Свет перед сумерками

В знойном августовском воздухе разносились ароматы помпезных астр и элегантных, как шлейф платья, гладиолусов. Под пожухшими листьями, неловко державшимися на ветках, скрываясь от полуденной жары, на побеленной скамейке сидел Филипп. Шороху травы, примятой его ботинками, вторил шелест перелистываемых страниц какого-то приключенческого романа об индейцах. Давно Филипп не читал детских книг, но в последнее время он нуждался в том, чтобы окунуться в наивное, не ведающее бесчестности детство. Он страстно хотел, чтобы идиллия восстановилась, чтобы все было, как в те времена, когда каждое лето они ездили в гости к Скайлерам в Олбани, а каждую зиму танцевали на балах Вашингтонов. Но реальность голосом в голове шептала, что ничто нельзя вернуть, все безвозвратно сломано, разбито. Убегая от этой реальности, он окунался в чтение романов, давно прочитанных в детстве, но воспоминания последних дней тяжким грузом давили на него, туманом застилали строчки книги. Все представлялось кошмарным сном, в котором Филипп не мог ничего предпринять, от которого он не мог избавиться с помощью пробуждения. Потому что пробудиться от реальности нельзя. Позавчера в руки ему попала любопытная книжечка с многообещающим названием «Обозрение определенных документов» под авторством его отца. Он прочитал ее. Это было самое гнусное и отвратительное, что когда-либо написал его благородный отец. Зачем он это сделал, Филипп не понимал. «Наверно, в этом замешана политика. Когда-нибудь я пойму», — пытался он утешать себя. Но все утешения раскалывались об картину вчерашнего вечера. Когда Филипп проходил мимо гостиной, он заметил, что в ней горит камин. «Для чего кому-то понадобилось топить камин в жаркое лето?» — задался он вопросом и тихими шагами подкрался поближе. У камина, сотрясаясь от глухих рыданий, сидела его мать. Она перечитывала письма, время от времени смотря куда-то вдаль, наизусть твердила давно выученные, давно знакомые строчки из них, которые раньше веяли любовью, а теперь отравляли ложью. А потом безжалостной рукой, с невыразимой злобой рвала их и бросала в камин. Смотря на профиль матери, выглядевшей столь беспомощной, столь отчаявшейся, Филипп видел, как на ее лице мерцают слезы, а губы, искривляясь в болезненной усмешке, содрогаются. И все его нутро переворачивалось, и он хотел уже было броситься к ней, попытаться обнять ее, утешить, но в дверном проеме стояла безмолвная фигура отца. Александр выглядел точно провинившийся ребенок: голова его упала на грудь, а потухший взгляд орлиных глаз потупился в пол. Он не знал, что сказать, — впервые в своей жизни известный своим красноречием Гамильтон не находил слов. Сглотнув, Филипп выбежал в сад: ему хотелось, чтобы по-вечернему прохладный ветер вымел глупые воспоминания из головы. Не желавший вернуться домой и стать свидетелем подобной сцены вновь, юноша ночевал в беседке. Из беседки он видел, как в необитаемой комнате дома зажгли свет: значит, отец и мать больше не делили одну спальню. Тени, отбрасываемые пламенем в камине, продолжали шевелиться в голове Филиппа, кошмары продолжали разыгрываться даже сейчас, когда наступил новый день, когда солнце взошло, когда цветы обратили свои головы к небесному светилу. В доме было тихо, точно на кладбище, а потому Филипп не стремился туда, пребывая в саду среди оживленного щебетания пташек. Юноша захлопнул книгу и уронил голову на руки. Он был безмерно рад тому, что через несколько дней он уедет из этой безжизненной обители, из этого ада в колледж, что он не будет свидетелем разгорающегося скандала, что скоро он погрузится с головой в учебу и ничто не напомнит ему о семье, кроме мотивирующих писем отца и дышащих заботой писем матери и Анжелики. Сестра! Филипп, опомнившись, вскочил и тут же рухнул на скамейку. Его бедная, несчастная сестра останется в этом аду, она будет слышать каждую семейную ссору, она будет видеть каждую слезу матери, за ее спиной будут звучать гнусные сплетни о Гамильтонах, она не сможет сбежать от позора, который наложил на их семью вероломно отец. Как бы Филиппу хотелось взять ее с собой, уберечь от грозящих напастей! А он просто был бессилен что-либо сделать. И