Свет перед сумерками

Феодосия, потеплее закутавшись в редингот, вышла из каюты на палубу. Покачивало и подташнивало — она с трудом переносила вояжи, и уже не первую неделю ей приходилось находиться на корабле под гордым названием «Патриот». По-другому во время военных действий добраться из ненавистной Южной Каролины до Нью-Йорка было невозможно да и небезопасно. Честно говоря, меньше всего Феодосию сейчас беспокоила безопасность, а потому она практически подошла к бортикам, несмотря на то, что волны яростно захлестывали на палубу и разливались по ней, словно намереваясь проглотить упрямо идущий корабль. Феодосии не было страшно, хотя она знала, что бывали случаи, когда любящих прогуляться по палубе и полюбоваться на ночное море пассажиров или моряков смывало за борт и никто не замечал несчастного, барахтающегося в соленой холодной воде, заливающей в легкие. «Ради чего оставаться в безопасности?» — думала она, смотря на небо. Тяжелое и угрюмое, оно будто грозило обвалиться на борющееся с разгулявшейся стихией судно. Мелкие, как проделанные швейной иглой дырки, звездочки сдерживали его скопившийся гнев. Звезды сияли ярко, но холодно, и Феодосия поежилась. На мгновение ей показалось, как созвездия складываются в портреты тех, кого она знала: отец, муж, сын, Филипп… Отчаянно дунул крепчающий ветер, почти что сорвав тонкий фишю с шеи молодой женщины и развеяв возникшие образы. Однако ему не удалось вывести Феодосию из печального и глубокого раздумья. Она ехала к отцу впервые повидать его за последние пять или шесть лет — она не знала, давно уже сбилась со счета и перестала отслеживать дни его пребывания в изгнании. Она была уверена только в том, что во время удачного суда над ним и во время добровольного изгнания — попытки избежать заслуженного наказания хотя бы в виде общественного порицания — она написала сто двадцать четыре письма Долли Мэдисон — единственной, на кого могла повлиять Феодосия и кто мог как-то облегчить участь Аарона Бёрра. Предателей не любят, особенно предателей интересов нации, стремившихся, нарушив американский и испанский суверенитеты, образовать собственное государство в Луизиане. Феодосия любила отца, но не была готова дальше бороться за него или ради него. Корабль внезапно накренился, и миссис Алстон показалось, что она вот-вот соскользнет в морские пучины. Внезапно палуба стала такой же устойчивой, как земля. Как давно Феодосия не выходила на сушу! Она скучала по этой тверди — неизменно вымощенной, как в Нью-Йорке. Землю в Южной Каролине, за которую ее фактически продали, Феодосия ненавидела. С Джозефом Алстоном ей удалось образовать союз, основанный на привязанности. По крайней мере, так считали все девицы, кумушки и почтенные матроны штата. Феодосия же каждый раз недоумевала, где они обнаружили в их союзе привязанность. Иногда она спрашивала себя, не ослышалась ли она, правильно ли она понимает это слово, знают ли ее собеседницы, что оно значит, потому что союз с Джозефом можно было охарактеризовать словами «равнодушие», «лицемерие», «лживость», но никак не «привязанность». Рассекая волны, минуя британскую морскую блокаду по выписанному по просьбе мужа пропуску, Феодосия осознала, что навещать отца в такое время было заведомо дурной идеей. Почему же любящий и привязанный к ней мистер Алстон не остановил ее или не поехал с ней? Конечно, как губернатор он должен управлять войском штата и казнить дезертиров. Для Феодосии в этом виделись предлог, отговорка, но не долг, не обязанность. Разве можно пренебречь обязательствами перед женой ради патриотического чувства? Вдалеке мерцал одинокий желтый свет маяка. Жалким лучом он прорезал непроглядную ночь, растопленным золотом ложился на поверхность неспокойных вод. Феодосия смотрела на море, будто силясь увидеть в нем свое отражение. Увы, в отличие от ровных гладей озер, которые в детстве она любила пересекать на лодке, дикое, неприрученное море никогда не увидит тебя, несущееся волнами по своим делам. Год назад Феодосия потеряла сына — беспощадная малярия унесла последнее, что