***
Не совладав с любопытством, я принялся оглядывать обстановку, стараясь запомнить её, сколь только смогу. Конечно же, от Аракчеева не укрылись движения моих глаз. — Трактаты ваши, сударь, не под столом у меня, и не за портретами упрятаны. Он положил двууголку на стол и, выудив из кармана небольшой ключ, открыл им один из ящиков. «Точно так же он меня самого может запереть, как запирал мои рукописи. И очень просто», — подумал я. — Вот, будто бы здесь все ваши. Государь… изволит благодарить, — он сморщился, выплёвывая это слово, — да, благодарить вас за сии опыты и возвращает их вам. Но меня не смутило ни то, что государь благодарит меня, ни то, что он чрез сию благодарность угрожает Союзу. Мне не было до него дела. Я глядел на Аракчеева и видел, что виски его почти седы, хотя нигде больше на голове седины нет. Я видел, что он, как в речах, так и в движениях тела выказывает спесь, чем-то неуловимо напоминавшую кокетство. Я видел и ощущал его так близко, как никогда не приведётся видеть и ощущать ни одному из товарищей моих, хоть бы они и вплотную встали к нему. Мне казалось, что мой пылающий, ноющий мужской орган туго обвязали золотистым аксельбантом или орденской лентой, и оттого я лишён возможности кончить, сколь бы сего ни жаждал. Высочайший чин предмета моей горячейшей страсти связывал, сковывал меня, не позволяя достичь того, чего я желал так безнадежно. Я вздрагивал и от холода Аракчеева, и от его жара как от холода. Слёзы были готовы хлынуть из моих глаз. Я видел, что Аракчеев зол, и хотел непременно сказать что-нибудь такое, чтобы он не был на меня в неудовольствии. — Мы никогда не взбунтуемся, как Семёновский полк… — выдавил я из себя жалкие слова, приняв трясущимися пальцами бумаги из желанных рук. — Никогда, никогда не взбунтуемся, как Семёновский полк… И теперь, когда я вспоминаю это, мне хочется встать из-за стола и убежать прочь от моих записок. Хочется опрометью кинуться вон из квартиры, нестись по улице, ворваться в дом, в стенах коего происходит собрание нашего Общества, и закричать: «Как вам это кажется?! Ну же, ну же, как вам это кажется?!» Но дом тот ныне занят людьми другими — совсем как прежний особняк Аракчеева. Однако, довольно восклицаний. Довольно заламываний рук, пиитических поз. Не нужно позволять душе осипнуть. Далее я оставлю горестные взывания. Оставлю, иначе мне придётся погрести под ними пересказ всего воспоследовавшего — и себя самого вместе с ним. Кричать за меня будут сами деяния и события — кричать пронзительно, как не смогут никакие слова. А я всецело отдамся исступлённому упоению. — Почему вы говорите мне это, сударь? — тон Аракчеева был строгим, но, по счастью, не взбешенным. — Ах, да потому, что… Потому что я… — я уже готов был выложить всё, не обинуясь, но споткнулся, будучи вдруг огорошен мыслью: отчего он не замечает притязаний на себя моего взора, если так ревностно пресёк разглядывание кабинета? Как же вовремя я озадачился этим! — Потому что, братец, я возжёг у тебя в штанах такой пламень, что ты его сперва полами сбивал, а после всю дорогу об меня потушить старался? Я совершенно обмер. Не помню, помыслил ли я что-нибудь. Затем Аракчеев взял у меня из пальцев бумаги и положил их на стол. — Поди обратно к денщику моему, — сказал он, глядя мне в глаза, — пальто оставишь.***