он ругал свое бессилие. Единственное, чего он желал, уехать прежде, чем сестра узнает о том, что натворил их отец, потому что Филипп не смог бы объяснить ей произошедшего и не выдержал бы вида ее страданий. И уж меньше всего ему хотелось стать тем, от кого или благодаря кому сестра узнала бы о предательстве отца. Однако любопытство Анжелики никогда не считалось с желаниями Филиппа. Раздалось шуршание платья, и Филипп стремительно поднял голову, надеясь увидеть жизнерадостное лицо сестры, ее грациозную походку. Его надеждам не суждено было сбыться. То, что он увидел, не поддавалось никакому описанию. Выразительные темные глаза Анжелики воспаленно покраснели, волосы лежали в ужасном беспорядке, вовсе не характерном для обычно опрятной мисс Гамильтон, платье было помято. Она направилась к брату, пошатываясь, казалось, что легкий порыв ветра способен сдуть ее с насыпной дорожки и повалить на газон. Внешне она напоминала призрака — именно о таких призраках, мучающихся, не находящих себе покоя, Филипп рассказывал ей четыре года назад в доме Скайлеров. Боясь, что сестра упадет, Филипп быстро вскочил со скамейки и подхватил ее за дрожащую руку, в которой она держала ту самую девяностопятистраничную исповедь их отца. Девочка посмотрела на брата с некоторым недоверием и произнесла: — Ты ведь все знал, Филипп. Я нашла это на твоем столе, — она перевела взгляд на книгу. — Почему ты мне не сказал? — Всегда догадывался, что твое любопытство ни к чему хорошему не приведет, — пробормотал Филипп, усаживая Анжелику на скамейку и садясь рядом с ней, утешительно обхватив ее за плечи. Старая добрая привычка Анжелики обходить дом, заглядывать во все углы, вникать в историю каждой вещи привела ее к самой постыдной тайне Александра Гамильтона, еще более зазорной оттого, что она стала достоянием общественности. Дела их семьи стали публичными, и от этого на душе было гадко. Они будто бы стояли посреди площади в шутовских нарядах, а люди вокруг бросали в них тухлые яйца и помидоры, комки грязи, оскорбления. — Почему? Почему он так поступил? — на слове «он» голос Анжелики сорвался вверх. Филипп заметил, что сестра назвала отца вовсе не «отцом», а местоимением «он», которое могло быть отнесено к кому угодно. Отец словно стал для нее чужим человеком, которого она не знала и не хотела знать. Юношу пугало, что в глубине души он чувствует то же самое: отторжение и отвращение. — Его обвиняли в спекуляциях, он должен был очистить свою репутацию. Пусть даже такой ценой, — в первую очередь Филипп пытался оправдать отца в своих глазах, внушить себе, что отец, которым он так гордился, поступил правильно, благородно. — Я даже не об этом, — отмахнулась Анжелика, и брат заметил, как горечь исказила ее тонкие черты. — Почему он изменил маме? Она же такая хорошая, они же так любили друг друга. Помнишь, с каким чувством он пел «Горлинку» четыре года назад и как расплакалась сердечно тогда мама? Помнишь, Филипп, как мы были тогда счастливы? А ведь он изменил маме за два года до этого! Любовь и забота были ненастоящими, понимаешь, о чем я, Филипп? Мы не могли знать, мы просто верили… — она запнулась и разошлась в рыданиях. Филипп обнял ее, будто бы желая перенять часть той душевной боли, что испытывает сестра, лишь бы ей, всегда чувствительной и впечатлительной, стало легче. Он ощущал, как она дрожит в его руках, как сбивчиво ее дыхание и как ее горячие слезы, точно кислота, прожигают его рубашку. — Ну-ну, по крайней мере, мы были счастливы, — он утер слезы с ее щек, но на их месте появлялись новые. — Как он мог так поступить с мамой? Чем он думал, чем руководствовался, когда последовал за той распутной девицей Рейнольдс? О господи, за что я помню ее имя?! — Анжелика простерла руки к небу, а в следующее мгновение уткнулась лицом в плечо брата, так что речь ее было довольно сложно разобрать. — Почему он не предположил, что это разобьет маме сердце? — Он был уставшим, он не знал, что роман вскроется, — лепетал Филипп, силясь понять мотивы отца. — Он просто хотел отдохнуть. — Он мог поехать с нами и тетей Анжеликой в Олбани! — вскричала девочка. Ни злорадствующие Джефферсон с Мэдисоном, ни двуличный Бёрр, ни хитроумные