было мило ее сердцу, что она любила и охраняла, для чего она боролась. Ему было десять, но он уже проявлял свою незаурядность. Ему сулили великое будущее. Как и Филиппу Гамильтону. Феодосия невольно проводила параллели между судьбами двух людей, которых она любила не потому, что была должна, а потому, что сердце велело любить их. Ее пугало единственное сходство — внезапная смерть талантливого человека, наступившая до того, как предоставился шанс что-то изменить, как-то проявиться. Казалось, все, что любила Феодосия, было обречено на погибель, к какому прекрасному цветку она ни прикоснулась бы, он неизбежно увядал. Ее истинная светлая любовь была хуже, чем жесточайшее проклятие. Потому она решила больше не любить. Любовь, являвшая сперва два своих лика — светлый и темный, под конец становилась подобной ночи. Больше этой любви — этого величайшего удовольствия и величайшего страдания — не существовало в ее жизни. Мир стал пуст, бессмыслен и чист. — Миссис Алстон, прошу вас, вернитесь в каюту. Не ровен час вас снесет за борт. Ветрище будь здоров! — окликнул ее какой-то юный морячок. Его лицо было свежим и гладко выбритым, а в глазах солнечными зайчиками играло ребячество. Он подхватил Феодосию за локоть, чтобы отвести ее в теплое и безопасное место. — Уилл, ты не подскажешь, где мы сейчас находимся? — спросила она его, бросая прощальный взгляд на всеохватывающую и готовую принять ее в свои объятия мглу и нехотя следуя за морячком. — Северная Каролина, мыс Хаттерас, прямой курс на Нагс Хэд, — услужливо отрапортовал тот, помогая даме спуститься по узкой, плохо освещенной лесенке. — Мы называем это место, будь оно проклято, «кладбищем Атлантики», — нотка суеверного страха проскользнула в его бодрящем, как капли росы, теноре. — «Кладбищем»? Почему? — название вызвало неоднозначную ухмылку на губах Феодосии. Ее забавляли морские байки, которые ей рассказывал экипаж. Зачастую они не имели никакого смысла: все эти небылицы про запрятанные сокровища, кракенов, китов величиной с остров или призрачные корабли являлись плодом воображения, развитого глотком рома или противного грога. — Не смейтесь, миссис Алстон! — почуяв ее недоверие, предупредил Уилл. — Это место проклято самой природой, одному богу известно, сколько кораблей покоится сейчас под нашим килем. Видите ли, миссис Алстон, здесь сталкиваются два течения — теплое и холодное, а потому штормы совсем не редкость. Немудрено в такую погодку натолкнуть нос на отмель, особенно ночью, — он говорил предельно серьезно и замечал, как бледнеет лицо насмешливой знатной дамы, похожей на гречанку. Не то, чтобы Уилл, не плававший дальше Карибских островов, видел гречанок, но жадный до рассказов товарищей и наделенный хорошим воображением, он был убежден, что гречанки выглядели именно так в своей огнедышащей, олимпийской красоте. — Но вы, это, миссис Алстон, не волнуйтесь… — проговорил он и рассеянно почесал затылок, когда они уже подошли к каюте Феодосии. — После того как славный Александр Гамильтон настоял построить на Хаттерасе маяк, шансы быть погребенным на этом кладбище невелики, — он вымучил из себя ободрительную улыбку, и Феодосия, напуганная то ли рассказами, то ли упоминанием мистера Гамильтона, поспешила откланяться и удалиться в каюту. Закутавшись в одеяло, она не могла заснуть. Разгоряченный мозг рисовал будоражащие и ужасающие картины: вот корабль садится на мель и приходится ждать прилива, чтобы чуть-чуть подняться над песчаным дном, вот беснующиеся ветра толкают суденышко на внезапно возникшие рифы, вот образуется пробоина, и волны, точно бальные пары, начинают свою смертоносную пляску. Феодосия пыталась не слышать, как шумит волна, как уставшая от атак ветра постанывает мачта, пыталась не чувствовать, как качает и убаюкивает ее море своей холодной рукой, суля вечный сон, как одинокий маяк старается растопить оледеневшие звезды. Проворочавшись и проворча на свою бессонницу около двух часов, Феодосия наконец уснула: так иногда корабль, сражавшийся со штормом, пристает к тихо-приветливой гавани.

