает раненую руку к себе, выпрямляясь. — Ты выйдешь отсюда только со мной, Балерион. И присягнёшь мне на верность.***
Стук в ушах будит Балериона, как если бы кто-то неразумный вылил на него холодной воды. Он садится в темноте, моргает часто, давая глазам привыкнуть к отпечатавшейся под веками обстановке. Балерион знает каждую стену; знает, какой камень продавливается под чужими шагами с неуловимым для людских ушей звуком. Но стук — мерный, ровный — он объяснить не может. Пока не осознаёт, что слышит его у себя в голове. Будто вдалеке, приглушённо, из-за запертой двери. Пока не осознаёт, что это, гори всё в чёрном пламени, биение сердца Мейегора. Мейегора, приходящего к нему и кормящего раз за разом. Мейегора, ломающего его волю камень за камнем, пробираясь под броню. Мейегора, натягивающего цепь на его шее и тут же треплющего по волосам. Балерион осознаёт, что ненавидит себя сильнее, чем принца на Драконьем Камне, ныне — короля на Железном Троне. Собственное предательство жжёт кожу, и Балериону как никогда хочется её с себя содрать. От его рыка, облечённого голосом человека, не сотрясаются стены. Но он достаточно громкий, полный болезненной злости, чтобы услышать, как встрепенулась у далёких дверей стража. Только сколько бы Балерион ни выл, сколько бы ни пытался выдрать цепи из стен, биение чужого сердца в его голове продолжает чеканить свой ритм.***
— Вы, драконорождённые, удивительные создания, — Мейегор ведёт его по нескончаемым ходам Красного Замка. Он далёк от завершения, но уже впечатляет своим размахом. Балериона-человека, разумеется. — Не животные, — продолжает Мейегор, — потому что слишком умны для них. Но и не люди, слишком далёкие от всего человеческого. Вас не интересует политика, хотя при вашей силе, вы бы… вы бы могли править. Балерион мимолётно скашивает на него взгляд. — Возможно, мы и умнее, раз слишком далеки от ваших интриг, — говорит он, осматривая нескончаемые пустые помещения: сплошь каменные мешки, украшенные гобеленами. В одном из таких стоит сотворённый им и Эйегоном Железный Трон. Бесполезная груда металла, почитаемая людьми. Балерион растирает освобождённые от оков запястья: бездумно, пока глухая боль не отрезвляет. Он мог бы обратиться здесь. Мог бы Мейегору шею свернуть, призвав остатки сил. Мог бы, но стук в ушах не стихает, служит напоминанием о том, что возможны в мире чудеса. Балерион назвал бы натянувшуюся между ними связь разве что проклятьем. — Щадишь мою гордость? — он обводит рукой пустые залы и запахивает полы плаща, накинутого на голые плечи. Мейегор не усмехается, не зубоскалит. Балерион не видит, но уверен, что он сводит брови на переносице. — Никто не должен видеть тебя слабым. Только я имею на это право. Балерион отвечает хмыканьем, а затем останавливается перед ступенями, ведущими прямиком в одну из башень — в ту, где находятся его покои. Те, что он посещал довольно редко, предпочитая быть зверем, нежели слабым человеком. Мейегор оборачивается, приподнимая брови. Мимика у него скупая, выразительная лишь в моменты эмоциональных бурь. Балерион понимает, что из-за натянувшейся между ними нити, чувствует его слишком хорошо. Так, как никто другой больше не сможет. — Тебя нужно привести в порядок. — Нет, — Балерион кривится и задиристо вскидывает голову. — Хочу наружу. Он ждёт, что Мейегор воспротивится. Воспользуется пусть не окрепшей, но властью. — Хорошо, — вдруг говорит тот и уводит Балериона за собой, крепко сцепив пальцы на его запястье, будто бы тот мог потеряться. Или сбежать. Балерион чувствует себя слепым котёнком, но не стремится вырвать руку, тенью следует, пока