«Оказывается, мама – это не просто родной человек, не просто дом, не просто тепло и понимание, не просто «гостинчик». Мама – это глубинная и, может быть, единственная связь с вечностью, со всем миром, со Вселенной, со всем счастьем и радостью». Лидия Сычёва «Утешение»
Кот был уродлив до крайности – костлявый, правое ухо оторвано, глаз выбит, в серой шерсти от морды до хвоста виднелись следы от ожогов годичной давности, а лапы напоминали нечто разваренное. Было трудно поверить, что в день, когда мальчик подобрал его на улице, зверски избитого и бездыханного, чудом оставшегося в живых после издевательств малолетних живодёров, это существо могло выглядеть ещё хуже. Сафие смотрела на него и смотрела, безжизненно и тяжело, не поднимая головы с подушки и в первые мгновения после сна не в силах понять, куда исчезли дети и кровавая вьюга. Перед внутренним взором всё ещё стояла тень в красном облачении падишаха – тень, которая забрала её сына. Она попыталась сесть в постели и тотчас подавила крик: обе раны на животе пронзила новая волна режущей боли. Улугбек – кажется, так её внук называл своего любимого страшилу, – потянулся на соседней подушке, после чего прижался к раненой султанше и c ласковой робостью положил вытянутую переднюю лапу на её предплечье, будто раскрывая объятия. Белоснежная красавица Елизавета, подаренная покойной королевой Тюдор, когда-то делала так же. – Во имя Аллаха, Бюльбюль… Чем же мой несчастный брат заслужил это? – Голос облачённой в траурное платье Хюмашах за плохо прикрытыми дверями дрожал от слёз отчаяния. – О Всевышний! Неужели он останется таким? – Что вы, что вы, госпожа, разве можно терять надежду?.. Быть может, нам снова обратиться к Эрдему Аге? Видит Аллах, он настоящий кудесник… – Он был у Искандера этим утром. – Он сообщил, когда к шехзаде вернется рассудок? Когда он снова будет… говорить? – Лекарь… не уверен, что это может произойти, Бюльбюль. Бюльбюль в глубокой печали поднёс руку к лицу, затем кинулся поддерживать рыдающую султаншу… и в этот момент его взгляд упал на Сафие. – Искандер… – пролепетала Сафие и принялась выбираться из постели. Бросившись к ней в искреннем ужасе, Хюмашах и Бюльбюль силком заставили её принять тройную порцию успокоительного, и Сафие вновь начал овладевать сон. Она проспала весь последующий день и ночь, в которую тень в султанском облачении снова преследовала маленького Яхью и взрослого Искандера. И когда за окном собирался рассвет, Сафие, больше не замечая боли, покинула постель и, кликнув служанок, принялась собираться в дорогу. – Хатун, тебе что было сказано? Почему эта помоечная уродина до сих пор во дворце? – Поймав собравшегося проскользнуть в покои Улугбека за шкирку, тучная калфа Старого дворца смерила молоденькую служанку, которая помогала Сафие одеваться, злобным взглядом. – Госпожа, простите. Мы сейчас же его выбросим… – Не трогать. – Голос Сафие был сухим и безжизненным. Сделав шаг в сторону дверей, султанша стиснула зубы от боли, едва не рухнула на руки стоявшей рядом Мехпаре Могильщице и снова остановилась. – Может, всё же возьмёте трость? – Мехпаре вопросительно, с характерным холодно-скучающим выражением лица воззрилась на неё, но во взгляде молодой женщины, вопреки обыкновению, промелькнуло нечто похожее на участие. – Это значительно уменьшит боль во время ходьбы. Это была ещё одна дочь её покойного Мурада – незаурядной стати и гордости черноволосая султанша, наделённая истинно-османскими чертами, магической красоты глазами цвета янтаря и природными красками чистокровной турчанки, – немногим младше, чем сейчас могла быть Фахрие. Сафие не сомневалась, что великое множество подданных Османской династии отдало бы всё на свете, дабы заполучить в жёны такую красоту, однако жизнь Мехпаре составляло ледяное безразличие ко всему в мире, кроме ежедневного посещения Айя-Софии и поминальных молитв по похороненным там братьям. Казалось, сама мысль о том, чтобы наслаждаться своей молодостью и относительным богатством, сбегать на тайные свидания в дворцовые сады, вступать в выгодные браки или же каким-либо иным способом извлекать пользу из своей принадлежности к роду османского падишаха, даже само признание этой принадлежности, виделись молодой султанше оскорблением памяти этих детей – её родных, невинно убитых падишахом Мехмедом во имя своего трона. Со дня казни девятнадцати шехзаде двадцать три года назад Мехпаре никогда не надела ничего, кроме простого траурного платья, на лице её на чьей-либо памяти ни разу