oscuridad

Иногда в жизни случается хуйня. Иногда что-то идет не так. Вот только, к хуйне — привыкаешь. К жизни, увы, нет.       Мы строим себе сказочные замки, каждый из нас. Мы верим, что, забравшись в самую высокую башню, закрывшись на замок, мы дождемся принца. С возрастом мы просто забываем какого это — иметь замок, в котором можно спрятаться, в который можно верить. С возрастом мы забываем, что можем верить хоть во что-либо. Замок Лэнса сожгли дотла. Не дали в последний раз закрыть глаза, пройтись по сладкой вате и коснуться ладонью окна-пряника, а только потом сказать: «прости, но кажется, я взрослею и переезжаю в обычную серую квартиру». У Лэнса даже не спросили. Вырвали его из его же крепости, ножницами вырезали не по контору из детства, бросили в реальность и все, что осталось, — привыкать. Лэнс не привык. Прошло четыре года, как он топчется на месте, следы оставляет на пепле, там, где когда-то возвышался огромный замок. И верить во что-то теперь — слишком опасно. Парень возвращается со школы раньше обычного: из-за эвакуации отменяют последние два урока. Вместе со своим другом Карлосом они бегут по длинной улице, многие мальчишки уже выходят во двор играть в футбол. Лэнс прибавляет ходу. Из домов во всю разливается запах домашней выпечки и острой сальсы. — Пошевеливайся, улитка! — кричит Лэнс другу, и тот, кучерявый-огненный парнишка, улыбается и бежит быстрее. Сейчас Лэнс думает, что будь все иначе — он бы хотел поцеловать Карлоса. Возможно провести рукой по его кучеряшкам и вот так — остаться навсегда. Навсегда остаться на Кубе, там, где на родных улицах всегда вкусно пахнет, а мальчишки с утра до ночи играют в футбол. Боги, футбол, как и Лэнс, остался там, далеко, забытый вместе с остальными вещами. Парень скучает по родным, по сестре, по бабушке и ее фирменной паэльи, скучает за руганью на испанском, которую кричат беременные девушки своим ненадежным парням, и скучает за тем, как возвращался в дом и видел улыбки: настоящие, яркие и живые. Они прощаются с Карлосом за поворотом и быстро пожимают руки — через полчаса уже во всю будут сражаться на футбольном поле. Лэнс бабочкой порхает по ступенькам в дом. Ему четырнадцать и мысли о взрослении такие далекие и дерзкие, что он остается на второй год в классе «я еще волен гонять в футбол и не думать о серьезных вещах». Он быстро вваливается в дом и вот — он экстерном заканчивает эту грёбаную школу. Первое, что он слышит — ругань. Отборный мат, что льется из уст матери, которая ни разу в жизни ни при одном из своих детей не сказала плохого слова. Она заикается, и Лэнс понимает — плачет. В коридоре разбросаны вещи, разбита ваза, которую отец подарил на годовщину свадьбы. Лэнс идет на кухню, откуда теперь слышатся только тихие всхлипы и еле слышный голос главы семейства. Ссоры случаются. Они бывают у каждого, какими бы идеальными отношения не были. Это часть нашей жизни, из которой мы выносим уроки, и это также естественно, как потом — помириться. Но в этот раз Лэнс понял, что примирения не будет. Когда он заходит на кухню, то видит плачущую мать и отца, который вцепился в ее руки и стоит на коленях. Секунда, две — Лэнс понимает. Ему не нужно слышать ничего из серии «мы с папой поживем отдельно» и «иногда люди перестают любить друг друга». Его вырывают из замка и он летит вниз из окна своей высокой башни, ветер бьет в лицо, и ты думаешь, что сейчас приземлишься