***

Суета, лязг, пальба, безудержные крики жестокости и ужаса, топот будто бы сотен ног… «Британцы!» — подумалось Феодосии, едва она вскочила с кровати. Не зная куда податься, выйти ли на палубу, остаться ли в каюте, она металась от кровати к двери и обратно к кровати. Море по-прежнему буйствовало. Борьба за бортом, борьба на борту — две борьбы за жизнь. Дыхание участилось. Сердце колотилось о грудную клетку, как пойманная в банку бабочка колотится о стекло. Оно было охвачено страхом. Необузданным, прогнившим, вставшим на дыбы страхом, который, казалось, не имел вовсе никакой причины и явился так же внезапно, как кошмар, прерывающий мечтательный сон. Феодосия приблизилась к двери каюты, призывая все мужество, которым она только могла обладать. Не думала она, что запасы его настолько велики. Приоткрыв дверь, она увидела, как одни пассажиры выскакивают из своих кают, поспешно заряжая пистолеты, а другие, наоборот, напуганно и хаотично движутся, как пылинки, взметаемые ветром. Кто-то сбежал торопливо вниз. В приоткрытой щели мелькнуло ребяческое лицо. — Миссис Алстон, запритесь, забаррикадируйте дверь! Ради собственной безопасности! — Что такое, Уилл? — судорожно спросила она, но юный морячок уже промчался дальше, разгоняя зычным криком пассажиров по каютам. «Нет, доктор Грин, нам не нужна ваша помощь. Не рискуйте своей жизнью, сэр!» — гаркнул морячок своим тенором, и крик, который должен был выйти грозным, больше напомнил визг. Тимоти Грин, друг отца, сопровождавший Феодосию, упорствовал и не желал выпускать схваченный пистолет из рук. «Я буду сражаться!» — процедил сквозь зубы Грин и, откинув морячка в сторону, рванул вперед, вверх на палубу. Феодосия посмотрела ему вслед. Сияние штыка прорезало сумрак каюты, и в следующее мгновение тело доктора Грина упало к подножию лестницы. Собственный хриплый крик оглушил Феодосию. Не слыша женского, испуганного и отчаянного возгласа, Уилл бросился к окровавленному телу и выстрелил в невидимого врага. Феодосия, не в силах видеть, как кровь близкого друга семьи пропитывает доски, не в силах осознать свою незащищенность, поспешила захлопнуть дверь и повернуть ключ в замке. Спешно, желая оградиться от зловещей баталии развернувшейся там, снаружи, она принялась таскать мебель к двери: стол, стул, кровать — будто это могло ей помочь. Сдвинув все, что только можно было сдвинуть, она выдохнула и беспомощно огляделась по сторонам. Несмотря на воздвигнутую баррикаду, она не чувствовала себя защищенной: думалось, что сейчас раздастся стук, возвещающий о приближении конца, и построенная крепость рухнет. Наверху продолжалась суматоха, проносясь ураганом, который невозможно остановить, который сметает все на своем пути. Пули ударялись о реи, штыки оставляли вмятины на досках. Пыль с палубы падала на паркетный пол каюты, а под потолком проступали красные дорожки крови. Феодосия отстраненно смотрела на это, понимая, что смерть протягивает к ней свои костлявые пальцы и что преграда из двери и мебели не помешает ей дотянуться до своей цели. Феодосия забилась в уголок и принялась молиться. Сперва слова молитвы путались, будто неумелый наборщик смешал литеры. Феодосия произносила вовсе не то, что хотела сказать. Губы дрожали, окропленные крупными каплями слез. Постепенно ад, завертевший ее в вальсе, затихал, отступал, стал казаться далеким. Упоенная словами утешения, предстающими святыми образами, Феодосия словно бы взлетела над гнетущей каютой, над захваченным кораблем, над черной бездной моря. Миссис Алстон попала в неведомую страну, на другую сторону, в мир, где мертвое — живо, и светлая, ангельская улыбка проступила на ее лице. Все, что происходило сейчас, происходило не с ней, с какой-то другой женщиной, чьего имени она не знала. Это другая женщина плакала и была напугана, Феодосия же преисполнялась смирения и спокойствия. Миссис Алстон чудилось, что она окутана неведомым светом, он несет ее, качая, как младенца, на руках, заботливых и нежных, точь-в-точь как у мамы. Феодосия распахнула глаза, и сердце ее, все это время каменное и застывшее, вдруг дрогнуло и открылось, выливая наружу лучезарный свет, пропитанный любовью и прощением. Громкий, яростный стук в дверь заставил ее скоро подняться. Лишь сейчас Феодосия обнаружила, что звуки борьбы наверху стихли — только волны, тихо переговариваясь, плескались за бортом корабля. Эта зловещая тишина, разрезаемая стуком в дверь, пугала даже больше, чем разразившаяся несколько минут, часов, дней назад — Феодосия не знала, сколько времени она провела в коленопреклоненной молитве — битва. Феодосия запряталась в углу и с тревогой поглядывала на