Protege moi.

      Хёкджэ растерян и даже немного напуган: мужчине казалось, что за то время, пока он едет к патриарху Чхве, у бывшего священника получится привести в порядок мысли, что лихорадочно мечутся в его голове, но всё тщетно — мужчина приходит в ужас, когда пытается предположить, с чем ему придётся столкнуться.       Возможно, если бы Хёкджэ умел абстрагироваться от ситуации, то он бы нашёл даже небольшой плюс в сложившихся обстоятельствах: епископ не стал задавать ему никаких уточняющих вопросов, и уж тем более не стал противиться желанию священника покинуть этот похвальный и спасительный, но такой одинокий путь, со всем вниманием и участием проводя последнюю исповедь Хёкджэ, после которой он намерен посещать собор Мёндон лишь в качестве прихожанина. Но оставаться в стороне, чтобы рассуждать здраво и отречённо, мужчина никогда не умел, оттого и испытывал такую душевную тяжесть, при которой он и познакомился с Хинимом — любое горе и любую радость священник пропускал через свои мысли и чувства, проживая все эти моменты так, как будто они были его собственными. И в этом и заключается вся сложность осознания того, что происходит здесь и сейчас: Хёкджэ не может даже предположить, как ему воспринимать испытания, которые выпали на долю патриарха Чхве. — «Если даже епископ считает, что Шивону осталось недолго, то ситуация намного хуже, чем я могу представить…» — опасливо рассуждает Хёкджэ, пока едет в автобусе, уставившись в окно и практически не реагируя ни на что другое. — «Но за что же ему эта болезнь, Господи? Какой урок он должен усвоить, какие грехи искупить?»       Мужчина не стал даже доставать из сумки свой мобильный, чтобы позвонить Хичолю: Хёкджэ практически уверен, что бывший падший не только не одобрил бы желание бывшего священника навестить патриарха, но и, возможно, даже воспротивился бы такому решению. Вдобавок, мужчине пришлось бы рассказывать Хиниму о том, что он оставил путь священнослужителя, а такие новости лучше сообщать бывшему падшему лично, а не по телефону, особенно в разгар рабочего дня, когда у того и своих забот хватает. — «Но я не буду больше ничего утаивать от него, Отче», — хотя бы в этом убеждения Хёкджэ сейчас тверды и чисты. — «Я расскажу ему всё: и про своё решение, и про Шивона… но дома, в спокойной обстановке, и после того, когда сам разузнаю, что происходит с патриархом Чхве… Возможно, ему ещё можно помочь, и, когда я расскажу всё Хиниму, то он найдёт решение…»       Хёкджэ всё больше начинает казаться, что он спит и вот-вот проснётся: мужчине до сих пор трудно поверить, что он решился — и оставил сан священнослужителя, чтобы дать себе и Хиниму шанс на их возможное будущее. Страхов действительно много: бывшему священнику начинает казаться, что Хичоль может отреагировать на новость совершенно непредсказуемо. — «А что, если его привлекала во мне именно эта связь с религией и верой?» — неожиданно начинает беспокоиться Хёкджэ, даже растерявшись от этого предположения. — «Вдруг настоящим, простым человеком я буду нравиться ему… гораздо меньше?» Мужчина старается гнать эти неутешительные мысли от себя, уверяя самого себя, что такого не может произойти, ведь Хиним знает его настоящего, и что бывший падший никогда не делил Хёкджэ на простого смертного и на священнослужителя, который может помочь его подопечным воззвать к милости Господа. Для Хичоля он всегда был лишь Хёкджэ, единым и неделимым, ведь бывший падший даже отцом Ли практически его не называл, только в те редкие случаи, когда Хиним с усилием подавлял свою гордость и шёл первым на примирение. Более того, то, что Хичоль принципиально называл Хёкджэ лишь по имени, даже немного помогло бывшему священнику: мужчине стало намного проще заводить новые знакомства и общаться с другими людьми не о религии, а об обыденных вещах — как прошёл день, что нового творится в мире, да хотя бы и о том, к какому чаю лучше всего подойдёт овсяное печенье со злаками. — «Это было так необычно…» — припоминает Хёкджэ, еле заметно улыбаясь от приятных воспоминаний. — «Болтать с Донхэ о всякой чепухе, слушать об успехах Ёнуна в интернате, да даже расспрашивать Рёука о суккулентах или же о видах кофе, которые я всё равно не сумел запомнить. Люди, которые не воцерковлены, но всё равно живут по совести, как истинные католики…» Хёкджэ начинает понимать, что ему всегда хотелось того же: не испытывать этого охватывающего душу страха о том, что он сделает что-то не так, уделит кому-то меньше внимания и таким образом окажется виновным в любых промахах, которые допустят прихожане собора и его знакомые. Мужчина понимает, что все его страхи были исключительно его проблемой — было бы неразумно и даже смешно считать, что страх перед силой и величием Господа, является чем-то пагубным, от чего стоит избавиться, но Хёкджэ продолжает думать о том, что эта боязнь действительно являлась для него существенным недостатком. Ему никак не удавалось найти ту самую середину, компромисс между любовью к Богу и страхом, и все эти новые знакомства, связанные с Хинимом, а так же сам Ким Хичоль показали Хёкджэ, что в вопросе веры всё может быть иначе, что можно жить праведно и быть хорошим человеком, доверяя при этом Господу, но однако не страшась Его гнева, не обдумывая каждую свою мысль, каждый свой шаг, а просто жить, по-настоящему.       Но обдумать это и унять все свои сомнения мужчина не успевает: автобус подъезжает к нужной остановке, и Хёкджэ уже пора морально подготовиться к встрече с патриархом Чхве, на которой может произойти абсолютно всё, что угодно. И именно по этой причине бывший священник не может даже представить, о чём с ним хочет поговорить Чхве Шивон. Но, так или иначе, им обоим явно есть, что обсудить, после всего, что произошло.

***

      Дом патриарха Хёкджэ нашёл без труда — на окраине города особняк Чхве Шивона определённо выделялся своими масштабами и великолепием: даже на остановке, под горой, мужчина уже мог разглядеть огромный дом, как будто подпирающий своей крышей серое пасмурное небо. Обширная территория, принадлежащая патриарху, включала в себя, помимо большого особняка, ещё и ухоженный участок: чем ближе мужчина подходил к высоким кованым воротам, тем больше ему удавалось увидеть. Сад, украшенный крупными квадратными плитками на месте дорожек среди коротко стриженого газона, выделялся своей простотой и изяществом на фоне большого светлого дома — симметричное расположение круглых цветочных клумб, подрезанных секатором кустарников и редких невысоких деревьев так и наводило на мысль о том, что владелец этого участка любит держать ситуацию под своим контролем, что, в принципе, Хёкджэ и так понимал ещё с первого дня знакомства с патриархом Чхве.       Остановившись перед воротами и находя взглядом кнопку звонка, мужчина ёжится от холодного ветра и поправляет на своей шее шарф, который Хиним отдал ему так давно, что Хёкджэ даже начинает казаться, будто это было в какой-то прошлой жизни. Бывший священник продолжает бояться чего-то неведомого, один его страх сменяется другим — и так было всегда, сколько он себя помнит. — «Ты слишком сильно накручиваешь себя, Хёкджэ», — часто говорила мужчине Им Юна, но Хёкджэ не до конца понимал смысл этих слов, в полной мере осознавая их только здесь и сейчас: Чхве Шивон в его нынешнем состоянии не сможет навредить мужчине, так что тот будет здесь в полной безопасности, но Хёкджэ всё равно испытывает страх, по нескольким причинам одновременно. Его страшит неизвестность, вид того, с чем мужчине придется столкнуться, реакция патриарха Чхве на его появление и, что самое важное — бывшего священника до сих пор пугает мысль о том, как все его знакомые и друзья и, в частности, Хиним, воспримут решение, которое он принял, не посоветовавшись ни с кем, кроме Господа.       — Хватит трусить, — мужчина негромко бубнит себе под нос и, глубоко вдохнув, словно перед тем, как нырнуть в холодную воду, Хёкджэ нерешительно протягивает руку и нажимает кнопку звонка. Бывший священник не знает, как он будет объяснять охранникам, кто он и зачем пришёл, но, что удивляет Хёкджэ — его пропускают вовнутрь без каких-либо вопросов, даже учтиво поклонившись ему. На лишние объяснения у мужчины не хватит ни уверенности в себе, ни времени, так что он лишь заставляет себя мелко кивнуть в знак вежливости, одновременно с неловкой улыбкой, и проходит на территорию особняка, стараясь не пуститься прочь трусливой рысцой от пристальных взглядов, которые на него бросают охранники. Судя по всему, они уже были осведомлены о его предстоящем визите, так как на непроницаемых лицах рослых мужчин Хёкджэ не замечает абсолютно никаких эмоций, как будто они не удивлены тому, что он всё-таки пришёл. — «Хотя за последние дни сюда приезжали, наверное, многие священнослужители со всей Кореи…»       В самом доме бывший священник практически не осматривается: взглядом он то и дело натыкается на практически бесшумных слуг, очень тихо и быстро передвигающихся по огромному особняку. Один из них, совсем молодой парень, предложил Хёкджэ проводить его к патриарху Чхве, который уже осведомлён о его прибытии, и мужчина не стал отказываться, вежливо поблагодарив юношу за помощь.       