на мягкую подушку — на деле встречаешься с мокрым асфальтом. Мать поднимает глаза, и Лэнс отчетливо видит вдоль ее расширенных зрачков собственное кровавое тело. Слово «развод» никогда не казалось для Лэнса чем-то сверхъестественным. Люди расходятся по разным причинам, и да, хуйня случается. По правде говоря, Лэнс никогда не думал, что хуйня случится именно с ним. Слово «измена» тоже никогда не волновало его детские мысли до тех пор, пока мама, пытаясь перестать плакать, обнимала его и целовала в лоб. Все просто. Люди разводятся, иногда они совершают ошибки, которые нельзя простить. Даже если они этого не хотели или, быть может, не могли думать мозгами, потому что кровь прилила к другому месту — не важно. «Что сделано, то сделано», — всегда говорила Леонора, и в тот день, когда они собирали вещи, она говорила это тоже: сама себе бурчала под нос, чтобы успокоить. Суд постановил, что Лэнс и его маленький брат Марко останутся с матерью, а отец, на тот момент сорокадевятилетний хирург Диего Кабальеро, обязался платить алименты. Старшая сестра Лэнса, которой уже исполнилось двадцать один, осталась с ним и ждала своего первенца. Лэнс помнит лицо матери, когда Вероника пришла со своим парнем и виновато улыбнулась — беременна. Леонора ругалась, что слишком рано заводить детей, ведь они сами еще дети, а потом вспомнила, как родила девочку, когда едва ли была на два года старше. Новость в семье восприняли хорошо. Лэнс грел в себе чувство, как будет возится с будущим племянником или племянницей. Отгремела пышная свадьба. Бабушки, дедушки, кузины и кузены, люди, которых Лэнс видел впервые. Он помнит, как кружилась Вероника в пышном платье, помнит, как опрокинули свадебный торт, а также помнит: вокруг все смеются и танцуют, обилие красного вина и едва заметное розовое пятнышко на платье невесты. Когда они покидают Кубу — Лэнсу пятнадцать, а его племяннику едва исполнилось полгода. Одни люди совершают ошибки, а другие их прощают. Леонора, женщина со стальной хваткой, которую разбили и растоптали, — прощать не умела. Она оставила любимую дочь и, к сожалению, любимого внука, когда ей, скрипачке с более чем тридцатилетним стажем, предложили место в оркестре. Старый друг, с которым они учились, позвонил в один из вечеров, и мать, которая давно хандрила, расцвела на глазах букетом любимых гортензий, и Лэнс понял, что не будет отговаривать от переезда. Они переехали в Новый Орлеан. Лэнс пожертвовал своим замком ради замка для своей матери и маленького Марко, который с восторгом впитывал все новое. Вот только сам парень остался на опилках прошлой жизни и с горечью осознал, что хуйня действительно случается.

***

      Лэнс смотрит в зеркало и думает над тем в кого он превратился. Куда исчезла улыбка, что вечно была будто приклеена скотчем, куда исчезли его мягкие щечки, куда исчез тот Лэнс, который умел жить и наслаждаться этим. Иногда он ловит себя на мысли, что, возможно, его никогда не было. Ему через месяц восемнадцать и ему откровенно страшно. Шансы на успех — девяносто на десять, и пусть удача всегда была на стороне Лэнса, в последнее время ему кажется, что она нашла кого получше. Начиная от дождя, что пошел внезапно, когда парень был далеко от дома, заканчивая разбитым телефоном — мелочи с первого взгляда, но для парня, который всегда был на «ты» с фортуной — мелочи складывают один большой пазл. Лэнс лезет в шкаф и надевает