то, как дергается дверь, напоминавшая своим трепыханием надуваемый порывистым ветром парус. Внезапно раздался щелчок: дверь поддалась немереной силе, и замок сорвался. Медленно и тягостно, толкаемая открывающейся дверью мебель начала угрожающе надвигаться в сторону Феодосии, которая, точно завороженная, смотрела на происходящее, будто это не ей, а кому-то другому несло опасность. Дорожка дрожащего света проникла в каюту Феодосии, и тут же была оборвана по-зловещему крупной фигурой. Хотя Феодосия старалась не дышать, не двигаться, чтобы невольно не выдать своего присутствия, вошедший заметил ее и шел прямо к ней грузной, но уверенной походкой. От него пахло сигарами, запекшейся кровью и солью. Поблескивающий в руке кинжал в следующую секунду холодил шею Феодосии. «Только попробуй пискнуть!» — угрожающий шепот прозвучал громче пушечного выстрела и зловонным дыханием запечатлелся на лице молодой женщины. «Очевидно, корабль захвачен и захвачен не британцами», — мысль тупым лезвием вошла в ее мозг и отдавалась гудящей болью. Хищнический оскал ослепительной вспышкой озарил грубое, исполосованное шрамами лицо. Вошедший смотрел на Феодосию с нескрываемой жадностью, и она перевела взгляд на приоткрытую дверь, выискивая помощь в проплывающих в коридоре силуэтах. Шелк платья, приподнимаемого жесткой, шершавой рукой незнакомца, заскользил, точной холодный пот, оставляя шлейфом мурашки испуга, вверх, вверх, к бедру. Чувствуя отвращение, Феодосия напряглась. Лезвие на горле мешало свободно дышать. Женщина прикрыла глаза, чтобы отстраниться, не желая верить, что это происходит с ней. Пронзительный визг, от которого кровь застывала в венах, оглушил преступника. «Дуреха!» — процедил он сквозь зубы, выпуская Феодосию из рук, но удерживая лезвие у ее горла. Скорый топот ног спасительным эхом раздался в коридоре. Нож вжался болезненно в нежную кожу, и теплая струйка потекла по шее. Рука спасителя откинула посягнувшего на Феодосию мужчину в сторону, и в следующее мгновение разразился праведный гром: — Черный Пес, черт тебя побери, довольно пускать слюни на мамзелей! Еще раз вытворишь подобное, я сообщу капитану. Он-то протащит тебя под килем, как следует! Черный Пес что-то рявкнул в ответ и, точно поджавши хвост, выбежал из каюты. — Простите, мэм, — спаситель откланялся, стоя от Феодосии на почтительном расстоянии. — Он у нас отпетый, — заметив ее дрожь, он поспешно добавил: — Не бойтесь, мэм, мы пираты, а не насильники. Самое ужасное, что вам грозит, — это смерть. Феодосия вздохнула, то ли с тяжестью на сердце принимая свою участь, то ли, наоборот, испытывая облегчение. — Спасибо, сэр, — пролепетала она едва слышно, склонив голову и смотря на ботинки стоявшего перед ней мужчины, на которых смешались грязь и кровь. — Я вынужден препроводить вас на палубу, к капитану. Он решит вашу участь, мэм, — успокаивающим голосом проговорил пират, беря ее за локоть. Феодосия, не обронив ни слова, последовала за ним. По пути она разглядывала его. Быть может, это был последний человек в ее жизни, проявивший к ней снисходительность и протянувший руку помощи. Быть может, от этого человека вовсе зависела ее жизнь — судя по тому, как его испугался тот, кого назвали Черным Псом, он обладал определенным влиянием в их шайке негодяев. Спаситель выглядел уставшим: по его воспаленным красным глазам можно было предположить, что он не спал несколько дней. Несмотря на это, держался он твердо и не выказывал устали. Ему было около семидесяти лет, но он был преисполнен юношеской живой энергии, которая светилась в его прищуренных, добрых глазах. Нижняя губа слегка выдавалась вперед, нависая над редкой седой бородкой. Благодаря пухлым щекам его лицо сохраняло благодушное выражение, но густые, раскидистые брови указывали на то, что он может быть строг. Старик был хорошо сложен и осанист, лишь чрезмерно длинные, волосатые, почти что обезьяньи руки нарушали академические пропорции. Он бросал на Феодосию ностальгические взгляды, и казалось, что горестный, невыраженный вздох залег в недрах его впалой груди. Они вышли на палубу, больше напоминавшую поле битвы. Кровь лужицами растекалась по доскам, раскрашивая их в бордовые цвета. Там и сям лежали трупы отважной команды «Патриота» и нескольких пиратов: кого-то настигла пуля, и тело было пронизано маленькой черно-бурой дырочкой, кто-то заколот штыком, и его рана казалась бездонным колодцем, кто-то исполосован лезвиями. Ветер вместе с парусами колыхал повешенные на реях трупы, взиравшие на палубу и согнанных на нее пассажиров пустыми, стеклянными глазами. Феодосия тут же заметила тело юного морячка Уилла: почему-то его