Также, на пороге, другой слуга попросил бывшего священнослужителя снять верхнюю одежду и обувь и обработать руки дезинфицирующим средством, против чего Хёкджэ также не стал возражать. Учитывая ситуацию, о которой обмолвился епископ, мужчине вполне понятно, к чему такие предосторожности. — «Они до сих пор надеются, что Ты смилуешься над патриархом Чхве, Отче, и берегут его от любых других инфекций, которые могут стать для Шивона смертельными…» — Хёкджэ даже вне своего сана не сумел бы отвыкнуть от своего привычного образа жизни, в котором он постоянно обращался к Господу в своих мыслях и молитвах, и это, пожалуй, даже к лучшему, ведь за этими помыслами мужчине удаётся хоть немного успокоиться: он протирает руки после средства, которое щедро распылили ему на ладони, и, еле слышно шаркая ногами в каких-то нелепых гостевых туфлях, больше напоминающих ботинки, чем домашние тапочки, Хёкджэ идёт следом за слугой, который указывает ему путь.       Мужчина плохо разбирается в дизайне и уж тем более в архитектуре, но что-то в образе внутреннего наполнения особняка его настораживает: у Хёкджэ возникает ощущение, что этот дом построен не по заказу патриарха, а что Шивон его купил или же, что более вероятно, кто-то из меценатов попросту подарил этот участок патриарху Чхве, а уже после этого мужчина обставлял его так, как хочется самому Шивону. Хёкджэ старается гнать эти мысли прочь, так как это последнее, что в нынешней ситуации должно волновать его, но, судя по всему, за всё это время он слишком многому научился у Хинима: бывший священник почти на рефлекторном уровне подмечает простор и обилие света в этом особняке, сдержанность и минимализм, присущие богачам, которые сами достигли всего в своей жизни — и в то же время до нелепости неуместное оформление обстановки, какие-то странные массивные статуэтки, обилие различных вещей из золота, практически блестящих и сияющих от чрезмерно яркого и пронзительного освещения. От столь резкого контраста Хёкджэ стало нехорошо, но он подавляет в себе эту дурноту, воспринимая свой поход сюда как обязательную миссию, которую мужчина должен выполнить любой ценой. — «Если я принял решение покончить с этой частью своей жизни, то и здесь я должен справиться…»       Перед одной из комнат слуга останавливается и, открывая дверь, отступает в сторону, придерживая её для Хёкджэ и пропуская его вовнутрь. Мужчина мешкает, даже растерявшись от того, что ему нужно войти в спальню патриарха Чхве, ведь он полагал, что у Шивона есть ещё силы принимать посетителей в своём кабинете или, на худой конец, даже в огромной гостиной, через которую они уже прошли. Но, стоит Хёкджэ сделать пару шагов, проходя в комнату, так многое для него становится понятно, вот только мужчина, честно говоря, предпочёл бы этого не знать, и уж тем более — не понимать.       В просторной спальне освещение оказалось более тусклым, чем во всём особняке — окна занавешены тяжёлыми тёмными шторами, а свет, по сравнению с остальными комнатами, излучает более жёлтое, привычное и приятное глазу, сияние, как будто это не светильники, а множество горящих свечей, с характерным запахом ладана и горящего воска. Но, осторожно принюхавшись, мужчина понимает, что это иллюзия — ладан, скорее всего, здесь разжигали другие священнослужители, но свечей здесь нет и, учитывая обилие тканей и немного спёртый из-за невозможности часто проветривать комнату воздух, это кажется вполне разумным решением. Несколько слуг и священников с других соборов столпились около массивной кровати по центру комнаты, но мужчина, едва различимый со стороны Хёкджэ, судя по всему, молча отсылает их коротким движением руки, и спальня поразительно быстро опустевает, так как все присутствующие поспешили покинуть комнату, оставляя мужчину наедине с патриархом Чхве.       