Свет перед сумерками

Аарон Бёрр ехал в экипаже и с тяжестью во взгляде смотрел на то, как сменяются пейзажи Лонг-Айленда за окном. Он выехал утром, небрежно кинув вознице пять долларов. Он ехал бесцельно, в никуда и лишь изредка просил возницу повернуть направо или налево. Однако это направление, заданное случайным взмахом руки, не имело никакого значения. Ему просто хотелось ехать, желательно, подальше от дома, в котором бродили призраки прошлого — образы двух Феодосий, жены и дочери. Аарона Бёрра трясло, и он не мог понять почему: то ли это экипаж подскакивал на каждой встретившейся ямке, то ли его охватила лихорадка, и он был болен. За окном кареты проплывали скрюченные, серые деревья, готовые надломиться от тяжести лежавшего на них снега. Сгущались сумерки, окутывая улицу лиловой дымкой. Когда-то Аарон купил тончайший лиловый шелк Феодосии для платья: никогда ее глаза не светились такой благодарностью, как в тот день. В лиловом платье она выглядела царственно, оно придавало ее смугловатой коже таинственное свечение, и темные глаза приобретали фиолетовый оттенок, и девушка становилась похожей на видение, олицетворяя своим обликом древнегреческую богиню — Нюкту. Теперь же его дочь не царствует над тенями, теперь она сама стала тенью. По крайней мере, в это Аарону хотелось верить. Аарон Бёрр пошарил в кармане и вынул скомканный, оборванный по краям листок. Трепещущей рукой он его расправил, но листок оставался сильно помятым. Это было письмо Джозефа Алстона, присланное неделю назад и сообщавшее о том, что от Феодосии не приходило вестей уже в течение трех недель. «Это значит лишь одно, мистер Бёрр, — скакали взволнованно буквы, выведенные холеной рукой плантатора, — наша любимая Феодосия либо погибла, либо находится в плену». Из этих двух вариантов смерть была наименее худшим. Аарон Бёрр пытался всеми силами прогнать из своей души надежду на то, что его дочь выжила, потому что страшно было представить, что могло произойти с Феодосией, находись она в плену. Как бы с ней обращались, как бы к ней относились — к ней, такой болезненно-хрупкой и аристократичной. Белоснежные сугробы пригородов Нью-Йорка напоминали вздутую морскую пену, готовую уволочь за собой и экипаж, и Аарона. Мужчина смотрел на них, чувствуя, как проваливаются колеса и как поскрипывают рессоры. Ему хотелось, чтобы снега превратились в волны, чтобы они захватили его, уволокли на морское дно, где покоилось тело его единственной, любимой дочери. Аарон Бёрр остался один, совсем один. Лишь отголоски его мыслей диссонировали в его голове. Его жена, его дочь, его извечный политический оппонент — все они оказались на другой стороне этого мира, далекой и неразгаданной. Бёрр же не рискнул совершить переправу и горевал разбитый на берегу, смотря в холодные воды реки, на которых колебалось его жалкое отражение. Ему было тошно смотреть на себя: он стал убийцей великого человека, предателем интересов нации, он разрушил свою карьеру в погоне за властью. Отражение насмехалось над ним, указывая на залегшие глубокие морщины, на бледные, практически сливавшиеся с кожей губы, впалые щеки и выдающийся лоб. Всё время Аарон Бёрр куда-то бежал, а теперь вдруг остановился, огляделся и понял, что забрел вовсе не туда, куда стремился, что вокруг нет ни души — только сгущающаяся темнота. Со смертью Феодосии он потерял всё. Больше не было людей, готовых его поддержать, принимающих его таким, каким он был. Джозеф Алстон больше не был обязан назначать ему пансион, содержать его жизнь и выплачивать долги. Он