обычные черные джинсы и серую футболку, рукой приглаживает волосы и почти с отвращением подмигивает себе, мол «ну не красавчик ли?». Он находит Леонору на кухне вместе с ее новым мужем Алехандро — славный парень. Тот самый друг, что занимает руководящую роль в оркестре и любезно предложивший матери Лэнса место. Парень рад за нее и с особым теплом относится к отчиму — он тоже с Кубы. Они, семья Кабальеро, вернее ее остатки, и Алехандро — единственное напоминание о старой жизни. У Диего спустя четыре года тоже новая семья. Он и молодая медсестра, к которой он ушел, зачали ребенка. Лэнс этого ребенка откровенно ненавидит. Ненавидит за то, что он отобрал его семью, отобрал его замок, отобрал его жизнь. По идее, ему не на что жаловаться. Все продолжают жить и радоваться окружающему. Марко признается какой-то девочке в чувствах, и они теперь, самоуверенные тринадцатилетки, вроде как встречаются. Мать от и до отдана музыке, своей старой любовнице, которую пришлось покинуть ради детей. Диего самый успешный хирург в их родном городе, зарабатывает хорошие деньги, каждый день спасает жизни, звонит Лэнсу и Марко каждую неделю и никогда не забывает сказать, как их любит. Вероника — счастливая молодая мама, которая, находясь в декрете, нашла отдушину в составлении букетов. А Лэнс… Он не научился жить заново. Хотя плюсы тоже есть: у него есть друг Ханк, с которым они в следующем году заканчивают школу, и он ни капельки не похож на Карлоса. У него прямые волосы, дурацкое чувство юмора и чрезмерная любовь к еде. Целовать Ханка, к слову, тоже не хочется. Лэнс учится жить со своей бисексуальностью. Об этом знает только Ханк, который, всегда лучезарно улыбаясь, говорит ему «камон, выйди из чулана и сделай камин-аут». Лэнс свой чулан любит. Он живет в нем и изредка высовывается, чтобы глотнуть свежего воздуха и повеселиться, а потом опять — четыре стены, в которые он сам себя загнал: одноклассники, что косо смотрят на него и шутят изредка что-то про наркотики, семья, частью которой он себя не чувствует, приближающееся восемнадцатилетние и эти прогнозы врачей «девяносто на десять, Лэнс, спустя пять лет эта болезнь и вовсе исчезнет», а так же пропасть: глубокая и темная, что засасывает — он попусту не знает на что растратил свои мечты и амбиции, их просто нет. — Доброе утро, милый, — говорит мать и делает глоток крепкого американо, Алехандро отрывается от газеты и кивает ему. — Доброе, — он улыбается им, и все идет своим чередом. Все прописано по плану: вот сейчас они соберутся и к десяти поедут на работу, где репетируют новую оперу, Марко, который ушел еще пол часа назад, наверняка сейчас дарит своей подружке какую-то безделушку в честь двадцати дней вместе, а он, Лэнс, пойдет встретится с Ханком, они выкурят за домом бабушки Ханка по сигарете, зажуют ее мятной жвачкой и отправятся в школу — прожигать свои жизни и плыть по течению. Лэнс иногда чувствует себя бумажным корабликом в бушующем океане: еще на плаву, но вот одна волна — и ты идешь ко дну, растворяешься, расползаешься по волокнам. Лэнс, ярый фанат Кинга, как-то читал: «Когда грядет ветер перемен, нужно строить ветряные мельницы, а не щиты от ветра». Пожалуй, когда шел тот самый ветер перемен, Лэнс просто стоял. Он просто дал ему снести себя волной холодного воздуха, так, как дверь сносит с петель, и, если бы его отнесло в страну Оз, — он был бы не против. Но его не отнесло.