Хёкджэ решает не дожидаться какого-то особенного приглашения, ведь Шивон уже осведомлён о визите мужчины, который по мнению патриарха ещё является священнослужителем, так что, решившись, он делает несколько шагов вперёд, ближе к патриарху Чхве, и предусмотрительно помалкивает, рассматривая Шивона и не находя никаких подходящих слов, чтобы начать разговор.       Патриарх лежит среди множества подушек, с носовым платком, в который он периодически закашливается, и в полном молчании смотрит на Хёкджэ в ответ. Бывший священник полагал, что даже такая страшная болезнь не сумеет отнять у Чхве Шивона его величие и стать, но Хёкджэ ошибался — рослый и уверенный в себе мужчина выглядит сейчас если не как скелет, то уж точно практически как едва заметная тень: впалые щёки, практически чёрные синяки под глазами, побледневшее лицо и слабость во всём теле, так как патриарху определённо тяжело даже подносить платок ко рту, когда он кашляет. Более того, кашель Шивона хриплый, надрывный и такой глухой, как будто от его лёгких практически ничего не осталось. На Хёкджэ внимательно, изучающе, практически до жадности смотрит лишь уставшая душа, слишком гордая для того, чтобы признать своё поражение — душа, которую бывший священник уже не может увидеть физически, так как все дары, которые оставляли ему падшие, покинули его, но которую Хёкджэ может разглядеть во взгляде тёмных глаз патриарха. — «Он так растерян и напуган», — понимает мужчина, с сочувствием оглядывая Чхве Шивона, и по-прежнему не зная, что сказать. Если Хёкджэ будет придерживаться просьбы епископа и не расскажет патриарху, что он покинул сан священнослужителя, то по всем правилам этикета ему следует опуститься перед умирающим на колени и поприветствовать его, как полагается, как будто Чхве Шивон по-прежнему велик и статен, но мужчина совершенно не хочет этого делать — эта часть его жизни уже в прошлом, а после всех тайн, которые Хёкджэ приходилось скрывать, душа бывшего священнослужителя совершенно не желает терзать себя какими-то новыми секретами. — «Всегда нужно быть честным», — напоминает себе мужчина, негромко вздыхая. — «Даже перед самим собой».       — Я знал, что ты придёшь, — негромко хрипит патриарх вместо приветствия, произнося практически каждое слово с трудом, еле сдерживаясь, чтобы не закашляться с новой силой. Хёкджэ, часто моргая, принимает решение учтиво поклониться, чтобы всё-таки оказать Шивону то уважение, которое он заслуживает по своему сану. Решая, что отсутствие на нём сутаны — это последнее, на что патриарх обратит внимание, мужчина медленно склоняет голову, приветствуя Чхве Шивона без каких-либо лишних слов, ведь пожелать тому здоровья в этой ситуации будет таким издевательством, что Хёкджэ сам себя перестанет уважать после такого. Так что вслух мужчина кратко молвит совсем другое, произнося слова привычным спокойным и ровным тоном:       — Как Вы, Ваше Блаженство?       — Судя по твоей реакции, ужасно, — Шивон сдавленно смеётся, тут же закашлявшись в платок, который он прижимает к губам. Хёкджэ не торопит его и не спешит садиться рядом, пока патриарх не указывает ему свободной рукой на стул неподалёку. Молча покачав головой, бывший священник послушно подходит к этому стулу, чтобы передвинуть его ближе к постели патриарха — и сесть рядом с ним. Шутки от Чхве Шивона кажутся чем-то не столько удивительным, хотя Хёкджэ не приходилось слышать их прежде, сколько неким действием, символизирующим отчаяние этого сломлённого мужчины — патриарху страшно, и в этом бывший священнослужитель никак не может ему помочь. Умирать действительно страшно.       — Чтож, я это заслужил, верно? — Шивон убирает платок от губ, которые кажутся неестественно яркими на фоне этого бледного лица, так что Хёкджэ опасливо бросает взгляд на белоснежный платок, на котором заметны красноватые капли, впитавшиеся в ткань. — «Кровь…» — понимание этого не вызывает в мужчине чувства брезгливости, но сочувствие к патриарху становится всё более ощутимым. — «Неужели никак нельзя помочь ему, Отец Небесный?..»       — Всё-таки ты цел, и я правда рад видеть тебя, — добавляет патриарх, снова сорвавшись на глухой, но в этот раз короткий кашель, как будто что-то острое щекочет его горло изнутри, мешая говорить свободно. — Не знаю, поверишь ли ты в это теперь.       — Поверю, — тихо отвечает Хёкджэ, держа руки на своих коленях и практически не двигаясь, неотрывно глядя на Чхве Шивона, который удивлённо покосился на него после столь краткого, но искреннего ответа. — Хотел бы и я увидеть Вас сейчас в добром здравии, Ваше Блаженство. Вы хотели о чём-то поговорить со мной?       