Когда я вернулся, Аракчеев стоял, оперевшись бедром о стол, сложив руки на груди и глядя на меня с улыбкой, в коей я не знал, чего было больше: насмешки или довольства. Взгляд его заметно помягчел. Он был пленителен как никогда. Места для страху не осталось в моих душе и теле. Поспешив приблизить Аракчеева, сколь это возможно, я обвил его руками и почти деликатно притянул к себе. Он облизнул нижнюю губу и с готовностью подался навстречу. Он не спешил ничего делать сам. Он явно поверял себя мне. Я прижался алчущим ртом ко рту его, не сумев сдержать звука, сочетавшего стон и рык. Мы лобзались упоённо, и он, нежданный амант мой, то соперничал со мною в напоре, то показывал, что уступает, и тогда у глаз моих собирались слёзы восторга. Есть ли человек, коий удержался бы от извержения в момент столь сильного экстаза? Я не удержался. Отдышавшись, я увидел, что вжался лбом Аракчееву в плечо, в самый эполет. Тогда я жадно обхватил его талию и впился губами в кожу под ухом. — Вижу теперь во всей подробности, как сильно меня хочешь, — прогнусавил он срывающимся от желания голосом. — Таких у себя и не припомню, чтоб в штаны спускали. Или у тебя сия слабость от книжонок французских? Каждое слово Аракчеева так услаждало мой слух, что я страшился только прийти в такое состояние, чтобы перестать его слышать. Запустив руки под полы сюртука, я наконец вдоволь огладил и ощупал столь лакомые мне бёдра, такие узкие, ровные, жёсткие… С трепетностью провёл я ладонью по эрегированному члену Аракчеева, но он унял мою руку, переложив её ниже, на ядра, кои я и принялся с упоением тереть через ткань. Его лицо было так близко к моему… Я любил все чёрточки сего неповторимого, удивительного лица, ласкал их бережными пальцами, лобзал и не мог оторваться… Жёсткий воротник дразнил меня, маяча красным ляссе, зелень мундирного сюртука обещала утолить все надежды… Я понял, что пришла пора открыть вторую часть Зелёной книги. Дрожащими пальцами я начал расстёгивать пуговицы. Проникнув руками под сорочку — занятный форзац — я едва устоял на ногах, таким сильным блаженством растеклось по моим ладоням тепло живого, дышащего тела. На груди Аракчеева почти не оказалось волос — вероятно, будучи необильны и в молодости, они изредели от возраста. Я упоённо прижался к сей груди щекой — в то время как руки мои уже проникли под лосиные панталоны, услаждаясь мягкостию кожи и выемками, образованными устройством мышц. Аракчеев тоже вовсю наслаждался моим телом, бесцеремонно удаливши мой фрак. В один момент он мягко провёл рукою по моей шее, и тогда я, облобызав сию щедрую руку, приник влажными губами к его собственной. Я всегда любил прижиматься поцелуем к кадыкам своих амантов, ловить их движение губами, но не припомню, чтобы когда-нибудь это было так сладостно, как в тот день. — Пойдёшь в спальню со мною, — прохрипел Аракчеев, видимо, не выдержав сего последнего, и на единую горестную минуту высвободился из моих объятий. — Фрак уложи как должно, небрежности не терплю. Я виновато оглянулся на своё платье, лежащее на полу в беспорядке, и поспешил исполнить повеление. Потом Аракчеев взял меня за локоть и потащил в комнату, которую я столь часто рисовал себе в грёзах… Аракчеев не захотел сразу расположиться на постели. Вместо этого он развернулся в моих объятьях спиною и, прогнувшись несколько в пояснице, облокотился на изножье отнюдь не походной кровати — судя по всему, он давно привык употреблять оное таковым образом. От осознания, что Аракчеев предлагается мне, моё тело будто прошило бесчисленными раскалёнными иглами восторга и страсти. Благодарно исцеловав эти обхватившие изножье пальцы, затем шею, всё ещё покрытые тканью мундира плечи и спину, я приподнял полы сюртука и принялся увлечённо лобзать поясницу и бёдра. Из моих губ вырывались стоны — особенно когда я видел, сколь приятны Аракчееву мои ласки. Осторожно стянув до колен лосины — колена оные я тоже не преминул огладить рукою — я возымел счастье узреть его худые ягодицы. Завороженный, зачарованный, провёл я бережно пальцами между них и не сумел удержать себя от того, чтобы тут же не провести и языком. Аракчеев судорожно вздохнул. Разведя его ягодицы в стороны, я продолжил сию постыдную ласку. Мой язык, сперва поверху, а потом и внутри, выводил вензеля, коим позавидовала бы подпись