больше не являлся ему родственником, и Бёрр был уверен, что, как только боль утраты покинет сердце Алстона, он перестанет писать ему дружеские письма. Удушающий приступ рыданий охватил его. В груди, казалось, зияла дыра, раздираемая и тревожимая когтями внутренних переживаний. Пустота, темнота. Аарон Бёрр прикрыл глаза и провалился в мрачную бездну: она укачивала его, как волны, она звала его вниз, вниз, вниз. Внезапно воля к жизни пробудилась в Бёрре, и он очнулся. Закутанный вечером воздух вдруг стал ярким, резал глаза своей синевой. Аарон Бёрр взбодрился: он понял, куда он должен поехать, чтобы закрыть последнюю страницу главы, описавшей его падение. Было лишь одно место, его звавшее и сулившее успокоение. — В Гарлем! Скорее! — крикнул он вознице. Тот, привыкнув к капризам чудного, но хорошо платящего господина, развернул повозку и, погоняя лошадь, помчался навстречу жалящему, ледяному ветру. Бёрр откинулся на мягкие сидения. Мысли и образы спутались в гордиев узел, который Аарон никак не мог ни распутать, ни разрубить. Если б он не настаивал на браке Феодосии с Алстоном, если б он позволил ей выйти замуж за Филиппа Гамильтона, тогда она не уехала бы в Южную Каролину, осталась бы жить недалеко от него, в Нью-Йорке, тогда бы она не утонула. Значит ли это, что его стремление к власти и к богатству стало косвенно причиной смерти Феодосии? Что-то соленое он ощутил на своих дрожащих губах. Слезы? В последний раз он плакал на похоронах жены. Тогда ему казалось, что он больше не прольет слез, что весь их запас иссяк. Одни дома сменялись другими, но все они были негостеприимно темными. Бережливые нью-йоркцы не жгли свечей, ложась раньше спать. На улицах никого не было. Пустынно, как и в душе Бёрра; холодно, как и в его сердце. Ни что не теплилось внутри него, да и мысли не задерживались долго, быстро сменяясь другими. Образы приходили и уходили, оставляя его одного. Весь мир вокруг не был его миром, прозрачная стеклянная стена отделяла мир от Бёрра. Аарон находился в вакууме. Вдруг в одном из домов замаячили огоньки, и тени каких-то людей весело пробегали мимо окон. Аарон Бёрр узнал беленый, относительно новый, но претерпевший много невзгод фасад, возле которого распростерся спящий сад. Женская фигура со склоненной головой медленно бродила вдоль забора, не обращая внимания на проезжавший экипаж. — Остановите здесь, — попросил Бёрр возницу. Тот натянул поводья, лошадь застыла, погрузившись ногами в похрустывающий снег. Аарон вышел из экипажа и, не чувствуя холода, в распахнутом настежь рединготе подошел к забору. Этот забор отделял его от мира людей живущих, людей, имеющих будущее. Этот забор был памятником о роковом выстреле в Вихокене, совершенном около девяти лет назад. Девять лет — ничтожно малый срок, особенно если вспомнить, что война за независимость, сквозь которую от первого до последнего выстрела прошел Бёрр, шла восемь лет, но казалась мигом. Сейчас же каждый день был вечностью, наполненной угрызениями совести и размышлениями о том, что все могло пойти иначе, не стремись Бёрр к власти. — Миссис Гамильтон! — окликнул он бродившую фигуру, та подняла голову и посмотрела как бы сквозь него. — Мистер Бёрр, добрый вечер, — пробормотала она, безучастно глядя на убийцу своего мужа, как если бы его и вовсе не было, а перед ее взором простиралась пустота. — Вы могли бы известить нас о вашем приезде, мы бы подготовились: подтопили камины, подали ужин. Вы, сэр, застали нас врасплох и не дали нам шанса проявить гостеприимство, — каждое слово давалось ей с