Монро, Венэбл и Муленберг не были такими суровыми обличителями Александра Гамильтона, как его собственная дочь. — Он должен был предоставить план конгрессу. — Он всегда заботился лишь о собственном величии и конгрессе, — вспылила Анжелика, вывернувшись из объятий брата, — и никогда о нас. Когда он спутался с Рейнольдс, он не подумал о нас, не подумал! Где же он теперь? Где же мы теперь? Его презирают в обществе, он лишен поддержки и уважения всех сенаторов. И знаешь, что самое обидное и несправедливое в этом, Филипп? Нас презирают с ним заодно, хотя мы ни в чем не виноваты. Мы не сделали ничего плохого, но я уже чувствую стыд, который буду испытывать на балах. Меня больше никто не пригласит на танец, потому что танцевать с дочерью того самого Гамильтона — это позор; мои подруги от меня отвернутся, потому что общаться с дочерью того самого Гамильтона — это позор. Ты отучишься, станешь независимым человеком, добьешься уважения общества своим умом, Филипп, и никто не сопоставит тебя с отцом. А я… я навсегда буду помниться, как его дочь, и общество будет насмехаться надо мной, ненавидеть меня. Он лишил меня будущности. — Не все общество нас презирает и ненавидит, милая Анжелика, — Филипп провел рукой по ее нерасчесанным кудрям. — Вашингтоны по-прежнему не чают в нас души, они даже пригласили отца в свой дом после того, как поднялся весь этот скандал. Сегодня приходил курьер от Марты Вашингтон, принес маме письмо. И если тебя заботит лишь твоя будущность, не волнуйся, Вашингтоны ее обеспечат. — Нелли мне ничего не написала, хотя она с ее чуткостью должна была понять, через что я прохожу, — покачала головой Анжелика. — А ее брат Джордж? — Он… он даже никогда не посмотрит на такую, как я, — девочка громко шмыгнула носом. Филипп заботливо прижал ее голову к своей груди и принялся слегка покачиваться, будто убаюкивая сестру. — Это не так, это не так, — иступленно твердил он. — Я верю, что люди поймут, что дети не должны отвечать за ошибки своих отцов. По крайней мере, я надеюсь на это… — Но, знаешь, что меня пугает больше всего, Филипп? — доверчивым шепотом произнесла Анжелика, бросив на него опечаленный взгляд. — Призраки? Индейцы? — горькая, неуместная усмешка, рожденная попыткой разрядить обстановку, коснулась его губ. — Шутки в сторону, — отрезала она: меньше всего ей сейчас хотелось выслушивать глупые прибаутки братца. — Разлад в семье, Филипп. Мама собирается уехать в Олбани, я поеду с ней. Гамильтонов больше не существует, Филипп, отныне мы не можем называться этим именем. Мы возвращаемся к истокам, к Скайлерам. — Но… — слова Анжелики напугали Филиппа. Он искренне уповал на то, что, когда он вернется из колледжа следующим летом, семья воссоединится, но теперь стало очевидно, что раскол был более глубок, чем ему думалось, — но почему? — с трудом выдавил он из себя. — Ненависть общества еще можно стерпеть, но наш дедушка после всей этой истории презирает его. По-моему, он имеет для этого все основания. Так что выбирай сторону, Филипп, либо ты с нами, Скайлерами, либо ты разделишь позор с ним, — Анжелика отпрянула от брата и серьезно посмотрела на него. — Надеюсь, ты примешь правильное решение. «Правильное решение?!» — Филипп почувствовал, как в нем загоралась ярость. Что правильного в том, чтобы предать отца? Но что правильного в том, чтобы не утешить многострадальную, ни в чем неповинную мать? Что неправильного в том, чтобы поддержать одинокого, брошенного всеми отца? Что неправильного в том, чтобы передать мать на попечение ее многочисленных родственников, готовых выстроиться стеной за нее? Мысли лихорадочно крутились в его голове, ему казалось, что он бредит. Граница между светом и тенью размывалась. Его словно разрывал пополам, растягивал между двух сосен незримый Синис. — Анжелика, не пойми меня неверно. Слепая ярость заставляет тебя обобщать. Я не спорю, что он плохой муж, но, вспомни, какой он замечательный отец! Какое живое участие он принимал в нашем образовании, какие надежды на нас возлагал! Быть может, отец не оправдал твоих надежд, разрушив нашу семью, но мы должны оправдать его надежды. Быть может, отец предал нас, но я не предам его. Я с гордостью пронесу