не появилось улыбки, а любые слова о Мехмеде Третьем и всех племянниках по его линии вызывали у неё такую же реакцию, какую могли бы вызвать упоминания о ползучих гадах. Почему Мехпаре не ненавидит её саму, оставалось для Сафие загадкой, – возможно, оттого что изобретать различные незаурядные способы с риском для собственной жизни продемонстрировать своё презрение османскому султанату вот уже долгие годы было для этой молодой женщины практически делом чести. Но существовала и иная вероятность. Прожив здесь одиннадцать лет, Сафие стала нередко замечать эту особенность в немногих всё ещё остававшихся под этим кровом старожилах Дворца Слёз, что когда-то были членами семей девятнадцати казнённых мальчиков-шехзаде. Эти султанши – матери, сёстры – никогда не разделили бы хлеб с фаворитками и детьми Мехмеда Третьего (и это враждебное отношение, к её удовольствию, прекрасно успели ощутить на себе Хандан и Халиме, что попадали сюда весьма ненадолго), – но они были просто не в силах ненавидеть мать Яхьи и Фахрие. Когда же в Старом дворце стало известно об истинном происхождении и трагическом аресте Искандера, Сафие лишь сильнее утвердилась в этой удивительной истине. Она не была матерью Убийцы в глазах женщин, обречённых на вечную скорбь и неослабевающую адскую боль по своим безвинным детям и братьям, – по убеждению этих султанш, она была одной из них. – Нет, не нужно. – Головокружение наконец отступило. Сафие устало и уязвлённо перевела дыхание, а Улугбек потёрся о её ладонь, устремив на неё грустный взгляд. – Матушка, что вы делаете?! – Оттолкнув служанку с дороги, в покои ворвалась Хюмашах и, бросившись к матери, схватила её под руку, поддерживая. – Вам нельзя даже подниматься с постели. Ваши раны… Вы не переживёте ещё одну потерю крови. – Мы нужны своему сыну. – Искандеру ничто больше не грозит. Повелитель подарил ему жизнь, как и остальным шехзаде, своим братьям. – Султанша беспомощно развела руки, загораживая двери. – Матушка, умоляю вас. Подумайте о своём здоровье и безопасности… – Наш ребёнок пытался покончить с собой. – Сафие подняла на дочь ледяной взгляд. – Отойди в сторону, Хюмашах. – Матушка, не беспокойтесь. Клянусь, я позабочусь об Искандере… – Ты уже позаботилась. Хюмашах вздрогнула как от пощёчины и отступила назад. Уже в коридоре до Сафие донеслись всхлипы дочери и голос Мехпаре, говорившей сестре что-то успокаивающее. Старшая валиде остановилась и горько закрыла лицо руками. Ей давно не нужно было доказательств – что бы они с Хюмашах ни наговорили друг другу, каковы бы ни были их взаимные обвинения, никто и ничто не сумеет встать между ними, и они всё равно навеки останутся гордостью друг друга. Тем более страшной раной на сердце становился каждый раздор. Улугбек скользнул на улицу вслед за ней. – Так что же, цепи нельзя разбить? – Падишах может спастись от проклятия, если за него попросит кто-то из близких, – Мехмед неопределённо передёрнул плечами, – некто, умерший прежде него и готовый принять его кару на себя… и он не может быть одной крови с проклятым. Лишь благодаря такому просителю султан Сулейман ныне не один из нас. А ещё, как утверждается, от вечного заточения во дворце душу падишаха способна уберечь смерть мученика, – точно припоминая некий текст закона, прибавил призрак задумчивым тоном. – Но подобного доныне ни с кем не случалось, потому не могу сказать наверняка. Искандер вновь оглядел тяжёлый зловонный ворох железа, что сковывал сапоги и колени Мехмеда и кончался где-то за пределами комнаты. «… А за каждого убитого им при жизни шехзаде Проклятый Падишах получает цепь, которой будет прикован к трону Османов, пока не придёт Судный день…» – отдалённым эхом послышался в памяти голосок Якуба. – Сколько же будет длиться ваше заключение? – в его голосе было больше участия, чем ему хотелось. – Пока время не придёт к своему концу. Пока род Османов живёт в людской памяти. Нам надлежит жить и сеять в мыслях и душах людей то, что составляет нашу сущность. Не стоит сострадать нам, Искандер, – прибавил Мехмед, чуть наклонив голову и улыбнувшись краем губ, – могущество наше столь велико, сколь не помыслил бы для себя ни один султан из мира живых. Ни одно решение о жизни и смерти в этом дворце не принимается без нашего на то желания, и мой недоумок-сын со своей наложницей поистине поразились бы, узнав, сколь часто они прислушивались к моей воле. Усмехнувшись, Искандер покачал головой в отстранённом изумлении. Тысячи тысяч людей трепетали перед падишахами при