повесили верх ногами, верно, сочтя это смешным, и его кудрявые волосы сплетались с розоватыми лучами восходящего солнца, открывая застывшее в мужественной решительности лицо. Нервно сглотнув, миссис Алстон отвела взгляд. Несомненно, произойди эта резня на континенте, стервятники бы уже слетелись. Вокруг же гоготали пробудившиеся чайки над черно-синим, кишащим жуткими тварями морем, по поверхности которого струйкой красного вина разливался смущенный увиденным рассвет. Некоторые пираты, вынося ценности и грузы, бегали из трюма и кают на палубу, а затем с ловкостью мартышек перебирались на свой дрейфующий рядом корабль. Другие же с любопытством разглядывали дрожащих от страха и холода пассажиров, многие из которых были выгнаны на палубу в одних рубашках. Пассажиры беспомощно оглядывались по сторонам, некоторые коленопреклоненно молились, другие же стояли в мрачной задумчивости, закуривая случайно найденную в кармане фрака сигару. Какой-то мужчина с циничной ухмылкой пытался шутить, но всякая его фраза встречалась безмолвием. Одни сохраняли спокойные, мученические лики, иные растрачивались в мольбах и рыданиях. Увиденное представлялось Феодосией картиной, частью которой она не была. Вдруг румяная, голубоглазая, похожая на ребенка горничная, наперсница миссис Алстон, та самая, что с восхищением отзывалась о Джозефе в злосчастный день его помолвки с Феодосией, завидев хозяйку, рванула к ней: — Madame, madame, s’il vous plait, dites-leur que vous etes la fille de…* — грохот выстрела оборвал верещание француженки, в минуту опасности позабывшей английский язык и затараторившей на родном. Девушка рухнула замертво, на светлых волосах и белом чепце астрами распустились алые пятна. Феодосия вздрогнула и отвернулась. — La fille de… — машинально повторил ее спутник и оглядел миссис Алстон. Он удивился, что не заметил раньше темный дорогой шелк ее платья, золотые украшения, благородные манеры, выдававшие в ней даму знатного происхождения. «У нее хорошие шансы выжить», — подумалось ему, когда он подвел ее к кучке остальных пассажиров. Стоило старику-пирату отойти в сторону, как с капитанского мостика на палубу сошел главарь шайки морских разбойников. Он был довольно молод, но ужасы преступной жизни оставили след на его лице: холодный, невидящий взгляд, ломаный нос и пятна оспы обезображивали, обездушивали его смуглое, высоколобое лицо, обрамленное выжженными на солнце волосами. Всё в нем выдавало человека хитрого и проницательного. Рассматривая пассажиров, он прицокивал языком, словно отсчитывая секунды до вынесения своего вердикта. — Негусто, негусто, — повторял он, приказывая то и дело своим подчиненным обшарить карманы того или иного пассажира. Вскоре на бочке лежали часы, кольца, ожерелья, гребни, перочинные ножички, очки, серьги и куча других мелких безделушек, украшающих и облегчающих жизнь человека. Казалось, он был разочарован уловом, и его взгляд рассеянно блуждал до тех пор, пока не остановился на Феодосии. Капитан дотронулся до ткани ее платья, как если бы был покупателем, решившим приобрести отрез, поцокал задумчиво языком, точно не мог на что-то решиться. Старик-пират наклонился к его уху и что-то прошептал, тогда капитан произнес: — Обсудим с ней это, Джо Утопший. Проводи ее в трюм. Старик-пират заговорщически весело подмигнул Феодосии, и они вместе спустились в трюм. Миссис Алстон не знала, что ее ожидает, но ободрительное выражение Джо давало надежду. Она поняла, что спаситель решил помочь ей и на этот раз. Феодосия не боялась старика-пирата, более того, прониклась к нему доверием и решилась заговорить: — Сэр, скажите мне, почему вас называют Джо Утопший? Он грохочуще расхохотался и пожал плечами: — Прижилось. Так получилось, мэм, что много раз меня смывало волной за борт, много раз меня туда выбрасывали за нарушение порядков — но ни разу я не утонул, — заметив вопросительный вид Феодосии, он поспешно добавил: — Просто я знаю один секрет. — Какой? — Надо молить и господа, и черта и всеми силами сохранять горизонтальное положение. Волна сама тебя понесет, а там… коль святые иль бесы отзовутся, кто-то да спасет: свои ли, рыбаки ли, другой ли корабль. Да так ли важно, кто спасает? Хоть работорговцы, тьфу. Лучше уж в рабство, чем на дно. — Вы были в рабстве? — Феодосия широко распахнула глаза, наблюдая, как новые грани морского волка открываются ей. — Черт побери, был, — ругнулся тот, — не самое приятное времяпрепровождение, оттого и сбежал. Если б нашелся умник, который бы записал мою историю, он бы наварился на этом — лучшей книжки не придумать. Знатно меня жизнь поносила. Где я только ни был: и в Калькуттской