***

      До восемнадцати осталось чуть больше недели. Лэнс душит в себе чувство тупой влюбленности. И возможно впервые за долгие годы находит в себе силы действовать. В четверг он просыпается с твердыми намерениями выйти из чулана. Мандраж. Он глупо улыбается сам себе: все будет в порядке. Ему понадобилось полчаса, чтобы спуститься вниз и еще десять минут, чтобы зайти на кухню. Он находит всех завтракающими. Паника липкой змеей ползет между позвонками: ты испортишь им аппетит, не говори, просто плыви по течению, не воображай. Все поднимаю глаза, и в них плещется умиротворение, штиль. Лэнс не хочет нагонять пену. Но он открывает рот. Вспоминает ради чего все это. Вспоминает, как загнанно бьется сердце, когда в голове всплывает один конкретный образ. — Доброе утро, мне нужно вам кое-что сказать. Марко продолжает издеваться над омлетом и терзать его хирургическими надрезами — хочет пойти по стопам отца. Мама и Алехандро улыбаются, и у Лэнса нет желания стирать эти так старательно нарисованные улыбки дешевым ластиком. Но в первые, наверное, он думает, что пора тоже быть счастливым. Наконец-то найти силы встать и построить гребаную ветряную мельницу.  — Я влюбился, — начинает он, и Леонора счастливо хихикает. — Это же чудесно, милый. — Такая искренняя и настоящая, будто не было тех долгих месяцев, когда она собирала себя по частям, пока клеила дешевые пластыри на открытые переломы.  — В парня, мама. Я бисексуал. Марко поднимает на него глаза и глупо втыкает секунды три, мол «ты точно мой брат?». И Лэнсу страшно. Он боится своего восемнадцатилетняя почти так же, как того, что сейчас они встанут и отвернуться от него. Но они не встают. Они не говорят, что он — неправильный. Марко возвращается к своему омлету и накалывает кусочек, бурчит: — Нашел проблему. — Да, дорогой, тут нет ничего страшного. Любовь — это прекрасно. — Леонора лучшая женщина в его жизни, думает Лэнс и чувствует, как паника маленькими шажками отступает, а в глазах начинают плескаться слезы благодарности. — Мы все равно любим тебя, — добавляет Алехандро, ставя финальную точку, и отодвигает стул, который находится рядом — это место Лэнса. Они завтракают как ни в чем не бывало, говорят о всяких мелочах, типа ужина и разных покупок для интерьера. Мама зовет сыновей на оперу, которую они поставили. Лэнс просит на всякий случай отложить ему два билета. Широгане Такаши. Лэнс смакует чужое имя на языке и покрывается легким румянцем. Широ, как называют того друзья, самый обаятельный и интересный парень во всем Новом Орлеане, думает Лэнс, или же это его влюбленность шепчет ему на ухо. Абсолютно непонятно, как Лэнс так быстро затесался в тот самый круг друзей, но на всякий случай записывает Широ в телефонной книжке как «ЕПТ ТВОЮ МАТЬ, ШИРО ЗВОНИТ». Лэнс тогда зашел купить «Оно», которое так яростно расхваливал Ханк. Иногда Лэнс ловил себя на мысли, что хочет детей от Стивена Кинга, как бы извращенно это не звучало, поэтому его не пришлось особо долго уговаривать на покупку книги. Этот человек был его кумиром, и Лэнс, если бы был девушкой, с радостью предоставил бы свою матку. Книжный магазин просторный, и Лэнс, как наркоман, нервно делает затяжку — в нос ударяет запах свеженапечатанных страниц. Он не отказывает себе в удовольствии и пальцем скользит по корешкам, касается подушечкой имен классиков, пока не проходит так огромный стеллаж и не натыкается на то, что искал. Мужской голос бархатом окутывает его ушные перепонки. Первое, что видит Лэнс, повернувшись, — резанный шрам вдоль переносицы, а, опустив глаза, читает «Широгане Такаши». — Могу я чем-то помочь? — очень красивый, думает Лэнс и почему-то вспоминает про Карлоса. Наверное, от тоже сейчас очень красивый. Кабальеро подвисает на выкрашенной в серый пряди и на проколах в ушах. Делает еще один вдох — в нос ударяет запах книг и запах кофе. Вообще-то, Лэнсу не нужна помощь, но он растерянно кивает — тот улыбается в ответ. По итогу, парень уходит из книжного с тремя книгами, а через два часа возвращается и ждет у входа. У Широгане-мистер накаченное тело-Такаши закончилась смена. — Привет, долго ждешь? — он закрывает за собой дверь и засовывает руки в карманы плотной толстовки. — Не очень. Так куда пойдем, эм…? Как насчет кофе? — Можешь звать меня Широ, — он улыбается слишком часто, думает Лэнс, и почему-то ему