Бармен, смешай мне покрепче

Когда ей вручили теплого живого младенца, Ом улыбнулась, устало и слабо. Малыш был крохой с тоненькими ручками и красным новорожденным тельцем. Он громко завопил, когда его наконец вытащили из матери, и одна старая черная медсестра сказала, что это хорошо – малой будет цепляться за свою жизнь, и ни за что не отпустит. Ом тогда выдохнула и вперила взгляд в потолок. Она так кричала, рожая, что сорвала себе голос. Вот и кончилось. Теперь в руках у нее был сын, маленький-маленький сын, с ранкой от срезанной пуповины. Надо было придумывать, как жить, и что делать. По правде говоря, Омела Спенсер-Оклэнд сначала не хотела рожать. Шестьдесят пятый год; одну зиму назад началась Вьетнамская война. Отец ребенка – простой солдат со скулами, как из выточенного камня; парень с Аляски. Хвастался, что его дед был золотоискателем, и что его предки – русские Christiane, чтобы это ни значило. Ом тогда, в баре, уже на втором стакане виски спросила все же, как это переводится –аляскинец выглядел отлично, в его глазах-угольках тлели искры– ей больше всего нравились северяне. Бен (его звали Бен), сказал, что это как плантации с неграми, только с белыми, и таких белых называли Christiane. На четвертом стакане она рассказывала про штат Мэн с его вечной золотой осенью, и старой золотой аристократией, а Бен слушал, как еще никто не слушал, и Ом хотела поцеловать его хотя бы просто потому что он был первым, кто выслушал. На пятом стакане они и правда поцеловались, а шестого не было; жизнь коротка, ту ночь провели вместе. Бен пах ёлкой даже на юге (совокуплялись в кустах Джорджии), и Ом вдыхала запах его пота, его северного сердца под кожей, и думала: черт возьми, как я хочу домой. Дом для неё – это место, куда ей никогда не вернуться. Дом – это здание. Дом – это детство. Это особняк в викторианском стиле на окраине Портленда, родовое гнездо волшебников Оклэнд, куда Омеле, как сквибу, вход воспрещен. О, как она плакала (плакала, плакала), когда письмо из Ильверморни ей не пришло. Ее отдали бездетным сквибам из Южной Каролины, и на этом север кончился, дом кончился, детство кончилось. В руках Омелы лежал ребенок, который мог вернуть ее домой, разбить последнюю робкую надежду, или не сделать ничего. Ей было страшно узнать, что именно он принесет. – Фамилия малыша Коул, – сказала она старой черной медсестре, – фамилия его отца. А зовут малыша Растин, Растин Спенсер. – Странное имечко. – Семейное. Приемные родители забрали ее из больницы на машине; мачеха помогала с Растином, отчим тихо подпевал Челентано по радио. Они хорошо к ней относились, понимающе, хотя, конечно, ничто не заменит настоящей родительской любви. (Им дали девочку и мешок галлеонов, но их не спросили, нужна ли им девочка, и не предпочтут ли они сумму в долларах). Растин родился в теплую южную осень. Его отец получил об этом письмо, а с письмом получил вопрос. Омела, телефонистка скромного достатка, не могла независимо содержать себя и ребенка. Она собиралась поступить в университет и последние золотые сбережения потратить на учебники. Ребенок в ее планы не очень вписывался. Она не заплакала, когда узнала, что Растин тоже сквиб. Его бабушка и дедушка начертили несложный рунический круг белым мелом и положили в центр спящего малыша. И магия дала свой вердикт. (Некоторые люди предназначены тебе как пуля. Или гвоздь на дороге, – скажет в будущем детектив «Фискал»). Ом почувствовала облегчение, когда Бен, славный парень с севера, написал, что если вернется, то о своем сыне позаботится. Она не была готова к материнству, она ни к чему не была готова. – Лучше тебе не знать другого мира, мой малыш, – прошептала Омела тогда, баюкая маленького Растина, качая его на руках. – Меньше знаешь, крепче спишь. Тише едешь, дальше будешь. Нам не место среди волшебников. (…) – Вы женаты? – спросил один из черных. – Да, – спокойно ответил Коул, выдыхая дым. – Дважды. В первый раз по молодости, – он стряхнул пепел с сигареты. – Клэр. У вас есть дети? Вижу, что есть. У нас с ней была девочка, София. Наша маленькая радость. Она … держала меня и Клэр вместе. Ее не стало, и нас не стало. Мы развелись. Обвиняли друг друга в ее гибели. Не простили и не забыли. Папанья что-то черкнул в блокноте. – Вторая моя жена, – начал Коул, докурив сигарету. Прервался. Элегантными от привычки движениями достал еще одну. Чиркнул зажигалкой Зиппо. Затянулся, выдохнул. – Вторая моя жена, Гарриет. Мы познакомились во время расследования. Полагаю, вам и про нее хочется услышать, – он окинул детективов равнодушным, железным взглядом. – А вы имеете на это право? Всё, связанное с ней, засекречено. Не могу ничего вам уточнять, пока не увижу документы с полномочиями. Но кое-что рассказать все же могу. (…) – А, еще кое-что, – вспомнила подруга Доры Лэнг, работница автосалона в мешковатой одежде. Прошлась зубами по нижней губе, – Дора сказала, что собирается в «Белую сову», когда мы говорили в последний раз. – Белая сова? – переспросил Марти, прищурившись. Он часто щурился. – Это клуб какой-то? – Не, – махнула рукой женщина, качнувшись на пятках. Мужчины из автосалона смотрели то на ее бедра, то на полицейских. Лучше было побыстрее закончить. – Это, ну. Кафе такое. Кофейня. Там по пятницам сидит гадалка. Дора к гадалке хотела пойти. Не знаю, как оно там прошло всё, может и не пошла. – Где это находится? – Гамильтон-стрит. Седьмой дом? Не знаю, не была там. – Большое спасибо, – сдержанно поблагодарил Марти, и детективы направились к машине, пока женщина, виляя бедрами, направилась к автосалонным коллегам. Хлопнули дверьми, сели, пристегнулись. – Поедем, – предложил Раст. – Да поедем уж, – устало выдохнул Марти и завел машину. – Один черт пока по нулям. Ни зацепок, ни черта. Вот что мешало девице быть приличной женщиной? Закончить колледж, найти работу, выйти замуж. – Она нашла работу. – Дерьмовая эта работа! Вон ее мать с жуткими мигренями и воспаленными руками. Чем она заслужила такую дочь? И детей у нее больше нет. Страшная жизнь, – покачал он головой. – Страшная. Раст ничего не ответил и перевел взгляд на окно, уставившись в молочно-серый горизонт над низкими домами. – Я завтра беру отгул, – сказал Марти, не отвлекаясь от дороги. – Почему? – Годовщина смерти отца. Все равно от меня на работе не будет толку, хоть на кладбище съезжу. Хороший старик, отец мой, молчаливый, правда. С мягким сердцем. А твой каков? – Общительный и жесткий, грубоватый. Жизнь изменила его не в лучшую сторону. Но, надо отдать ему должное, он старался. Разговор дальше не клеился, поэтому тему закрыли.