черной яме, и при дворе сумасшедшего Георга, и у индейцев в плену. — Как же вы стали пира… — Феодосия споткнулась, сочтя формулировку вопроса невежливой, — как же вы дошли до той жизни, что сейчас живете? — Был я как-то на китобойном судне — нужда занесла, дочь моя больна в то время была сильно, а киты дело прибыльное: дамам на фижмы, дамам на корсеты. Пираты атаковали нас, а там уж выбирать не приходится: либо тебя гвоздят штыком, либо ты переходишь на их сторону… Я жить хочу, да и дочь я оставить не мог. Тешился надеждой на то, что домой вернусь, увижу Бекки. Черта с два! — горестно воскликнул он, заводя Феодосию в темный, жужжащий работающими механизмами трюм. — Потом одно пиратское судно, другое, третье… за непослушание — за борт или робинзоном на остров. Дисциплина у пиратов, знаете ли, мэм, строже, чем у солдат. Иногда думалось мне, что лучше уж было погибель выбрать, как ваши ребята. Храбрецы! — нотка зависти проскользнула в его хриплом голосе. — Да только я так не могу. Все потерял, про Бекки ничегошеньки не знаю — только слухи до меня в Нагс Хэде доносились, мол, подалась она в порты да скончалась от родильной горячки. Дитя единственное, эх, не сберег. А жить все равно хочется. Феодосия сочувственно посмотрела на влажные глаза старика и погладила его по засаленным седым волосам, торчавшим из его затылка неровными пучками. Она понимала его горе: в полной мере прочувствовала она на себе потерю единственного ребенка. Что-то незримое объединяло ее с этим стариком, сплетало нити их судеб в общую канву. Они были из разных сословий, принадлежали разным поколениям, но были едины в своем безутешном, беспрестанном страдании, и Феодосия благодарила бога, что этот человек, в чем-то похожий на нее, появился в, возможно, последние часы ее жизни. Хлопнула дверь. В трюм зашел капитан и уселся напротив Феодосии и старика. — Что ж, — начал он, почесывая задумчиво затылок, — Джо Утопший мне шепнул пару слов, что вы, должно быть, леди из богатой семьи. Это при определенных условиях может спасти вас. — При определенных? — Феодосия вскинула бровь, стараясь держаться стойко, но голос взлетел вверх и выдал ее волнение. — Леди из богатых семей дорого стоят. Ваша семья может заплатить нам выкуп, — пояснил Джо Утопший. — Так что, Рассудительный Сэм, — обратился он к капитану, — пусть девчонка напишет письмо родным, а в Нагс Хэде совершим передачу. На этом судне нет иного золота, кроме нее, — Джо звучал очень убедительно, и капитан, казалось, соглашался с каждым его словом. Однако какая-то неуверенность, какие-то сомнения о своем будущем кололи Феодосию. Ее начали обсуждать, как будто ее тут не было. Опять она выступала в качестве товара: ее продал отец, ее продают пираты — и все одному и тому же человеку — ненавистному до зубовного скрежета Джозефу Алстону, единственному человеку во всем мире, которого она не могла полюбить, несмотря на свои усилия. Даже общество пиратов не казалось столь же отвратительным, как общество южнокаролинского богатейшего плантатора. Феодосия встряхнула головой: как она вообще посмела сравнивать отца и мужа, образованных людей выдающегося происхождения, с этой кучкой грязных и нищих оборванцев? — Что верно, то верно, — капитан цокнул языком. — Но, Джо, смотри в оба! Кабы тебя погоня за золотишком в петлю не привела. Выкуп на выкуп не приходится: одни заплатят безропотно, другие же с фараонами придут — и крышка! Стоит ли девчонка золота, а золото твоей жизни? — Не забывай, Сэм, что Нагс Хэд под нашим контролем. Он кишит врекерами и нашими подельниками. Нагс Хэд — наш островок беззакония в Северной Каролине, — глухо засмеялся Джо. Капитан зацокал языком, и улыбка промелькнула на его лице. Он посмотрел на Феодосию и покачал головой. — Ты глупец, Джо Утопший, глупец, пусть седина и окрасила твои патлы. Что если родственники девчонки влиятельные люди? Тогда вся армия Северной Каролины соберется в Нагс Хэде, нам всем организуют свидание с ним, — Рассудительный Сэм указал пальцем наверх. — Армии Северной Каролины не до нас, у них красные мундиры. — И все-таки риск. Слышишь, Джо, риск! — капитан снова поцокал языком и внезапно обратился к внимавшей каждому их слову Феодосии: — Скажите, мэм, из какой вы семьи? — выжидательно он уставился на нее. Сама не зная почему, Феодосия молчала. «Есть ли у меня вообще семья?» — подумала она, с тревогой и омерзением вспоминая отца и мужа. Они уступали ей в малом, потакали невинным капризам, но при этом полностью лишали свободы, ограничивали в значительном. Ее права, наверно, были такими же, как у какой-нибудь рабыни-любимицы хозяина, вроде Салли Хемингс, в романтической