тоже теперь все время хочется улыбаться. — Не откажусь от эспрессо. — Тогда пошли в кофейню, — Лэнс думает, что он больной. Идет гулять с парнем, которого знает чуть больше двух часов. Хотя, если вспомнить, Широ сам пригласил его, мимоходом, помогая с выбором книги, что-то типа «У нас сейчас завоз научной фантастики. Кстати, может прогуляемся вечером? Или ты больше по ужасам?». Наверное, он так тонко намекнул, что гей. Лэнс любил и ужасы, и научную фантастику, геев он любил, к слову, тоже. И это был, наверное, лучший вечер в его жизни. Они смеялись и разговаривали ни о чем, пили крепкий кофе, и Широ стрелял Лэнсу сигареты. Парень давно не чувствовал себя таким свободным. Будто цепь, что натирала лодыжку, просто сняли и пустили бумажный кораблик плыть по волнам. С Широ легко. Он не требует ничего взамен, не спрашивает лишнего, не навязывается, он просто позволяет Лэнсу — быть Лэнсом, без притворств и без масок. Если плохо — расскажи, и не было такого случая, чтобы Широ дал плохой совет. Он как старший брат, думает Кабальеро, вот только братья не бывают настолько горячими. У Широ широкие плечи, грубые черты лица, но спустя неделю знакомства Лэнс узнает: у него мягкие губы и нежная кожа. Все опять-таки легко — ничего незначащий поцелуй, касания в сквозь. Они начинают встречаться. Лэнс, не скрываясь, берет его на улице за руку. И каждый день кометой летит мимо, он едва успевает хватать ее за хвост. Наверное, так должно быть. Люди находят нас, а не мы их. Кто-то пихает невидимой рукой и шепчет на ухо: познакомься. Лэнс не без горечи думает, что Широ — самая большая его удача. Бумажный кораблик плывет против течения. Океан не шумит. Он раздвигается и пропускает вперед, и Лэнс думает, что возможно пора отпустить старые обиды, старую жизнь, старого, ненужного себя. Он слишком сильно ошибается.

***

      Восемнадцать — счастливая пора. Девушки и парни, которые познают все радости сексуальной жизни и, наверное, впервые вступают на дорогу взросления. Эта дорога давно истоптана Лэнсом от и до. Девочки, которые за деньги дают потрогать грудь, счета, которые нужно оплачивать, горький алкоголь и вишневые сигареты — ему казалось, что все испробовано и прожито. Взросление — это каждый день просыпаться с болью, а, засыпая, мечтать о помиловании. Лэнс, на самом-то деле, о взрослении не знал нихуя. Восемнадцать — это проснуться слепым. Вот так легко. Темнота и только. Густая, пьяная — и ты котенок, что не может найти грудь матери. Просто ничтожный и слабый. Когда Лэнс открывает глаза, то все, что выходит — сдавленно закричать. «Девяносто на десять», — говорили врачи. «Пиздаболы», — измученно думает Лэнс. Он отчетливо представляет, как целует удачу в зад. «Через пять лет болезнь исчезнет вовсе», — твердили они и улыбчиво делали пометки в своих бланках. Чужая жизнь для них — это так просто. Ебучая статистика, ебучие роботы, у которых нет сочувствия и сожаления. Лэнс думает, что возможно через пять лет все еще будет слепым. Все еще котенок, который так и не напился молока. Опять одинокий и опять не видящий будущего — теперь в прямом смысле. — Блять! — сухой кашель рвется в противовес словам, внизу шуршит чья-та обувь. Топ-топ. Лэнс чувствует, как текут слезы. Нет всхлипов, нет истерики — черствое понимание, что он теперь — инвалид. Слышит, как открывается дверь. Будь он способен видеть, то, наверное, он бы опять увидел свое мертвое тело вдоль заплаканных зрачков матери. Парень закрывает лицо руками — ладони мокнут от соленых слез, а мать, так и застывшая в пороге, продолжает давится всхлипом. — Святая дева Мария, — слышит Лэнс, и тело пробивает озноб. Теперь он обуза — на деле, а не на словах. Вновь младенец, которому придется заново учить расположение приборов на кухне и переключить телефон на особый режим. И это не просто мелочи, а один сплошной «пиздец» — слышать тяжелые вздохи родных, каждый раз, когда понадобится помощь. Будь проклят 1947 год. Послевоенное время. Мир, который пытается жить заново. Кризис, который заглатывает «змейкой», как в той старой игре, одну страну за другой. Все вроде бы в порядке. Все, кроме людей. Они говорят, что оправились, они живут дальше. Но на деле — они мечтают лежать грудой тел рядом с погибшими воинами. Чьи-то сыновья, мужья, отцы — никому ненужные жертвы. Если бы вы знали, к чему все это приведет, то