Александра. Стоны Аракчеева заставили меня прикрыть в блаженстве глаза. Я с трудом оторвался от вожделенного отверстия. — Вы… разрешите? — спросил я робко, всё ещё не веруя, что судьбе вздумалось столь щедро одарить меня. — Давай, — был нетерпеливый ответ. Я высвободил мой напряжённый до каменной твёрдости член и провёл им меж ягодиц Аракчеева и по ядрам его, столь головокружительно выглядящим с этого ракурса. Затем я вошёл в него — бережно, с предельною аккуратностью. Я познал его. Это было невероятным блаженством. Мне казалось, я и не думал, что можно испытывать удовольствие столь сильное. Осознание, что я беру Аракчеева, моего Аракчеева, прожгло меня насквозь и разлилось в сердце бешеною страстью и неистовою любовью. Внутри было очень горячо, но не особенно узко — и мысль о том, что он любит отдаваться, что его часто брали до меня, заставила меня кончить второй раз, даже не дав привыкнуть к ощущению. Это позволило мне сношать его очень долго. Я сладко терзал недра моего сановного аманта, исторгая у него стоны и восклицания, уступавшие, впрочем, моим собственным. Аракчеев ликовал, я же был попросту изничтожен блаженством. Моё сердце пело. — Алексей Андреевич… — стенал я. — Алексей Андреевич… Лицо его, выражавшее всю негу удовольствия, было щемяще трогательно. Я не мог оторвать от него взгляда. Дважды, когда Аракчеев вскрикивал от удовольствия особенно громко, я, как дурак, спрашивал: «больно?» Ощутив свою близость к очередному пику, я снова возложил ладонь на его орган, и, только раз с наслаждением проведя по нему рукою, добился того, что мы излились почти одновременно. — Благодарю Вас, — зачастил я, едва мы отдышались, — благодарю, благодарю Вас… — Конечно, благодаришь. А не замарал ли ты мне панталоны? — проговорил Аракчеев с ноткой недовольства, но, судя по всему, уже изрядно смягчённый. Я побледнел, осознав, что мне и впрямь не получилось остаться аккуратным. — Ладно, то забота денщика. А ты меня ещё разок выебешь, если сдюжишь, — усмехнулся он. И вот я, с великим трудом стянув с него сапоги, уже целовал его стопы; сняв совсем его лосины, целовал его колена, сам разуваясь и раздеваясь походя. И вот я, уложив его на кровать, уже снова его вкушал, беря в сей раз лицом к лицу: это положение подарило мне возможность больше его ласкать. Теперь я беспрепятственно созерцал его лицо, зрелую кожу коего беспрестанно гладил и лобзал. Я вновь смог целовать сводящие меня с ума веки, седые виски… Я был исполнен благодарности. Вдвое приумножалась она, когда я читал оную и на его лице! О, сколь же блаженства он испытывал в телесной близости, сколь необходима была она ему! — Милостивец мой… — стонал я, пронзая Аракчеева снова и снова, в то время как он сжимал ногами мою талию, и руками — мои плечи. Моя ладонь вновь потянулась к его паху, но он нетерпеливо отвёл её. — С рукой оно нетрудно, а мне и одного хуя хватит, коли постараешься, — прохрипел он сердито. О, как я о сём старался! Нужно ли говорить, что я увенчал себя победою!.. А после мы какое-то время лежали в кровати рядом. По счастью, она была не так узка, чтобы на ней нельзя было уместиться двум мужчинам. Я боялся стеснить Аракчеева, но тот, видно, привык не отпускать любовников сразу. Моё сердце щемило нежностию. — Я люблю Вас, — говорил я, нежно и кротко целуя его пальцы и шею, обнимая его за плечи, устраивая его голову на своей груди, — я люблю Вас. Ему не хотелось говорить со мною. Он лишь одаривал меня снисходительною полуулыбкою, в коей я так желал узреть намёк на ласковость, что будто бы и впрямь встречал его... Пришло время — и мы распрощались. Аракчеев не вышел провожать меня до двери, перепоручив это денщику. Когда Синица облачал меня в верхнее платье, я снова хотел что-нибудь сказать ему — и не нашёлся. Я взял с собою мои листы — но что мне теперь было в них?