мрак не разбивается о жгучее солнце за стенами Красного Замка. Оно слепит Балериона, и он шипит, жмурится. Сам не замечает, как вцепляется когтями Мейегору в руку. Ту самую, что раздирал раз за разом в подземельях, не следуя простому людскому закону, что кормящую руку не кусают. Наверняка после всего этого останутся шрамы. Балериону это доставляет немое удовольствие, пока он часто моргает. Становится легче, когда Мейегор становится перед ним, закрывая собой свет. Балерион поднимает на него глаза, почти не чувствуя раздражения из-за разницы в росте. Тварь, в нём живущая, подминает под себя города. — Я ничего не забуду, — говорит и клянётся ему Балерион, но уже весь до кончиков пальцев — в лихорадке полёта, развернувшихся крыльев, в огне, жгущем нутро. — Никогда, — добавляет он, обходя Мейегора и сбрасывая с плечей плащ. Ветер заставляет нагую, посеревшую кожу покрыться мурашками, а солнце всё ещё слепит отвыкшие от света глаза. Но никогда раньше Балерион не был так этому рад, вглядываясь в раскинувшееся перед ним море, искрящееся водной гладью. Сердце Мейегора бьётся ровно, в унисон с его собственным, когда Балерион на миг оглядывается. Удар сбивается, когда он позволяет дракону вырваться, ломая кости, выворачивая внутренности с рвущимся наружу криком. Древняя сила поднимается в нём, вырывается бурей, искажает, даруя взамен хрупкой человеческой оболочки нечто более могущественное. Балерион открывает глаза, и ощущение, что мир вокруг стал намного меньше, кружит ему голову. Камень хрустит под лапами, и он на пробу раскрывает крылья, взмахивает. И снова оглядывается, вывернув шею, чтобы убедиться: Мейегор здесь, не морок и не сон, и восхищение в его взгляде неподдельно. Восхищение собственным оружием. Балерион оскаливается во всю зубастую пасть, позволяя огню внутри себя зажечься искрой. А потом взмахивает крыльями ещё раз, во всю мощь, отбрасывая подбирающихся к нему стражников. И, продавив лапами каменные плиты, отрывается от земли. Небо встречает его диким ветром, восторгающей свободой и возможностью лететь-лететь-лететь, куда глядят глаза. Он кружит над всей Королевской Гаванью под срывающиеся крики. Сколько людей стали спать спокойнее, решив, что чудовище Валирии, названное именем одного из её богов, мертво? Свобода пьянит и уносит его дальше, и Балерион почти не слышит стука чужого сердца. Он знает, что Мейегор сжимает эфес своего меча до побелевших костяшек. Знает, что корит себя за возможную ошибку. Ведь Балерион может улететь. И ни одно живое существо не подберётся к нему, не сыщет в проклятых землях, коих коснулся Рок. Балерион может. Но не станет. Он верен своим клятвам: той, что дал Эйегону, преклонив перед ним колено; той, что дал Мейегору — не верности ради сохранения жизни. Верности, чтобы в решающий миг обернуться смертью. Поэтому он возвращается. Приземляется с оглушающим грохотом и вторит ему рыком. Стоящая за спиной Мейегора Висенья делает шаг назад, да только Вхагар вцепляется ей в руку. Будто бы защитить смогла, вздумай Балерион перекусить её пополам. Он не смотрит на них. Не сейчас. Мейегор перед ним. Бесстрашно голову вскинувший. Балерион медленно складывает крылья, притаптывает камень под собой, как кот лапами свою лежанку. Ждёт терпеливо, пока чужая рука не касается его морды, не проводит пальцами по выростам и горячей чешуе. Балерион прикрывает на мгновение глаза. Немой кивок. Немое признание, коего требует вся его суть. Но драконий век долог. Он сможет подождать. А пока Балерион позволяет миру замкнуться в единственном, предательски верном ощущении. И не остаётся ничего, кроме него и Мейегора.