жизни, считая себя и своих самых дорогих людей пылью у их ног. Османские придворные и армия поистине превратили султанов в своих божков, те же за гробом превращались… в это. Цепи, холод, гниль и смрад; сгустки темноты, не живые и не упокоившиеся. Вот бы увидел Зюльфикяр – да все аги из янычарского корпуса. Все несчастные воины-невольники, все, кого лишили семей, дома и собственной воли и заставили увериться, что любить вопреки воле божка для них преступление… – Ты не веришь, что я и впрямь я, – помолчав, сказал Мехмед. – Отчего же, – Искандер пожал плечами. – В распоряжении шехзаде Мустафы был некий… Пинхан? Если память не подводит меня. Бостанджи у его дверей эти беспрерывные беседы с невидимым приятелем некогда казались до колик смешными. Дерье перед смертью мерещилась Фахрие Султан. Мне, стало быть, достался ты... Ну что же. В конце концов, это делает помешательство гораздо увлекательнее. – «Дерье перед смертью мерещилась Фахрие Султан»? – Мёртвый падишах изогнул бровь и помедлил. – Ты помнишь, что она сказала тебе об Исмаиле? Искандер вздрогнул. – Что я должен… должен спасти его. Что нашего сына следует увезти отсюда – увезти как можно дальше. Ибо это место несёт смерть… – Мехмед кивнул, и Искандер опустил глаза, находясь в странном оцепенении. – Что я… посвящаю жизнь служению собственным убийцам. Убийцам нашего ребёнка. – Правильно. А ты что сделал? Молодой человек понурил голову. – Дерья была больна. Она не могла и правда видеть Фахрие. – Наша бедная сестрёнка как наша мать – всегда питала к тебе слабость. Ей было известно, что тебе и твоему сыну уготована могила, вот она и пыталась сообщить тебе об этом по мере своих сил. Мёртвого способен услышать не каждый – однако у твоей Дерьи была частица этого дара... как и дара самолично предвидеть будущее. Знание того, что случится с тобой и Исмаилом, под конец жизни отняло разум твоей жены. В частности, лишило способности различать то, что грядёт, и то, что происходит в настоящий момент. Искандер в ужасе смотрел на него. – Хорошо, что она умерла, не правда ли? – Мехмед скучающе изучал его лицо. – Это лучше, нежели если бы она застала всё это. Ахмед, его рабыня, его прилипала-янычар и озлобленный евнух в перьях – как обошлись бы они с женой сына Сафие Султан, обезумевшей от горя и беспрестанно молящей пощадить её мужа и сына? Посмеялись бы? Выбросили бы из дворца? Эта наложница по имени Кёсем негодовала бы, что ей досаждают нелепицей в момент её величайших семейных трагедий и выбора нарядов для никяха? – Хорошо, что Дерья умерла, – повторил Искандер безжизненно. И правда... на следующее утро после ареста, когда они с Исмаилом, обнявшись, сидели в подземелье Топкапы в ожидании палачей, когда с сыном произошёл сердечный приступ, мысль, что Дерьи ныне нет в живых, и она не способна увидеть происходящее – увидеть воплощение своих ужасов, мучивших её перед смертью, – впервые в жизни доставляла молодому человеку облегчение, хотя было страшно даже произносить это. – Тебе открыли, в чём твоё преступление? – спросил вдруг Мехмед. – Что именно этого недоумка так в тебе разозлило? Искандер опустил голову и посмотрел на сверток с одеждой Исмаила у себя на коленях. Портрет Кёсем у него забрали в весьма скором времени – видимо, султан Ахмед приказал сделать это сразу же, как станет очевидно, что цель истязания достигнута. – Вот почему повелитель приказал найти и бросить в темницу твоего выродка, – сжимая рисунок двумя пальцами, сообщил Хаджи с удовлетворённой ядовитой ухмылкой. – Вот почему ты будешь казнён. Не помри твой мальчишка сам, его отдали бы палачам при тебе же. Покусившийся на гарем султана Ахмед-хана похотливый пёс надеялся кого-то обмануть. Повертев портретом Кёсем перед его лицом, будто дразня посаженную на цепь собаку, евнух, очень довольный собой, скрылся за дверями – а Искандер так и остался на полу на коленях, съёжившись, обнимая одежду сына, вцепившись в неё намертво. Руки, израненные осколками хрустального графина, пачкали кровью всё, чего касались. «Я готов отдать жизнь за султана Ахмеда и Кёсем Султан», – произносит недавно возвратившийся с войны шестнадцатилетний юноша; произносит не с фанатизмом Зюльфикяра Аги и его давних сослуживцев, не с горячностью молодых янычар, прививаемой им с малолетства, а будто бы говоря о родных людях, о с е м ь е – с улыбкой, мягкостью и спокойствием. Взгляд его лучится искренним, живым теплом… «Повелитель. Дай Аллах, от Кёсем Султан пришли добрые вести?» – с тенью тёплой улыбки осведомился