связи с которой обвиняли Томаса Джефферсона. Ей было ничего не дозволено, но все позволительно. Пешка в руках двух политиков — она должна была ходить по правилам под зорким и бдительным взглядом недремлющей общественности, защищать мужа, которого не любила и презирала, и отца, которого хоть и любила, но не уважала; она заточена в пределах шахматной доски. О, поскорее бы ее «съели», и она покинула бы это поле битвы! — Мэм, из какой вы семьи? — повторил настойчиво свой вопрос капитан. — Мы вас не сможем вернуть, если не будем знать, кому возвращать. — Дитя, не волнуйся, — проговорил убаюкивающим тоном Джо Утопший, — семье твоей ничего не грозит, кроме утраты нескольких сотен долларов. — Мы вернем вас в целости и сохранности, ни один волосок не упадет с вашей головы, — заверил Рассудительный Сэм, сверля холодным, пронизывающим насквозь взглядом молчавшую Феодосию. — Я не хочу возвращаться к семье! — вдруг выпалила она. — О, если б только я могла присоединиться к вам, или вы бы высадили меня в Нагс Хэде. Прошу вас! Я была бы бесконечно благодарна вам. Капитан вальяжно прошелся по трюму, цокая языком и посматривая то на взволнованную мыслью о манящей свободе Феодосию, то на ставшего угрюмым Джо Утопшего. Впервые Рассудительный Сэм сталкивался с тем, чтобы пленница из богатой семьи не хотела вернуться, и это внушало ему недоверие. Он презрительно фыркнул: он пират и не должен исполнять сиюминутные капризы богатых. В молящих темных глазах Феодосии капитан видел обманчивую зыбь. — Н-н-нет, — отрезал он, странно и неуверенно протянув «н», как если б сомневался в своем решении. — Тот, кто не стоит золота, не стоит того, чтобы оставить ему жизнь. Нам не нужны лишние свидетели. Тот, кто не заплатит, не уйдет с пиратского корабля живым, — огласил свою позицию Рассудительный Сэм и вопросительно покосился на Феодосию: — Так из какой вы семьи, мэм? — он был уверен в том, что на этот раз она назовет свою фамилию, и уже предвкушал звон монет в своем кармане. — Считайте, сэр, что у меня нет семьи, — чуть сиплым, величественным тоном ответила Феодосия. Ни единый мускул не дрогнул на ее божественном, греческом лице, а глаза как бы исподволь излучали загадочное сияние, подобное тому, что бывает в храмах, когда солнце кладет свои лучи на расписные, красочные витражи. В ее мыслях распростерлась белизна, какая случается после того, как человек совершит роковой выбор, окончательный и бесповоротный. Джо Утопший поджал губы и, повесив безвольно голову, пробормотал: «Бедное дитя! Сама подписала себя смертный приговор! Безумная!» — Решено, — отрезал сурово капитан. — Даю вам пятнадцать минут на то, чтобы подготовиться. Пускай это будет вам моим прощальным подарком, мэм, за вашу поразительную храбрость. Я удостою вас чести не видеть смерти своих знакомых, — проговорил он и вышел из трюма. Феодосия приблизилась к старику-пирату, который, казалось, был готов разойтись в рыданиях. За то короткое время, что он пробыл на захваченном «Патриоте», Феодосия стала ему дочерью, и ее неминуемую смерть он был готов оплакивать, как смерть близкого человека. — Не печальтесь, Джо, — молодая женщина сердечно обняла старика, — и не горюйте по мне. Я сама избрала себе такую участь. Вы говорили, что рабство лучше, чем смерть, потому что вы могли сбежать от рабства — я не могу, а потому всякой неволе я предпочту смерть. Вы потеряли дочь — я потеряла сына, вместе с ним ушла моя жизнь. Я знаю, она заканчивается, я полгода уже чувствую приближение ее конца. Мне будет легче, если конец наступит сейчас, сэр. — Вы совершаете самоубийство, мэм! — беспомощно вскрикнул старик, надеясь отговорить Феодосию как верную христианку от сделанного выбора. — Нет, Джо, нет. Любимые меня заждались в лучшем мире, эгоистично было бы оставаться здесь. Море зовет, — проговорила она со скромной улыбкой, и слеза умиления скользнула по ее щеке. — На прощание я бы хотела вам подарить жизнь, сэр, — она сняла с безымянного пальца усыпанное бриллиантами золотое массивное обручальное кольцо и вложила в руку старика, — держите, Джо. Оно стоит очень дорого; если вы продадите его, вам сполна хватит до конца ваших дней. Даже если вы будете жить при дворе безумного Георга, как и прежде, — она ласково взглянула на его изумленное лицо. Старик не знал, смотреть ли ему на Феодосию или на щедрый дар. Она представлялась ему ангелом, дающим шанс на возрождение, о котором он так давно молил. — Прощайте, — она поцеловала его в немытую щеку и ушла. Джо Утопший, глядя на кольцо, встал на колени и принялся молиться за упокой души этой прелестной женщины, не знавшей настоящей жизни, но умевшей ее вдохнуть.