убили бы вы Гитлера? Лэнс, определенно бы, убил. Тогда его прадедушка был бы жив. Тогда миллионы людей вернулись бы в семьи и забыли, что значит «умирать ради собственной свободы». Лэнс знал о том годе многое. Люди сходили с ума. И это стало обыденным. Сумасшедших — принимали за своих, адекватных — за сумасшедших. Уж лучше бы была война, уж лучше бы люди боялись смерти, а не продолжающейся, пустой жизни. Кендрик Майер решил исправить мир. Он думал, что даст людям почувствовать, что такое «по-настоящему» любить и «по-настоящему» страдать. Еще один человек, который посчитал, что людские жизни — это так легко, подумал, что вся жизнь — симулятор с кучей попыток и возрождением. Когда кто-то мнит себя Иисусом — Земля обрушивается в хаос. Так было с чертовыми войнами, так и случилось с болезнью Майера. 1947 год сравнивали с чумой, которая клеймила почти каждого. Вирус, выпущенный на свободу, сразил 57% населения, больше половины, черт возьми. Итак, многие, кому исполнялось восемнадцать или же уже исполнилось — в один из дней проснулись слепыми. Сплошная анархия и истерия — страшное время, которое все считают пройденным, ведь «Лэнс, через пять лет болезнь и вовсе исчезнет». После того, как вирус был выпущен в воду и разнесся почти по всему Нью-Йорку, Кендрик Майер совершил самоубийство. Видимо, не смог стерпеть своего ошеломляющего успеха. В посмертной записке была лишь одна фраза: «Единственное спасение от муки — это любовь». Те, кого вирус обошел стороной, как могли идеализировали поступок Кендрика, как те люди, которые романтизируют смерть и психические расстройства. Они говорили, что мы должны чувствовать этот мир душой и любить. Эти люди просто не просыпались слепыми. Проблем было две. Для начала, болезнь Майера передавалась по наследству в 32% случаев, несмотря на то, что медленно исчерпывала себя. Таким образом ученые и сделали этот ошеломляющий вывод, что к 2023 или максимум к 2025 году не останется людей, в крови которых могли быть хоть какие-то частицы этого вируса. И самая большая загвоздка: лечение от болезни только одно — любовь. Та самая слащавая и утрированная, истинная. Когда люди взаимно любят друг друга, живут друг другом — тогда так же, как человек проснулся слепым, он вновь просыпается зрячим. Все, вроде бы просто. Но большинство из «поколения 47» так и умерло в кромешной темноте в одной постели с «любимыми». В семье Кабальеро за семьдесят один год было всего два случая проявления болезни Майера. Бабушка Роза, после того, как ее отец погиб на войне, а мама как могла пыталась их прокормить, решила, что будет зарабатывать музыкой. О, у нее волшебный голос. Лэнс так скучал по ее пению, по колыбельным, которые будто поднимали его когда-то маленькое тельце и нежно укладывали на мягкие облака. И слепота не смогла остановить ее: она пела в кабаках и на свадьбах, пела так, что все вокруг влюблялись. Наверное, у Леоноры любовь к прекрасному и к музыке от мамы. Бабушка Роза была счастливицей. Она принимала себя и любила, наперекор всему, поэтому и ее смогли полюбить. Полюбить не только за голос и заразительный смех, а как раз за то, как она любила жить и наслаждаться. В тридцать два года она смогла снова видеть. Видеть, как разрастается их дружная семья и отдаваться ей всецело. Лэнс себя не любит и сомневается, что с ним такое случится. Но глубоко в душе он греет мысль, что у них с Широ есть шанс. Что все будет куда радостнее, чем у дяди Мигеля. Мигель, брат отца Лэнса, почти насильно был связан узами брака в семнадцать лет. В народе это называют просто «по залету». И никогда не было разговоров про развод. И потому в свои пятьдесят восемь он все еще слеп. Наверное, он как одинокая канарейка в клетке, думает Лэнс с горечью, потому что все в семье делают вид, что это нормально. Нормально, что он живет с нелюбимой женщиной, что всю жизнь просто живет чужими указаниями и желаниям, не имея ничего собственного. Думая об этом, Лэнс приходит в ужас. И пока его обнимают родные, а открытые плечи покрываются мурашками от маминых слез — в его голове ошеломляюще звенит мысль о том, как возможно умрет в объятиях человека, которого любил и старался любить всю жизнь, но видимо недостаточно. Недостаточно, чтобы об этом снимались фильмы и писались книги, любить так, как мог, в несоответствии с чертовой идеологией Кендрика Майера.