молодой человек, внимательно рассматривая лицо столь же юного падишаха Ахмеда, который после долгого духовного траура по Хандан Султан и Дервишу Паше наконец-то держал в руках уже давно присланное ему письмо от любимой фаворитки. Долгое время – на охоте в лесах Эдирне, в часы тягостных молчаливых трапез, – шестнадцатилетний Искандер с ужасным беспокойством наблюдал за молчаливым, отдающим безумием и как будто даже покаянным горем своего султана и друга, надеясь, что тот всё же вспомнит о письме Кёсем. Могут ли добрые слова любимой не стать источником исцеления и лучом надежды? Когда Повелитель наконец соглашается на приезд Кёсем и своих сыновей, Искандер впервые ощущает некоторое облегчение. Лишь странная, неясная ему самому тревога за молодую султаншу гложет потерянного шехзаде. Сумеет ли Она добраться до Эдирне в полном благополучии и безопасности?.. Его ребёнка приговорили к смерти и закопали в лесной грязи без погребальной молитвы за любовь его отца. Свёрток с детской одеждой дрожал в его руках. Нет, это не люди, не люди… Против воли в памяти продолжали всплывать исполненные почти мальчишеского удивления воспоминания. Раз за разом он пытался отыскать в этой веренице случаи, когда бы его тихая платоническая любовь к Кёсем, к златовласой девочке, спасённой им от разбойников, могла как-либо оскорбить правителя или его любимицу. Любовь, в коей он никогда не посягнул на их счастье или же её выбор спутника жизни, был готов умереть за них обоих с самой горячей искренностью; любовь, что выражалась в одной лишь истовой заботе об Её безопасности. Возможно ли это? Оскорбить хотя бы за глаза, хотя бы в глазах Всевышнего… чтобы здесь и сейчас он и его ребёнок заслуживали подобного безбожия. А может, в людях не осталось ничего божеского? Ведь только по-настоящему нечистые души способны до такой степени видеть преступление и грязь во всём человеческом и воздавать за это таким изощрённым злом, как это делал султан Ахмед. А она? Она в этом участвовала?!.. – Ответь-ка мне, младший брат. Тогда, много лет назад, – Мехмед немного подался вперёд, опираясь на подлокотники, – разве ты сам не остановил бы нашу мать, зная, что за жизнь тебя ожидает? Шехзаде поднял мёртвые глаза, встречая бездонный взгляд призрака, – и больше был не в силах отвести их. – Ты знаешь ответ, – продолжал мёртвый падишах. – А потому ныне я сделаю доброе дело. – Она не войдет сюда. – Кёсем сжала кулаки. – Но матушка, вы же видите, она едва может стоять. Очевидно, что она всего лишь желает увидеть сына живым и унять его боль. – Она желала смерти твоего отца и не единожды предала династию. Не вздумай позволить ей переступить порог дворца, Осман. Подождёт и отправится обратно. – Вы хотите, чтобы я унизил валиде-султан, что едва жива после ранения? – Осман Второй с осуждающей холодностью покачал головой и сделал паузу. – Но как же дядя Искандер? – Чем она поможет Искандеру? Лучшей для него участью было бы никогда не знать о ней, – раздражённо отведя глаза, произнесла Кёсем с убеждённостью в голосе. – Он вовсе в ней не нуждается. Ему прекрасно известно, что она прямая виновница всего, что произошло с ним и Исмаилом. Он сам не пожелает её видеть. – Я бы встретился с матерью, – наконец проговорил Осман тихо. – Встретился бы, что бы ни было. Вздрогнув, Кёсем потерянно посмотрела на него и ощутила безграничную волну теплоты. После некоторого молчания юноша осведомился: – Как, в таком случае, прикажете вернуть дяде рассудок? Лекарь разводит руками. Говорит, что Искандер может уже не выздороветь. – Это невозможно… – наконец отозвалась Кёсем, пошатнувшись и обхватив себя за плечи; в тихом её голосе зазвучала нехарактерная слабость. Взглянув на неё, Осман поразился выражению, которого никогда не видел на этом лице. Матушка смотрела перед собой в беспомощном испуге, который, судя по редкой мимике, перерастал в какой-то безэмоциональный и пронизывающий всё нутро ужас; и по-детски отрицательно качала головой. – Только не Искандер. Невозможно. Он… он никогда ничего не страшился. Он всегда был так отважен, силён… – Вы дали слово Исмаилу, – проговорил Осман тихо. – Вы ведь не намерены позволить ему встретиться с отцом, когда тот в таком состоянии? – Нет! – взволнованно выдохнула Кёсем. – Нет, это абсолютно исключено… – Помолчав, она тяжело вздохнула и прикусила губу. – Может быть, Хюдайи Хазретлери сможет помочь? Ахмед всегда находил утешение в его мудрости. Пускай… да, пускай поможет и ему. – Пожалуй… – Осман бросил на неё