***

Феодосия вышла на палубу бледная, в изысканно-простом белом платье, с Библией в руках. Она плыла неторопливо, с неколебимой грацией совершая каждый шаг, чувствуя на себе взоры немого почтения. На горизонте разгорался рассвет, пожар которого море не могло потушить. Море — мощная, но не всесильная стихия. Необычайная, практически гробовая тишина окутала «Патриот» — только море шумело, чайки грустно кричали, точно исполняли реквием. Мир на заре нового дня был прекрасно трагичен, и Феодосии подумалось, что благостно умереть в такой подходящий день. Она оглядела пиратов и пассажиров, убедившись в том, что переживающие взгляды прикованы к ней. Возможно, ее смерть запомнится им; возможно, ее смерть станет ее наследием. Поэтому она не могла ошибиться и призывала самообладание, чтобы сохранить непринужденный вид и показать обреченным пассажирам «Патриота», что умирать не страшно, что смерть переоценена. Доска вечной дорогой простилалась в море. Последний путь, путь в вечность. Море — бескрайний простор: нельзя увидеть ближайших берегов, затерянных за дымкой горизонта, нельзя узреть таинственных глубин, куда не проникают солнечные лучи. Непознанная, а потому и устрашающая пучина. Невозможно бояться моря или смерти — можно бояться лишь неизвестности, которая скрывается в морской бездне, в загробной жизни. Как тяжело покинуть хорошо знакомую, освоенную среду, чтобы оказаться там, где ты когда-то был, но ничего-ничего об этом не помнишь. Феодосия обернулась на палубу: Джо Утопшего на ней не было. Старик-пират, переживший калькуттскую черную яму, видевший гибель и несший ее, не мог стать свидетелем смерти миссис Алстон. Несколько пиратов вооружились штыками, готовые по обычаю загнать женщину ими в море, но капитан жестом показал, что в этом нет необходимости. Феодосия с легкостью взошла на доску. Волны с шипящей пеной ударялись о борт, оставляя темные, мокрые следы. Качка усиливалась, и доска пружинила под ее ногами, как рессоры экипажа. Ветер развевал невесомую ткань ее платья, точно окутывая ее погребальной пеленой, саваном. Восходящее солнце слепило глаза и медными отблесками отражалось в темных волосах. Последняя игра света и тени, которую с такой тонкой чуткостью подмечал в былые дни Филипп, отобразилась на болезненном лице Феодосии. Она сделала несколько шагов вперед, оханье и аханье охваченной ужасом, смешанным с интересом, толпы шлейфом пронеслось за ней. Море бурлило, море радовалось, море было готово принять ее в свою ненасытную утробу. Вода — колыбель человечества: первые цивилизации возникали возле воды, человеческий эмбрион взращивается в воде — не так уж и плохо вернуться в стихию, в которой жизнь взяла начало. Конец и начало объединятся, цепь круговорота замкнется. Феодосия посмотрела вдаль, на тонкую линию, где небо сливается с морем, где светило солнце. Она шла вперед, к свету, озаренная и благословленная протягивающимися к ее лицу и ласкающимися лучами. Шла, шла, шла, и ее шаг приобретал оттенки менуэтного. На миг Феодосии показалось, что Филипп идет о бок с ней в их первом совместном танце, отводя ее от привычной стены из искусственных цветов в неизвестную, но заманчивую и сулившую благо бальную залу. Феодосия нежно выдохнула и, прижав Библию поближе к груди, грациозно шагнула вниз, как если бы выходила из экипажа. Шум волн заглушил раздавшийся на корабле протяжный, оплакивающий вопль. В голове мелькала мысль: «Боже мой! Зачем ты меня оставил?» Тело инстинктивно хотело перевернуться в горизонтальное положение, чтобы остался хоть какой-то призрачный шанс на спасение, но Феодосия знала, это было неправильно. Вода холодными цепями опутывала ее, с каждым мгновением все тяжелее было шевелиться. Впрочем, Феодосия взяла в руки Библию лишь для того, чтобы не начать инстинктивно плыть. Ткань платья морозила, прилипала к телу и пыталась утянуть вниз. Священная книга, точно свеча, согревала в районе сердца. Неведомая сила рыбацкой сетью начала выталкивать Феодосию наружу. Ближе, ближе к розоватому свету. Прежде чем всплыть на поверхность, Феодосия открыла рот и вдохнула. Вода начала проникать в ее тело, и за одним глотком следовал другой. Нельзя было остановиться, надо было продолжать идти ко дну, ко дну, ко дну. Под ее сведенными судорогой ступнями образовались невидимые ступени, и она спускалась по ним все плавнее и плавнее. Соленая вода обжигала горло и легкие, изменяя состояние Феодосии, обращая ее в более совершенную форму самой себя, как скульптор обжигает глину, превращая ее в чудесный кувшин. Всё тело разрывалось на части, Феодосии казалось, что она уже плавится в адском котле. Накатила волна, принесшая успокоение, умиротворение. Боль отошла. Поток воды куда-то увлекал Феодосию, и она послушно следовала за ним. Море то приветливо трепало ее кудри, то ласкало руки, напоминая прикосновения матери и Филиппа. Нежность разливалась по ее телу. Соль, застывшая печатью на навечно замолчавших устах, пробуждала смутные, задернутые дымкой воспоминания о первом поцелуе, когда земля впервые ушла из-под ног Феодосии и она находилась в подвешенном, воздушном состоянии. Вниз, вниз, вниз. Стало темно, как в гробу, но не жутко. Феодосия всего лишь заснула под убаюкивающую, тихую песенку на укачивающих материнских руках, несущих ее в колыбель. Волны чувствовались все слабее и слабее, сознание меркло, Феодосия с блаженной улыбкой провалилась в глубокий младенческий сон. «Спи, мой ангел, спи», — слышался мягкий, почти что забытый голос мамы. Волна. Отмучилась.