***

      Весь оставшийся день в доме стоит тишина. Все забывают, что день рождения — по идее, счастливый день. Телефон разрывается от сообщений и звонков: Лэнс уверен, что почти все они от Широ, но продолжает игнорировать растущую панику. Он просто лежит на своей кровати, так и не встав с нее утром, и пытается вслушаться в шелест на первом этаже — мама и Алехандро боятся даже говорить в обычном тоне и, видимо, ищут инструкции, как жить с слепым ребенком. Марко долго плакал, а потом выбежал из дома и, судя по всему, еще не вернулся. Вместе с темнотой приходит смирение. Окутывает тебя в теплый плед и оставляет в своих объятиях. Паника гложется чувством принятия, будто ничего особенного не произошло. Лэнс думает, что не сможет смотреть на шрам Широ, на его подтянутое тело, на то, как его мозолистые пальцы переворачивают книжные страницы, и горько улыбается. Когда на мир опускается мрак, страшно почему-то не становится. Будто наконец-то понимаешь, что в темном переулке на тебя не накинется вампир, а во время полнолуния никто из близких не обратится в оборотня. Лэнс с самого детства знал, что настоящие монстры — люди. Поэтому с наступлением вечных сумерек, он понимает, что мир вокруг него не поменяется. Ничего не вертится вокруг него, как вокруг долбанной планеты, все продолжат жить собственной жизнью, монстры, в том числе. Все, кроме его семьи. Он теперь обуза и это придется принять, как факт. Обуза для семьи, которая только-только начала жить по-настоящему, словно не было Кубы, будто в их жилах не течет жгучая испанская кровь, а Новый Орлеан уже давно впитал их запах в теплый асфальт. Наверное, среди пропущенных есть звонки от сестры и отца. Наверное, Леонора впервые наступила себе на горло и позвонила Диего, чтобы сказать: наш сын в полном дерьме. Было бы здорово, если бы бабушка Роза прилетела и спела бы колыбельную, чтобы Лэнс отпустил все это и окунулся в облака, которые унесли бы его далеко-далеко, подальше от собственных противоречий. Лэнс не знает сколько лежит на кровати и который час, потому что не в состоянии даже узнать, что показывают цифры на настенных часах. Кто-то тихонько стучит в дверь. По тому, с какой опаской она открывается и как мягко ступает человек, Лэнс догадывается, что это мама. Она аккуратно проходит вглубь комнаты и невесомо присаживается на диван, как всратая черепашка-ниндзя, будто Лэнс стал хрустальным, а не просто слепым. — Милый? — она касается лица Лэнса, пока тот лежит на спине с закрытыми глазами — открывает и чуда не происходит. — Мам, я в порядке. — Конечно-конечно, — говорит Леонора, будто верит его словам, но не переубеждает, а лишь переносит свою ладонь с чужого лица на мягкие волосы и зарывается в них пальцами в утешающем жесте. Будь Лэнс котенком, то, наверное, замурчал бы в ответ. — Но я пришла кое-о-чем тебе сказать. — У меня еще и рак? — легкомысленно произносит Лэнс прежде, чем звонкая пощечина прилетает по лицу. Парень удобнее садится на подушки и прижимает ладонь к месту удара — у мама удар и правда сильный. — Не смей так говорить, Лэнс. Не ставь на себе крест, пожалуйста, — последние слова она говорит еле слышно, и парень понимает, что ей больших усилий стоит не заплакать. — Прости. Так… О чем ты хотела поговорить? — он смотрит в ту сторону, откуда доносится звук, лишь предполагая, что