длительный задумчивый взгляд. – Ну а вы сами? – Что я сама? – Не появилось ли у вас желание навестить его? Кёсем ощутила, как у неё холодеют руки, и резко оглянулась на молодого падишаха. – Что ты хочешь этим сказать, Осман? – Искандер и вы с отцом знали друг друга с ранней юности, это, разумеется, – поглядев в сторону, пожал плечами юноша. – Искандер много лет оберегал вас, почитал. Был вам другом. Вы, матушка… к нему ещё не ходили, как я полагаю? Молодая женщина потупила взгляд. – Я имел в виду… Если бы с дядей поговорил кто-нибудь из тех, кого он особенно давно знает… – Вряд ли. – Кёсем упрямо, как когда-то перед родителями, поджала губу. Скрестила руки на груди. Затем тяжело вздохнула. – Возвёл вокруг себя стену и никого не подпускает... Только и знает, что проклинать. – Вы полагаете, он проклинает вас за то, что пережил? – Он меня ненавидит. – Вы считаете?.. – Он сам сказал. – Да когда же? – Когда мы думали, что умер Исмаил. – Интересное дело. А что бы вы сказали на его месте, матушка? – Осман в искреннем ошеломлении развёл руками. Кёсем снова обняла себя за плечи. – Я не могу. – Но матушка… – Осман, я ведь сказала, что не могу. – Нашу мать ты тоже ненавидел? – Ненавидел? – Мехмед взволнованно отвёл взгляд. – Искандер, я боготворил её. Ты был мёртв, а я был жив… Сафие Султан была известна миру как мать Мехмеда Мясника и Османского Ирода. Вот что есть она – а не ваша милая матушка, – падишах оскалил зубы в ядовитой улыбке. – В моё правление она обрела могущество, о коем прежде ни одна женщина в этом дворце не помыслила бы даже во сне. Однако следствием нашей маленькой размолвки, размолвки относительно участи её «дорогого мальчика»… – он со сжигающей ненавистью взглянул на младшего брата, – стал поразительный факт – ничто из моих рук в её глазах на деле не стоило и паршивого гроша. Со дня твоей казни она была валиде-султан государства, но не моей матерью. И не упускала случая дать мне это понять. – Мехмед ненавидяще, почти в судороге вскинул голову, на его губах мелькнула усталая усмешка. – Это и правда весьма болезненно, брат. Я дал ей всё – а ей был нужен только ты. «Мамочка…» – у Искандера задрожали руки. Помедлив, он вздохнул в сильной усталости. – Мехмед… она любит тебя. Я вспомнил немного, но успел это увидеть. Я вижу это спустя годы каждый раз, когда султанша вспоминает о тебе. – Искандер вскинул подбородок и прищурился: – Ты не стоишь этого. Совершенно не стоишь. У неё есть право не считать тебя за своё дитя после твоих злодеяний, и всё же она чтит твою память всем сердцем. Если бы ты сам помнил, что такое любовь к сыну… – он отвёл глаза, и его голос задрожал. Грудную клетку словно пронзило раскалённое лезвие. – А особенно – к первенцу… – Это Хюмашах, – ответил Мехмед. Искандер приподнял бровь. – Первенец нашей матери – Хюмашах, дочь, что старше меня на десяток минут. Не я, а она её первый дар Аллаха и сокровище. Не будь мы Османы, владеть империей ныне могла бы именно она. И тогда не случилось бы ни Османского Ирода, ни его сына. Внезапно поднявшись из кресла, Мехмед устремил взгляд на нечто за спиной у собеседника. Прижав к груди одежду Исмаила, Искандер проследил за взглядом мёртвого и понял, что именно в покоях вызвало у того такой живой интерес. На новом комнатном столе стояло две свечи в длинных медных подсвечниках. – Если бы тебе позволили умереть вместе с братьями, – Мехмед принялся мерить покои неторопливым шагом, – разве озлобившийся кузнец из Австрии, которого ты звал отцом, сколько себя помнил, выбросил бы тебя на улицу без гроша в кармане? Руки Искандера задрожали сильнее: – Я сам ушёл. – Как угодно. Ты всегда думал, что Зюльфикяр отчасти его напоминает – отчего столь упорно продолжал дорожить этим нелепым… обществом. Через него желал простить отца. Что было затруднительно, ведь в глазах обоих твоя жизнь на поверку и гроша не стоила. «Справься с адом… справься… справься…» – вдруг удивительно громким эхом послышалось в его памяти. Искандер медленно вздохнул. – Если бы матери хватило сил отпустить тебя, разве твоя юность и чистота разбились бы о последний этап Долгой войны в Венгрии, где янычар и в том числе австрийских воинов принуждали убивать друг друга за чужие титулы и земли, а ты каждый день умолял Аллаха не позволить войне однажды переместиться в края твоей второй родины? Разве ты посвятил бы большую часть жизни, свою самоотверженность, всю душу свою службе убийцам, не видевшим в тебе человека и способным глумиться над твоей казнью, лишь бы досадить