его имя, пускай, и затронутое постыдной связью, и восславлю его в веках, — отчеканил Филипп, огласив свое решение. И сестра, взглянув на него, покачала головой, прошептала бессильное: «Я понимаю», — и, упав ему на колени, безудержно заплакала. Ее плач Филиппу показался скорбным, будто плакала она не потому, что честь семьи была запятнана, не потому, что семья распалась, но потому, что и Александр, и он, Филипп, были для нее мертвы. Она оплакивала их, как если бы прощалась с ними навсегда. И эта скорбь потрясала Филиппа, переполняла его каким-то первобытным ужасом. Он не мог ничего поделать, кроме как утешающее гладить своей теплой, взволнованной рукой содрогающуюся спину раздираемой внутренними противоречиями и переживаниями сестры. Раздавшийся недалеко стук колес заставил юных Гамильтонов встрепенуться и с некоторой боязнью посмотреть в сторону ворот: в этом доме сегодня никого не ждали, более того, даже не желали видеть. Гости с их пустыми утешениями были ни к чему. «Остановите, я лишь на несколько минут загляну к ним», — послышался нежный девичий голос. «Но, мисс…», — кто-то возразил ему в ответ. «Одна», — нежный голос приобрел внезапную строгость. Экипаж был сокрыт деревьями, но вскоре в конце аллеи появилась спешащая фигура, за которой небрежной волной по пыльной дорожке тянулся шлейф дорого выглядевшего платья. Филипп мог узнать эту фигуру из миллионов других, и прежде чем она заметила их и направилась к ним, он прошептал про себя: «Феодосия» — и слабый ветер смешал его шепот с шуршанием листьев и треском веток. Мисс Бёрр была совсем близко, и Филипп мог вновь ощутить магнетическое влияние ее глаз, которое только усилилось за последние два года, вероятно, за счет того, что и сама Феодосия сильно похорошела: на ней не было и следа от прошлого болезненного вида, а фигура начала приобретать женские волнительные очертания. — Филипп, как давно мы не виделись! — радостно воскликнула она, протягивая юноше руку, и он, склонившись, почтительно поцеловал ее. Анжелика одарила мисс Бёрр пронзительным взглядом, чем обеспокоила Феодосию, заметившую ее расстроенный вид. — Анжелика, что случилось? — Зачем ты приехала именно сейчас? — мисс Гамильтон нахмурилась, и уголки ее рта подернулись. Почему Феодосия приехала именно сейчас, когда больше всего Гамильтонам хотелось скрыться от посторонних взглядов, побыть вместе, чтобы преодолеть семейное горе? — Злорадствовать? — предположила Анжелика, прекрасно понимая, что испорченная репутация ее отца способствует возвышению мистера Бёрра, отца Феодосии. — Вовсе нет! — Феодосия схватила руки Анжелики и крепко сжала их. Боковым зрением Филипп заметил, как искренние слезы сожаления выступили на глазах мисс Бёрр, и сердце его преисполнилось радостью. В этот момент он готов был воспевать Феодосию за ее доброжелательность, просить у бога для нее всех благ. — Дорогая, почему ты так плохо думаешь обо мне? Стала бы я потешаться над теми, кого считаю своими друзьями! — на следующий день после бала у Вашингтонов Феодосия получила письмо от Филиппа, и с тех пор завязалась ее многостраничная переписка с Гамильтонами. Мисс Бёрр обожала их за острый ум и проницательность, своим умением переживать и ободрить они вдохнули в нее жизнь, которая, казалось бы, оставила ее после того страшного известия, сообщенного отцом три года назад. — Я понимаю вашу боль… — Что ты можешь понимать?! — воскликнула Анжелика, в отчаянии не видевшая, как брат строго взирает на нее, указывая на то, что она преступает пределы приличий. Но Феодосия не злилась на подругу, напротив, она села рядом с ней на скамью и положила ей руку на колено, словно пытаясь передать ей свое спокойствие. — Неужели твоя семья была на грани распада? — спросила Анжелика уже более ровным тоном, но голос ее дрожал: в целостности и в счастье семьи заключалась гордость Анжелики, а потому сейчас девочка была сломлена. Мир, которым она жила, раскалывался на куски. — Была, — кивнула Феодосия. — Незадолго до моего одиннадцатилетия умерла моя мать. Отец был сам не свой, с головой ушел в политику. Еле держался, заботясь обо мне, как умел. Но как бы он ни старался, он не мог заменить мне маму, и я отчуждалась от него, — мисс Бёрр любовно посмотрела на раскинувшиеся напротив пестрые астры и не замечала, с каким тревожным вниманием слушают ее слова Филипп и Анжелика. — Моя мать очень любила цветы, поэтому я срывала их и приносила ей на могилу, я проводила много времени там вне зависимости от погоды. Отец пытался развеселить меня, звал на детские балы — я отказывалась. Отказывалась, пока однажды я не открыла книгу матери и не прочитала там стих, это был Вергилий: Facilis descensus Averni — Noctes atque dies patet atri janua Ditis — Sed revocare gradum superasqu evader ad auras, Hoc opus, hic labor est.