мать сидит именно там. — Для начала, твой отец и Вероника прилетят завтра вечером, — Лэнс мягко улыбается, потому что не видел их больше года, и понимает, как все же скучает за всеми остальными. Но они не могут бросить все и сразу и сильно потратиться лишь ради него. Да и к тому же, бабушкам с дедушками по состоянию здоровья летать противопоказано, поэтому достаточно и того, что он увидит папу и сестру и хоть ненадолго сможет вдохнуть запах дома. — Это отличная новость. — Жаль, что они приедут в честь такого грустного повода. — Мама, я же не умер. И к тому же, у меня день рождения. — Да, конечно, дорогой, — Леонора неловко засмеялась и потрепала сына по волосам. — Я еще хотела сказать, что Широ ждет внизу. — Что? Ты не могла сказать это в первую очередь??? — Лэнс попытался встать, но потом понял, что теперь все надо делать гораздо медленнее. — Я хотела тебя расслабить. — Блять, — выдыхает Лэнс и садится на край кровати, — прости. Ты ему сказала? — Он сам догадался, как только зашел. Лэнс, не закрывайся, только не сейчас. Быть может, он тот самый… — А если нет? — взорвался парень и поднялся на ноги, пытаясь вспомнить планировку комнаты. — Если мы просто влюбленные придурки, у которых нет будущего? Которые спустя пару месяцев поймут, что из этого — ничего не выйдет? Я не хочу давать себе ложную надежду, день за днем признаваться ему в любви, осознавая, что он просто не тот? — Любовь никогда не случается сразу. Дай себе и ему шанс, просто попробуй. Продолжай жить, не останавливаясь на одном месте. Иди вперед и тебе воздастся, просто поверь мне. Лэнс делает тяжелый вдох и по памяти нащупывает шкаф, прислоняется к нему лбом. — Хорошо, пусть он поднимется. Я… я хорошо выгляжу? Леонора тихонько хихикает и по скрипу кровати понятно, что она встала. — Как всегда самый обаятельный, — она выходит из комнаты, но что-то вспоминает и останавливается. — И, милый… Как будешь готов, поговори с Ханком. Ты должен знать, что никто не оставит тебя одного. — Спасибо, мам. Лэнс вновь возвращается на кровать и думает, что ему надо будет попросить Марко переставить телефон на особый режим, а позже все-таки позвонить Ханку. Наверное, они перестанут быть лучшими друзьями, потому что не смогут больше играть в игры на приставке, смотреть сериалы вместе и куча всего прочего. Зато Ханк может делать это с Пидж. Лэнс станет ненужным. Да, он думает поверхностно и искренне считает, что Ханк — самый добрый и чудесный человек в его жизни. Лэнс в Ханка верит, но вот в себя — как-то не очень. Широ тоже ебучий ниндзя, потому что, когда слышится стук в дверь, он вплывает в комнату, а не ступает своими брутальными шагами. Лэнс с первых секунд понимает — Широ его откровенно жаль. — Эй, — он усаживается и быстро касается губами щеки Лэнса. — Ты как? Лэнсу хочется съязвить типа «а что, НЕ ВИДНО?», но вместо этого просто утвердительно кивает. — Все будет хорошо, — он укладывает свою большую ладонь на костлявое лэнсовское колено, будто мать-медведица, которая защищает своего малыша. — Я пойму, если ты не захочешь возиться со мной и найдешь кого-то лучше — Блять, ты идиот? — Широ целует его в губы долго и непринужденно, без какого-либо сексуального подтекста, просто, чтобы показать, что он тут и никуда не денется. Лэнс хватается за этот образ, как за спасательный круг.