твоей матери? Изощрённо смешать с грязью честь воина, что долгие годы оберегал их жизни, пообещать помилование и выразить соболезнования лишь затем, чтобы напоследок как можно сильнее покуражиться над приговорённым к смерти другом и его сыном, умершим в муках? Забавы ради сделать вашим убийцей твоего же наставника, прекрасно зная, каким адом это станет для него и для вас? – Он помедлил. – Исмаил не пришёл бы в этот мир, дабы умереть в муках, а ты не наблюдал бы это. Твоё дитя не оскорбляли бы после смерти, лишив права даже на погребальную молитву. – Зюльфикяр… и Кёсем… никогда не смогли бы, не стали бы… – Начинаешь прекословить сам себе, – чуть усмехнувшись, вскинул бровь Мехмед. – Разве тебе не известно, что когда речь о твоей матери, эти двоим любая низость не низость? В точности как их господину. Мы, потусторонние силы, вот уже которую реальность с ними знакомы. – Призрак помолчал. – Ахмед со своей наложницей выбросят тебя и твоего ребёнка, как мусор, и вместе со своими детьми устроят свадебный праздник на ваших костях – лишь бы это увидел их враг. Станут наслаждаться своей кровавой страстью, пока остывают тела безвинно убитых ими людей, закопанные в ямы у лесной дороги. Твой сын, как и ты сам, – шехзаде по крови, и, называя себя защитниками чести Османской династии, убийцы не сочли и не сочтут себя обязанными похоронить вас с минимальным достоинством и даже отмолить после смерти. Твой сын – это дитя друга юности, что был рядом половину жизни, того, кто неоднократно сберёг жизнь бесценной Кёсем; и они посмеются в лицо вашим родным даже тогда, когда те станут молить о сущей мелочи – посмертной чести для вас. Этот дворец видел множество тиранов, но немногие были способны на столь изуверское и глумливое равнодушие к содеянному. Ваши смерти, ваши муки, ваша честь ничто для них. Ничто для неё… Искандер, дрожа всем телом, сидел на коленях возле кровати, пытаясь закрыть уши, но каждое слово призрака, являвшееся точным отражением его собственного отчаяния и мыслей, всё равно долетало до слуха. Что-то внутри, как будто пытаясь поддержать в нём жизнь или же помочь отстраниться от нарастающего ужаса, настойчиво принялось подбрасывать посторонние воспоминания… об объятиях. Родная мать, плача, впервые обнимает его, покрывая поцелуями его лицо; они с Исмаилом, Зюльфикяром и Хюмашах, смеясь, обнимают друг друга, валяясь в июньской траве… Кёсем, ласково улыбаясь, обнимает проснувшегося Исмаила, гладя его маленькое личико и завитушки волос… – Я тебе не верю, – запинаясь, наконец слабым шёпотом ответил он Мехмеду. – Это неправда… Я не верю… – Не нужно сопротивляться, Искандер, – Мехмед дотронулся до его плеча почти с отеческой заботой, голос его звучал как никогда проникновенно. – Не нужно жить… Свеча вдруг оказалась совсем рядом – шехзаде и сам не запомнил момента, когда то ли дополз, то ли, пошатываясь, дошёл до нового комнатного стола, остановился, после чего задумчиво опустился на низенькую софу совсем рядом. – Вот то, чего ты желаешь, – произнёс призрак c вкрадчивой уверенностью. – То, чего ты желал на самом деле. Скажешь, я неправ? Сделай же это. Сделай сейчас, пока другие не в силах помешать. Искандер с потерянным спокойствием улыбнулся пламени, которое отражалось в его глазах. – Впустите! Впустите меня! – пронзительно и внезапно даже для самой себя закричала Сафие. Опустившись на колени возле дворца Топкапы, она старалась не держаться за свои раны на животе. – Госпожа, – недовольный бостанджи снова приблизился к ней, – как и было сказано, мы не можем вас впустить. Сафие собралась было попросить ещё раз передать её слова падишаху, но услышала, что произносит совсем другое. – Мой сын сейчас умрёт, – тихий голос её лихорадочно дрожал, но в нём ещё никогда не было столько уверенности. – Наше дитя умирает, он болен… он очень болен. Ради Аллаха, пустите нас к сыну, – султанша уже говорила безнадёжно, обращаясь скорее в никуда и глядя перед собой безумным взглядом. – Приставьте стражу, возьмите мою жизнь... Только пустите к сыну. Что же, похоже, слухи были правдивы, и Осман действительно намерен подчиняться Кёсем во всём… а Хюмашах по своему обыкновению вообразила себе золотой град, существование которого на этом свете невозможно. – Султанша… Сафие, уронившая голову на руки, ахнула от неожиданности и обернулась на испуганный голосок. Неподалёку стояла карета, из которой выбиралась древняя и щуплая калфа, что служила при Хюмашах ещё с юности своей госпожи, а Исмаил – собранный, осунувшийся, усталый и за время их разлуки словно успевший повзрослеть на тысячу лет – смотрел на Сафие во все глаза.~~~~~~~