Патриарх не отвечает на вопрос мужчины, и Хёкджэ поджимает губы, не зная, о чём ещё ему разговаривать с Чхве Шивоном. Если епископ сказал, что патриарх спрашивал о нём, то на это должна быть причина, если только… — «Если только он не спрашивал обо мне ещё до того, как приключилась эта напасть», — предполагает мужчина, поправляя ворот своего белоснежного свитера, который неведомым чудом удалось отстирать после всех тех дней ожидания, страха и ощущения потерянности и полной уничтоженности — дней без Хинима.       — Я хотел попросить тебя, — наконец, произносит патриарх Чхве, как будто после внутренней борьбы с самим с собой, в которой его душа одержала небольшую, но такую значительную победу над сомнениями и гордостью. — Исповедуй меня, Хёкджэ.       Просьба Шивона для бывшего священника становится полной неожиданностью. Дело даже не в самой исповеди — всё-таки даже Папа Римский то и дело проходит через таинство покаяния и отпущения грехов, так что с мирской точки зрения ничего такого удивительного в словах патриарха нет и не должно быть. Но Хёкджэ всё равно растерялся, что тоже вполне естественно для его положения: поверить в то, что Чхве Шивон действительно решил покаяться и примириться с Господом, получить прощение за те ошибки, что он совершил, не так просто, хоть это очень важный и похвальный помысел со стороны патриарха, действительно наворотившего делов в отношении Хинима и его ребят. Но если поверить в то, что он только что услышал, Хёкджэ ещё сумеет, ведь он не день, и не два молил Господа именно об этом: чтобы Шивон услышал свою душу, которая ещё имела силы для борьбы с грехами, которая просила и умоляла, чтобы её владелец переосмыслил те действия, которые он уже совершил, то между двумя беседующими мужчинами возникает новая проблема, о которой патриарх ещё не подозревает — Хёкджэ больше не является священнослужителем, а, значит, и принимать исповедь у Чхве Шивона он отныне не может.       — «Неужели я поторопился со своим решением, Господи?» — взмолился мужчина, с силой сжимая колени своими пальцами. Ему снова захотелось обратно, в уединение собора, в тишину и привычный запах, исходящий от обилия свечей, в его привычный мир, который он так невовремя решил покинуть. — «Если бы я повременил с этим хотя бы день…»       — Не отвечаешь, — кашель Шивона привлекает внимание Хёкджэ, потому тот вздрагивает и снова переводит взгляд на патриарха, который словно усмехается над самим собой, разворачивая, а затем снова складывая, но уже другой стороной, свой носовой платок. — Чтож, это справедливо. После того, как я нанял тех двоих… вряд ли бы кто согласился на твоём месте. Я бы уж точно не согласился.       — Не в том дело, Ваше Блаженство, — вздыхает Хёкджэ, покачивая головой. Ему приходит на ум мысль, что сейчас он может называть патриарха и просто по имени, учитывая, как много он знает о Шивоне, но этот помысел мужчина в себе старательно подавляет: патриарх умирает, так как врачи не рискнут проводить операцию по удалению раковых опухолей, и общаться с этим человеком, как с простым прихожанином, Хёкджэ не позволит совесть. Также бывший священник наконец признаёт факт случившегося — именно Шивон и нанял тех двоих неудачливых киллеров, которые тяжело ранили и практически убили Хинима, дав тем самым падшему возможность пожертвовать собой ради Хёкджэ и даже переродиться, вернувшись обратно уже существующим человеком. — «Вернувшись… ко мне», — напоминает себе мужчина, смирившись с неприятной правдой того, что Шивон отчасти замешан в этой карусели из событий, что проносились так стремительно, что Хёкджэ едва поспевал за ними. Конечно, об этом ему говорили и Хичоль, и Чонун, и бывший священник сам понимал эту горькую истину, но почему-то он продолжал отрицать это, какой-то своей частью, тем самым наивным ребёнком, который таится в его душе. Хёкджэ столько лет жил с мыслью, что старшие по сану гораздо ближе к Господу, чем он сам, так что и связь патриарха с проклятием, и уж тем более, с покушением, признать было очень непросто. Но сейчас мужчина хочет быть предельно откровенным с Чхве Шивоном, потому что отголоском своей наивности и веры в добропорядочность людей Хёкджэ продолжает надеяться на… что?       — Насколько я знаю, эти молодые люди сейчас совершают свои собственные, хоть и не совсем уверенные шаги к пониманию воли Господа и принятию Его любви, — мягко добавляет мужчина, уставившись на свои руки, чтобы не потерять остатки уверенности. — И мне не за что злиться на Вас. Я просто не могу исполнить Вашу просьбу. Я сожалею, но это больше не в моей компетенции. Я… покинул пост священнослужителя и ушёл из собора.       В спальне снова воцарилась тишина, прерываемая краткими покашливаниями Шивона в носовой платок, и за эти мгновения Хёкджэ успел и изрядно вспотеть — и одновременно ощутить, как этот пот остывает, стекая по его коже холодными каплями. — «Я снова сумел сказать это вслух…» — понимает мужчина, чувствуя, как его сердце начинает биться чаще, не скрывая того, что Хёкджэ нервничает. — «Значит, я смогу признаться в этом и остальным. Ведь я смогу, правда, Отче?..»       — К нему? — наконец, произносит патриарх, отчего мужчина снова вздрагивает и вскидывает голову, внимательно рассматривая задумчивое выражение лица Чхве Шивона. — «Неужели я настолько прозрачен?..» — Хёкджэ начинает было беспокоиться, но одновременно с этим ему приходят на ум слова Хичоля, которые тот сказал в одну из первых их встреч. Бывший священник уже думал, что позабыл всё происходящее, так давно это было, но образ Хинима, которому пришлось вот так сразу признаться незнакомому для него человеку в собственной слабости и в том, что все мысли Хёкджэ для него неподвластны, становится ярким и навязчивым, как будто их разговор произошёл вчера, а не несколько месяцев назад. — «Яркие мысли понять достаточно легко, стоит лишь получше присмотреться к глазам», — нерешительно, сомневаясь, но пытаясь доверять ему, говорил Хиним, и мужчина с тех пор и думать забыл, насколько он предсказуем и понятен другим, ведь за доверие падшего священнослужитель старался отплатить ему точно таким же доверием. — «С тобой это даже легче, чем с другими людьми», — добавил тогда Хиним, что невероятно смутило Хёкджэ, но на чём они оба решили не зацикливаться, даже не обсудив этот момент. Но, судя по всему, открытость эмоций и помыслов мужчины перестали быть секретом не только для падших, но и для патриарха Чхве, и Хёкджэ не знает, не опасно ли это.       Мужчина не хочет ни о чём думать сейчас — ему неспокойно без Хичоля рядом, который всегда одним лишь своим видом мог приободрить бывшего священника и придать таким образом ему больше уверенности, изгнать своей улыбкой и колким, но не агрессивным чувством юмора неутешительные мысли, с которыми Хёкджэ мог закопаться в собственном чувстве вины с головой. Мужчина хочет уже быть дома, спрашивать у Хинима, как прошёл его первый рабочий день, улыбаться и поддерживать его, а не сидеть здесь, с умирающим патриархом, который задаёт ему такие странные и, что самое тяжёлое для признания, такие правильные вопросы, попадая в самую суть. Как бы Хёкджэ не убеждал себя, что он покинул сан священнослужителя, так как понял, что его путь в этой роли уже закончен, главная причина так и оставалась на поверхности этого решения — Хиним. Всё это сделано ради Хинима.       — Не молчи, Хёкджэ. Я знаю, что к нему, — Чхве Шивон продолжает говорить, убирая платок от потрескавшихся губ, и как будто даже пытаясь придвинуться ближе, в чём Хёкджэ не может ему ни помочь, ни помешать: для этого пришлось бы прикасаться к патриарху, а бывшему священнослужителю даже с его терпимостью и сочувствием делать этого совершенно не хочется. — Тогда это многое объясняет. Он в порядке?       Для Хёкджэ кажется удивительным, что Шивон называет Хинима «он», а не по имени, и уж тем более не пытается больше сравнить его с прислужником Сатаны. С другой стороны, мужчина не желает открывать патриарху нынешнее имя Ким Хичоля, даже если патриарх его уже выяснил и сам. Да и, признаться честно, Хёкджэ всё ещё трудно обращаться к бывшему падшему по его настоящему имени: наедине с Хичолем мужчина то и дело ловит себя на том, что продолжает называть его исключительно Хинимом. Возможно, всему виной какая-то психологическая преграда, некий барьер, отделяющий их друг от друга — из-за разных социальных групп, к которым они принадлежали, Хёкджэ было трудно перестроиться на принятие того факта, что в его квартире теперь живёт взрослый мужчина, который, хоть и не нарушает его заветов и не расхаживает по дому в одном исподнем или даже без него, но всё равно создаёт довольно смущающие и неподобающие для должности священнослужителя ситуации, в которые Хёкджэ никак не должен был попадать. — «Возможно, то, что я называл его Хинимом и дальше — это попытка обмануть самого себя, стремление считать его падшим, как и раньше?» — рассуждает бывший священник, но вслух произносит совсем другое, так как молчать ещё больше — это уже крайне невежливо, да и искреннее беспокойство патриарха следует поощрить, заодно утолив его любопытство:       — Да, он в порядке. И… теперь он человек. Господь простил его, и он нашёл силы простить самого себя. И Вас тоже.       — Удивительно, — Чхве Шивон, не сдержав эмоций, коротко фыркает, практически тут же заходясь новым кашлем, во время которого Хёкджэ больше ничего не говорит, наблюдая за реакцией патриарха. Шивону наверняка сейчас нелегко: лежать здесь, умирая и не находя ни спасения, ни утешения, и слышать о том, что тот падший, которого ты любил, но после какого-то момента счёл его опасностью для своей души, обрёл плоть и кровь в этой жизни и, более того, слышать, что тот самый упрямый и неуклюжий священник, ничего не знающий о падших душах, говорит о том, что этот возмутительно прекрасный падший не только стал живым и настоящим, но ещё и простил патриарха за всё, что он делал, искренне думая, что совершает благие дела…       — Чтож, видимо, так мне и надо, — добавляет Шивон, снова хрипло закашлявшись, и принимается ворочаться на постели, переворачиваясь на спину и рассматривая не то высокий потолок, не то массивную многоярусную люстру над их головами. Хёкджэ не сразу понимает, что патриарх Чхве имеет в виду под этими словами — бывший священник искренне надеялся, что мужчину обрадует эта новость, но после известий о состоянии Хинима Чхве Шивон стал, напротив, даже более задумчивым и… опустошённым. — «Что, если он связал свою болезнь с состоянием Хинима, Господи?» — взмолился Хёкджэ, сцепляя вместе пальцы рук и поджимая губы. — «Но ведь… так ведь не бывает, правда? Не Твоя это кара, Отец Небесный, я уверен в этом, ведь милость Твоя безгранична, как и любовь к нам, грешным детям Твоим… Но в чём же тогда дело?»       — Может, для этого лучше пригласить кого-то из митрополитов или архиепископов? — робко предлагает бывший священник, поднимаясь на ноги и отступая на пару шагов назад, ближе к двери и уже мельком бросая взгляд в сторону выхода из спальни. — Я уверен, что любой из них почтёт за честь…       — Ни к чему мне это, Хёкджэ, — на удивление чётко и ясно проговаривает патриарх, даже не закашлявшись в этот раз, и отворачивает голову к ближней стене, как будто не желая больше ни с кем разговаривать. — Другого священника я не желаю. Тогда так я и встречусь с Господом, и перед Ним и отвечу за все свои ошибки. Можешь идти.       — Мне правда жаль, Ваше Блаженство, — бывшему священнику на самом деле неспокойно на душе от мысли, что Чхве Шивон в расцвете лет предстанет перед Богом, и что тот окончательно сдался, потеряв малейшую надежду на второй шанс для себя в этой жизни. — «Господи, благослови Святого Отца, патриарха Чхве», — молитва сама вырывается в помыслах Хёкджэ, с сочувствием и сопереживанием к этому обессиленному мужчине, у которого больше нет никакого желания противостоять болезни и страданиям, которые выпали на его долю. — «Будь для него светом, силой и утешением, дабы его пример побуждал других священнослужителей и нас, простых прихожан, к исполнению заповедей Твоих. Через Христа, Господа нашего, аминь».       В этот раз в мыслях Хёкджэ нет страха и съедающего чувства вины, ведь он сумел напомнить себе о самом важном: его преданность Господу никуда не девалась, даже несмотря на то, что бывший священник уже покинул свой сан. Мужчина продолжит доверять Богу свою жизнь и жизни людей, которых он знает и любит, без каких-либо сомнений, и ему бы очень хотелось, чтобы и Шивон поступил точно также — доверился Господу и признал свои прегрешения, чтобы через болезнь и покаяние получить прощение грехов. Поведение патриарха Чхве напоминает бывшему священнику былые убеждения Хинима: самолично отвечать перед Богом за совершенные деяния, и таковое мнение в полной мере имеет право на существование, пусть даже Хёкджэ потребовалось очень много времени, чтобы понять это. Но ему хочется хоть каким-то, пусть даже незначительным образом, поддержать патриарха Чхве и приободрить его, пусть и на малую долю.       — Но я надеюсь, что Господь ещё даст Вам шанс очистить душу от грехов, Ваше Блаженство, — мягко произносит Хёкджэ, переминаясь с ноги на ногу и с надеждой продолжая смотреть на Чхве Шивона, думая, что тот ещё повернётся к нему. — Для Него нет ничего невозможного, и я верю, что Вас ещё можно исцелить, как только Вы примиритесь разумом со своей душой и покаетесь перед Богом.       Патриарх не отвечает ему, и мужчина еле слышно вздыхает. После того, сколько нервов и духовных сил у Хёкджэ ушло на то, чтобы понять убеждения Ким Хичоля и, принимая их, не только пояснить падшему свои заверения так, чтобы тот прислушался к ним, но и самому продолжать придерживаться их, даже после всех испытаний, через которые им приходилось проходить, Хёкджэ уже в полной мере осведомлён о том, какой это нелёгкий путь и с чем придётся столкнуться.— «Эта встреча — тоже испытание, и не только для меня лично», — понимает бывший священник, покачивая головой и поворачиваясь к двери, чтобы покинуть этот огромный дом, так и не достигнув никакого результата, за который ему бы не было стыдно ни перед Чхве Шивоном, ни перед Ким Хичолем, ни, особенно, перед Господом. — «Я был бы и рад сделать всё, что в моих силах, Отец Небесный», — Хёкджэ признаёт своё поражение, уже гораздо легче, чем прежде, с его, как это называл Хиним, комплексом мессии, от которого он постепенно начинает избавляться. — «Но моих сил здесь явно недостаточно, так что я прошу Тебя, Господи, смилуйся над этой взывающей к Тебе душой. Я верю, что для него ещё не всё потеряно…»       — Хёкджэ, — его мысли прерывает неуверенный голос патриарха: Чхве Шивон приподнимается на постели и, прокашлявшись, подпирает себе спину одной из многочисленных подушек, чтобы видеть бывшего священника, от неожиданности съёжившегося у двери, точно напуганный заяц, не знающий, что ещё ему хотят сказать. — То, что он говорил тогда… у тебя дома… Ты помнишь?       — Да? — мужчина не сразу понимает, о какой ситуации говорит патриарх Чхве, но на всякий случай соглашается с ним, растерянно кивая головой и неопределённо поводя плечами, лихорадочно пытаясь припомнить, что именно мог говорить ему Хиним, да ещё вдобавок и в день визита к ним Чхве Шивона. — «Что тогда Хиним сказал?» — бывший священник изо всех сил старается вспомнить, о чём могла идти речь в их разговоре в тот день, но на ум ничего, кроме откровенных угроз патриарха и агрессивной реакции падшего, следующей за ними, Хёкджэ в голову не приходит.       — Теперь я понимаю, что он имел в виду, — мужчина видит, что патриарху Чхве не хватает решимости и сил на то, чтобы сразу сказать всё прямо, потому Хёкджэ не торопит Шивона, а, напротив, даже делает небольшой шаг вперёд, ближе к кровати, чтобы показать тому, что он слушает — и не перебивает. Бывший священник не решается даже отвести взгляд от патриарха, надеясь, что таким образом он сумеет хоть немного подбодрить его, и в какой-то мере это и происходит: неясно, Хёкджэ ли поспособствовал этому или же сам Шивон решился говорить честно, но, после очередного глухого кашля, патриарх тихо добавляет:       — Только ты можешь спасти таких, как они… Таких, как я.       Хёкджэ с удивлением прерывисто выдыхает через приоткрытый рот, не зная, что именно стоит ответить на такие слова Шивона: патриарх одновременно и возродил угасающую было надежду бывшего священника, и в то же время словно взвалил на него новый груз ответственности. Более того, сейчас Чхве Шивон смотрит на мужчину так спокойно и радушно, с тем самым умиротворением, которого, судя по всему, на его душе не было уже очень давно. И позже Хёкджэ обещает себе, что он обязательно поблагодарит Господа за эту милость, которую ему довелось увидеть, но сейчас ему опять нужно подобрать такие слова, которые не погасят этот маленький огонёк теплящейся надежды. И, когда бывшему священнику кажется, что он сумел найти эти необходимые слова, он мягко отвечает, надеясь, что тембр его голоса окажется для патриарха не только приободряющим, но и полным той самой надежды, которой Шивону определённо не хватало:       — Отныне я не священнослужитель, Ваше Блаженство, но я буду молиться за Вас. А пока у Вас есть время, покайтесь перед Господом, дабы Ваша душа обрела покой. Господь всегда слышит нас и милость Его безгранична — и больше я в этом никогда не посмею сомневаться.