трудом: впервые после смерти Александра Бёрр решился заговорить с ней. Ком прошлых обид встрял в горле, и Элайза поспешила его проглотить. — Я вовсе не намеревался… — Аарон Бёрр запнулся и поежился под рассеянным, но буравящим и внимательным взглядом темных глаз миссис Гамильтон. Несомненно, она знала, зачем он здесь появился, что он хотел сказать: она читала его, как открытую книгу, со всеми мыслями и переживаниями. — Я просто проезжал мимо… — как бы оправдываясь, добавил он. — Мне вдруг вздумалось, что было бы неплохо принести извинения всем тем, кого я когда-то обидел, чего-то лишил. Мне жаль, — волнительно бьющееся сердце заглушало его речь, — что я обрек вас на утрату, миссис Гамильтон, что я… — сердце пропустило удар, а голос просел: — убил Александра, — прохрипел Аарон Бёрр. Безумец! Ни перед кем еще он не называл себя убийцей, пытаясь оправдаться невнятным изложением фактов и дуэльным кодексом. Из адвоката он превратился в судью, и сам вынес себе суровый приговор. Пусть суды Нью-Йорка и Нью-Джерси давно сняли с него все обвинения, он сам заклеймил себя, назвавшись перед миссис Гамильтон «убийцей». Казалось, до этого Аарон не осознавал в полной мере жестокости своего поступка, но теперь, когда он обрел звучную форму — «убийство», когда ему отыскалось название, он гремел, гремел выстрелами, разящими раз за разом Аарона Бёрра. — Разве это убийство выстрелить первым? — спросила Элайза, сильнее кутаясь в свою потрепанную черную вязаную шаль. — Вы действовали по дуэльному кодексу, мистер Бёрр: Александр целился в вас, его выстрел был вторым, он промахнулся, потому что восходящее солнце слепило ему глаза, — протараторила она и медленно, смакуя, задумчиво повторила: — Солнце слепило ему глаза. Не понимая внезапной задумчивости Элайзы, Аарон Бёрр растерянно произнес тоном скрипучим, как вечерний мороз: — Дело в том, что я не знаю, что произошло… — Бёрр чуть дернулся, желая сбежать из этого места, скрыться в экипаже: вслед за «убийцей» он назвал себя «лжецом», ведь именно высказанную миссис Гамильтон версию он всеми силами пытался огласить. Сейчас же он был как на исповеди и перечислял перед этой святой женщиной свои грехи, один за другим. Ее буравящий взгляд вытаскивал из Аарона все нелицеприятные поступки на свет и показывал бывшему вице-президенту, просвещенному властителю штатов, насколько он прогнил изнутри. — Так писали в газетах — значит, это правда, — отрезала Элайза, опомнившись. Заметив недоумевающий взгляд Аарона, она добавила: — Все, что пишут в газетах, правда; газеты производят и тиражируют правду. Правд много — истина одна. Миссис Гамильтон замолкла, наступила хрустящая снегом, ухающая совой тишина. Нарушил ее треск отворявшегося окна. Элайза оглянулась, и нежная материнская улыбка осветила ее лицо: из комнаты ее несчастливой дочери Анжелики послышались глубокие фортепианные звуки, с гулким ветром разносившиеся в морозном воздухе. Старая добрая «Горлинка» летела, расправив свои белоснежные крылья, таящими на лету снежинками роняя свой пух и застывая в кружеве инея. Аарон Бёрр встрепенулся: знакомые звуки обрушались на него будто бы с небес, разрежаемые лирическим ангельским пением. Ему вспомнилось, как часто его жена убаюкивала маленькую Фео этой песней. Словно прочитав его мысли, миссис Гамильтон проговорила: — Ходят слухи, что миссис Алстон захватили в плен пираты и требуют выкуп. Мы, конечно, бедны и живем скромно, но если вам нужна финансовая помощь, то… — Феодосия утонула, — резко оборвал ее Аарон Бёрр и смерил надменным