– ВЫ устроили всё это. – Мальчик уже увидел тебя, паша... Тебя и стражу. Бывший командир янычар вздрогнул, и в его глазах отразился ужас и стыд. – Зюльфикяр Паша не может, сказал он. «Он здесь не за этим. Он никогда меня не тронет, он так любит меня и отца…» – Повелитель не навредит им. Он не чудовище, как вы… – пробормотал Зюльфикяр, после чего, будто опомнившись, дрогнул и с растерянной боязнью оглянулся на покосившихся на него стражников. – Вы немедленно подчинитесь воле султана Ахмед-хана и отдадите нам шехзаде Исмаила, которого скрываете у себя. – Я никого тебе не отдам. – Сафие плотнее прижалась спиной к дверям комнаты, которую закрывала своим телом от султанской стражи, и подняла кинжал.~~~~~~~
Исмаил бросился к ней и обнял, несколько раз всхлипнув – в глубоком волнении, без слёз. А Сафие вдруг ощутила, что плачет. Когда они разомкнули объятия, малыш принялся засыпать её вопросами об её ранах и здоровье и робко благодарить за защиту. – Беги к отцу, прямо сейчас беги к отцу, – выпалила Сафие глухо. – Хорошо… – потерянно закивал Исмаил и действительно почти бегом направился к воротам, когда те распахнулись. Из дворца вышла хрупкая темноволосая девушка с нежным лицом и изящными чертами в сопровождении собственной троицы бостанджи, один из которых что-то сказал страже у входа. – Госпожа, шехзаде, – приблизившись к ним, девушка поклонилась. По мимолётным тёплым улыбкам, которыми она обменялась с Исмаилом, стало очевидно, что они друг друга знали. – Я Мелексима Хатун, фаворитка Повелителя. Султанша, вы можете навестить шехзаде Искандера. Однако… – запнувшись, она кивнула на своих спутников, – по приказу Повелителя стража отныне будет постоянно сопровождать вас. Прошу прощения, – прибавила хатун, совсем смутившись. – Вставайте, вставайте… – робко проговорил Исмаил, возвращаясь и помогая Сафие. Так и взявшись за руки, они переглянулись, после чего последовали за посланцами падишаха. Едва дыша от ужаса, она остановилась перед дверями кафеса сына. Внука у неё забрали в скором времени, сообщив о твёрдом запрете валиде-султан и падишаха сейчас вести мальчика к шехзаде Искандеру, и в глубине души Сафие не могла винить того, кто принял это решение: ребёнку шести лет, едва оправившемуся от сердечного приступа, очевидно не следовало смотреть на родного отца в его нынешнем страшном состоянии. Исмаил поддерживал её, когда у неё невольно подгибались колени, и она на несколько мгновений едва не теряла сознание от головокружения и боли, а когда им встречались желающие позлорадствовать над унижением и злоключениями Сафие Султан, – скованно глядел на них, а затем пытался загородить её своим маленьким телом. Возмутиться как следует желающие позлорадствовать не успевали: почти всякий раз одним фактом своего появления шехзаде Исмаил тотчас же перетягивал всё внимание на себя. Его громогласно бросились обнимать малолетние братья и хрупкая темноволосая сестрёнка падишаха – правнуки, которых Сафие никогда не видела; его обнимал каждый встречный ребёнок, состоявший в рабстве в Топкапы (а таких было множество). Маленькие рабы вели себя так, словно видели перед собой ожившего героя из волшебной сказки: обыкновенный мальчик, который когда-то был одним из них, оказался Шехзаде, да ещё пережил чудо жизни и смерти. Поблизости от гарема, через несколько мгновений после того как Сафие снова пришлось поневоле сделать «остановку» и схватиться за стену, чтобы не потерять равновесие, мальчика окружила целая группа людей – рабынь и евнухов, с которыми Исмаил, по всей видимости, был довольно крепко дружен. Сгорбленная старуха-калфа, бледный юноша-евнух без одной руки в компании таких же печальных мальчишек, очевидно, совсем недавно подвергнутых процедуре оскопления, несколько гаремных девушек и девочек особенно затравленного вида. Нечто новое, исполненное спокойной и надёжной уверенности, как будто даже духовной мощи исходило от самой маленькой фигуры шехзаде, окружённой этими людьми, – нечто, определённо отсутствовавшее в стеснительном малыше, спросонья открывшем Сафие двери домика Искандера три дня назад. Что случается с рабом Аллаха, побывавшим за завесой смерти? А если он совсем дитя? От этих вопросов Сафие стало за внука весьма неспокойно, но вместе с тем она не могла оторвать от мальчика взгляда, наблюдая эту удивительную сцену. Слабые, увечные, запуганные – те, в ком надлежало