* Мне подумалось, что это она со мной говорит, что это то, чего бы она желала. Тогда я дала себе шанс на воскрешение, поехала на бал к Вашингтонам, встретила вас. Вы спасли меня, — она с признательностью посмотрела на Гамильтонов, — и я желаю отплатить вам тем же. Феодосия внезапно сорвалась со скамейки, и Гамильтоны было подумали, что она хочет уйти, но девочка лишь подбежала к ярко-красной астре и сорвала ее. Кровавым пятном цветок алел в ее руках, пока мисс Бёрр не передала его Анжелике. Та недоуменно уставилась на нее. — Когда я приносила цветы на кладбище, я заметила, что, даже засохнув, они источают аромат, — поспешила объяснить Феодосия. — Более тонкий, менее ощущаемый. Живые цветы, теряя лепестки, утрачивают аромат, засушенные — никогда. Они переходят грань, после которой нет смерти, нет боли, но есть новая жизнь — изысканная и утонченная, в ней они обращены к вечности. Этот цветок мог бы расти на клумбе и утрачивать свою красоту, но, преждевременно сорвав его, мы сохранили его. Понимаете о чем я? — Лучше, чтобы что-то исчезло прежде, чем начало изживать себя, утрачивать прекрасные черты, — прошептал Филипп, и Феодосия согласно кивнула. — И все-таки, — пролепетала Анжелика едва слышно, — не было ни одной секунды, чтобы мы были несчастливы. И, наверно, резко оборвавшиеся прекрасные отношения родителей лучше, чем постепенно нарастающий холод. Наши терзания не растянулись во времени, — ее лицо просветлело, слезы высохли, и слабая улыбка обратилась к солнцу, осторожно пробиравшемуся своими лучами сквозь плотную зеленую крону. — Но все же ты заехала к нам вовсе не за этим… — неуверенно проговорил Филипп, бросая на Феодосию один из тех взглядов, что полны подозрений и надежды на их справедливость. — Не за этим, — улыбнулась она, хитро прищурившись, словно бы захлопывая капкан. Всё чаще и чаще Феодосия замечала за собой, что при общении с противоположным полом она будто вступает в некоторую игру, целью которой является очаровать собеседника. Она любила нравиться юношам, и сейчас больше всего на свете ей хотелось, чтобы Филипп затаенно слушал каждое ее слово, жадно ловил каждый ее взгляд и жест, благосклонно отнеся к подготовленному подарку, который она доставала из смешного мешковатого ридикюля. — Ты в этом году уезжаешь в колледж, я приехала попрощаться и презентовать эту вещицу, — в своей руке она протянула Филиппу тонкий шелковый платок, на котором изящно был вышит вензель «Ф.Г.». Филипп благодарно принял подарок и принялся вглядываться в замысловатую комбинацию стежков. Казалось, в их аккуратности виднелся характер Феодосии, терпеливой и внимательной. Филиппу представлялось невозможным, что Феодосия помнила об его отъезде, что она потратила время на подготовку прощального презента ему, и втайне он надеялся на то, что, пока она вышивала буквы, она думала о нем. — Мне бы не хотелось, чтобы ты забыл обо мне спустя первый семестр, — проговорила она тихо, и с длинных ее ресниц сорвалась слеза. Филипп прижал платок к сердцу и с некоторой неловкостью взял Феодосию за руку. Она вздрогнула от его прикосновения, но тепло и уловимая нежность успокоением разлились по ее телу. На миг Феодосии подумалось, что только в Филиппе она может всегда найти поддержку, даже когда он сам нуждается в помощи. И она выразительно посмотрела на него тем самым неосознанным магнетическим взглядом, пробуждающим восхищенный блеск в глазах Филиппа. В эту секунду сплетения пальцев, зрительного контакта мир уплывал из-под ног: ничто не существовало, кроме них самих. Они растворялись в моменте, вовсе не думая о том, что