взглядом. — Не стоит отчаиваться, сэр, быть может… — Она мертва, — упрямо, но более спокойно повторил Берр. — Она утонула, ее больше нет. Я это знаю, я это чувствую, — его голос взволнованно нарастал, и музыка, доносившаяся из дома, словно следуя его тревоге, подчинилась значку крещендо. — Ни один плен не смог бы помешать Феодосии встретиться со мной, — стержень, державший Аарона на ногах, надломился, и мужчине пришлось опереться о забор, чтобы не упасть. — Мои соболезнования, — почти неслышно прошептала Элайза, излучая умиротворение, несущее успокоение скорбящим. Однако этот свет проникал даже в самые мрачные уголки забитой, скрюченной души Аарона, испепелял его изнутри, уничтожал. Сочувствие миссис Гамильтон было хуже всякого проклятья. — Как… как вы справляетесь? — просипел Бёрр, цепляясь, как тонущий, за покрытые тонкой наледью доски забора. Лед обжигал кожу, лишая ее чувствительности, а долетавшая «Горлинка», точно в клетке, затрепыхалась в его черепной коробке. — Я? — Элайза посмотрела на небо — мрачное, заволоченное низкими, похожими на клубы дыма тучками, между которыми тонкими струйками проливался темно-синий бархат. Такое далекое, оно, казалось, падало на сугробы сонного Гарлема, окутывая их лиловыми шелками. — Я жду не дождусь встречи с моим Гамильтоном. Это лишь вопрос времени, — вздох облачком пара повис в воздухе и испарился. Когда Аарон Бёрр поднял глаза, он не обнаружил рядом с собой миссис Гамильтон — она испарилась вместе с облачком. Бёрр долго не мог понять, была ли окутанная трауром женщина видением, подкинутым его воспаленным подсознанием, или же разговор на самом деле состоялся. «Горлинка» разрезала пугающую тишину, лучом светлой мелодии пробивала скопившуюся в мыслях Аарона тьму. Ее незамысловатыми словами гамильтоновский Гранж прощался с Аароном Бёрром, усиливая его одиночество. Встав крепко на ноги, он направился к экипажу. Для озябшего Бёрра десять футов показались десятью тысячами миль, которые никогда не закончатся. На каждом шаге ветер подталкивал его свалиться в снег, и экипаж представлялся спасательным кораблем, который своенравное течение относит вдаль, стоит к нему чуть-чуть подплыть. Наконец забравшись в карету, он крикнул вознице возвращаться домой и развалился на сидении. В голове, заглушая все мысли, играла «Горлинка»: куплеты шли один за другим, иногда меняясь местами. Нарушенный порядок не прекращал песню: она продолжалась и продолжалась, звенела и звенела, стучала и стучала. Круглая и подвижная, как колесо. «Горлинка» жила, «Горлинка» была жизнью. Жизнь не прекращается — просто меняется ее порядок. Аарон Бёрр не смотрел на сменяющие друг друга пейзажи, внутренним взором он был обращен к самому себе. Ранее ему думалось, что смерть Феодосии обозначила конец, теперь же он понял, что колесо продолжало крутиться, жизнь продолжала течь — изменился ее порядок, начался новый оборот. В Гарлеме, терзаясь у деревянного, покрытого наледью забора, он искупил свои грехи и умер лишь для того, чтобы вновь воскреснуть, закрыть надоевшую главу и начать новую. Он чист, он начнет жизнь заново. Он оставит в прошлом образы двух Феодосий, заведет новую семью, которую ни за что не принесет на алтарь собственным амбициям в жертву. Он не повторит прежних ошибок. Он выйдет из темноты к свету. Огонек гамильтоновского Гранжа потух в сумерках. Тучи рассеялись, и разбросанные по безмятежному, как детские сны, небосводу звезды лучистым водопадом лили свой холодный свет на промерзшие поля. «А ведь утром тоже бывают сумерки», — подумал Аарон Бёрр.