видеть потенциальных незначимых жертв на пути влиятельных женщин и мужчин этого дворца, в обществе Исмаила словно расцветали и наполнялись сил, будто от маленького солнца. Он был жив. Жив – и сидел возле комнатного столика, с патологической отстранённостью глядя в некую воображаемую даль, что находилась чуть в стороне от пламени стоящей перед ним свечи. От одного взгляда на него Сафие не сдержала полного отчаяния возгласа, и ледяной озноб пробрал её до костей. Искандер поднял глаза, резко выпрямил сгорбленную спину – и также замер. Он узнал её! Шехзаде было растерянно воззрился на свою новообретённую мать, но это длилось какие-то мгновения – на его лицо вскоре снова вернулась страшная маска отчуждённости от всего окружающего мира. Бросившись к нему, Сафие упала на колени и зарыдала – отчаянно, исступлённо. Отстранённо и тяжело глядя перед собой, Искандер ощутил прикосновения губ к своей руке. Мать обнимала его колени, гладила его по щекам, прижималась, точно пытаясь отогреть, щекой к его сердцу, и плакала, плакала… Потребовалось титаническое усилие даже для того, чтобы опустить взгляд и взглянуть ей в лицо. Султанша была очень бледна, явно совсем недавно потеряв много крови. Верно, ведь она была дважды ранена в живот… Ранена, защищая его ребёнка… Его мать… Ранена… Мамочка… По неким её неуловимым движениям Искандер вдруг осознал, что раны причиняют ей боль и сейчас, но госпожа явно не помнила об этой боли. Он попытался что-то прошептать, несмело протягивая руки, чтобы убедить её подняться. Сафие присела рядом, принимаясь целовать его лицо, моляще и затаив дыхание заглядывая в глаза, затем по-матерински горячо и порывисто заключила его в объятия и ласково коснулась губами его шеи. Шехзаде снова принялся потерянно смотреть перед собой… И по его щекам градом покатились слёзы. Из горла вырвался слабый всхлип. – Сыночек!.. – заахала Сафие. – Помогите… – произнёс он первое слово за минувшие два дня. Она долго обнимала и гладила его как маленького, пока он задыхался, рыдал и иногда, стискивая зубы, срывался на полубезумные крики. Наконец он обессиленно опустил голову ей на колени. – Сыночек… Сыночек, наш прекрасный светлый ангел, солнышко наше… – всё ещё повторяла Сафие, плача. – Простите, – сказал вдруг Искандер, сам не зная точно, за что извиняется. Дрожащей рукой он коснулся её живота на месте одной из ран, затем поднёс к губам обе её ладони и поцеловал. – Простите… Сафие снова прижала его к себе. – Мама… Мама, мамочка… Когда его дыхание восстановилось, Сафие заставила его поднять руки ладонями вверх – для молитвы, – одновременно суетливо принимаясь шептать её сама. Искандер некоторое время наблюдал за матерью, любуясь ею, и слабая ласковая улыбка озарила его лицо. Он не сомневался в её безграничной любви – давным-давно не сомневался, даже когда был зол на неё за многолетнее молчание, даже в ту страшную ночь, когда она раскрыла ему, кто они друг другу. Но всегда знал и другую правду; сама основа жизни Сафие Султан – это османская государственность, и любая жизнь вне османских земель была бы абсолютно невозможна для неё. Она не поняла бы его, не смогла бы последовать за ним в добровольное изгнание, не смогла бы отказаться от своего виденья его жизненного пути. А если и смогла бы, то такое существование стало бы для османской валиде-султан хуже любой пытки, трагичнее жизни в стенах Старого дворца и в статусе государственной изменницы при правлении ненавистного внука. Искандер не сомневался в этом… не сомневался, пока не увидел, как она молится рядом с ним. Внутри валиде Сафие Султан словно жила другая женщина – кроткая, полная нежности, ничем не отличающаяся от Обыкновенных женщин из его австрийского посёлка с их суетливо-горячей материнской любовью. Женщина, которую не смогли уничтожить ни Нурбану Султан, ни гарем, ни порочная государственная система, женщина, которую знали и видели одни только лишь её дети и которую он, Искандер, мог сделать счастливой далеко-далеко от Османского ада. Мог, пока был здоров. – Давай же, сыночек. Тебе тотчас станет легче. – Вы думаете? – Утомлённая улыбка молодого человека стала немного снисходительной. – Мы знаем, – Сафие спокойно и твёрдо посмотрела на него. Искандеру вспомнились случайно услышанные в детстве церковные разговоры австрийских односельчанок – стареньких и не слишком, находивших в молитве душевное исцеление и спасение от безумия в самых страшных жизненных обстоятельствах. И он подчинился. Матушка и те женщины говорили чистую правду.