произошло минутой ранее или что произойдет минутой позже. — Это так мило с твоей стороны, Феодосия. Я убеждала Филиппа тоже подготовить тебе презент, но он безнадежен, — голос Анжелики вывел их из странного состояния единения, и Филипп, осознавший, что оно затянулось, выпустил руку Феодосии, силясь запомнить все произошедшее в малейших деталях. Виноватое выражение проявилось на лице Филиппа, и несложно было заметить, как кончики его ушей, высовывавшие из-под копны волос, алели. Действительно, он долго думал, что бы такое подарить на прощание Феодосии, но каждая идея была негодна: ни одна драгоценность мира не была достойной, чтобы стать подарком для прелестной мисс Бёрр. Правда, Анжелика однажды в насмешку предложила ему посвятить Феодосии стих, и сперва этот вариант счелся им приемлемым, но, перелопатив все свои поэтические альбомы, он убедился в том, что нигде не смог добиться идеального звучания. А разве можно было дарить что-то неидеальное? И он решил не дарить ничего, что было ошибкой: если б он придумал хоть какой-то подарок, он бы не стоял сейчас здесь перед Феодосией с пустыми руками и осознанием собственного промаха — проявленной неблагодарности. — Анжелика, не называй своего брата безнадежным. Он подает большие надежды, — будто бы между прочим заметила Феодосия, в глубине души желая, чтобы ее слова произвели на него большое впечатление. И они произвели: от смущения Филипп не знал, куда податься. Он знал лишь то, что отныне не пройдет ни дня, чтобы он не прокручивал эти слова в своей голове. Феодосия в свою очередь понимала, что все это лишь приятные мелочи, о которых она даже не вспомнит через час: вообще о Филиппе она вспоминала лишь тогда, когда ей приходили его письма или когда она чувствовала, что его внимание к ней ослабевает. Это был тот вид легкомысленного кокетства, которым грешат юные барышни и который порой сводит с ума своей полуискренностью. В конце аллеи послышался звучный женский возглас: «Мисс Бёрр! Если вы не поторопитесь, мы опоздаем». Феодосия обернулась, а затем поспешно, обратившись к Гамильтонам, сказала: — Мне, увы, пора, отец будет недоволен, если я не вернусь домой к обеду, и очень зол, если он узнает, к кому я заезжала. Прошу простить нашу семью за то, что мы стали невольной причиной этого памфлета, — она кивнула своей хорошенькой, убранной головкой в сторону брошенных на скамейке «Обозрений», — я очень сожалею. — Памфлета? — Анжелика, пошатнулась и принялась теребить пышную шапку жизнерадостной астры. Мисс Гамильтон стало вновь неспокойно: репутация ее семьи была окончательно испорчена, и казалось, ничто не способно ее восстановить. — Его так называют везде, — Феодосия легким мановением руки вынула из пальцев подруги несчастную астру и заложила между страницами, написанными для оправдания, но ставшими жесточайшим обвинением. — Успокойтесь, — произнесла она, понимая, насколько слово «памфлет» должно было взволновать брата и сестру, — поверьте мне, что, когда эта астра засохнет, слухи улягутся, и всё встанет на свои места. Всё временно и преходяще — и в этом, быть может, главная прелесть нашего многообразного бытия. Феодосия на прощание обняла Анжелику и Филиппа и невесомо, едва касаясь земли своими атласными туфельками, побежала к экипажу, растворяясь средь томящейся от жары зелени. Филипп смотрел ей вслед, а, когда мисс Бёрр окончательно скрылась, принялся наблюдать за столь же легко порхающими бабочками, продолжая держать в руке белоснежный платок. Анжелика, взглянув на брата и осознав, что он ушел в свои мысли и ее присутствие излишне, удалилась в дом, и через несколько быстротечных мгновений из распахнутых окон начали доноситься фортепианные рыдающие звуки минорной сарабанды, каждый из которых, точно игла, пронзал скорбью и жалостью душу любого, кто мог слышать этот выплеск скопившихся эмоций. Анжелика рыдала, и слезы ее капали на белоснежные клавиши фортепиано, не так давно подаренного тетей, в честь которой она была названа и чьей любимицей она была. Один человек, проходивший мимо дома Гамильтона в это время, позже поделился со своим знакомым: «Я слышал сегодня похоронную музыку, но не видел процессии. Какова странность, а?»