***
Анжелика сияла от счастья: на полонез, идущий по многовековой традиции первым на всех балах и представлявший всех гостей, ее пригласил Джордж Кастис. Танцевать с хозяином праздника, открывать торжественную колонну из нарядных пар было огромной честью, и краем глаза девочка улавливала завистливые взгляды. Но больше всего ее радовал восхищенный взгляд самого Джорджа Кастиса, направленный только на нее: каким-то смутным чутьем девочка догадывалась, что партнер по танцу смотрит на нее не только из вежливости. Анжелика пыталась никак не выдать своего смущения, напустив на себя холодно-приветственный, несколько высокомерный вид, но щеки ее заалели, что, впрочем, можно было списать на отдаваемый свечами жар или разгоняющий кровь танец. Однако ни блеск в глазах юного Кастиса, ни румянец на щеках мисс Гамильтон не ускользнули от внимания умудренной жизнью Марты Вашингтон, и она умиленно наблюдала издалека, из-за взрослого стола, как Анжелика с легкой непринужденностью и грациозностью справляется со сложными фигурами, время от времени направляя неловкого Джорджа. Марта многозначительно посмотрела на сидевшую рядом с ней Элайзу: Гамильтоны, по мнению первой леди, должны были вскоре занять место Вашингтонов. — Даже не осмелюсь предположить, что вы хотите мне сказать, мэм, — смутилась Элайза, заметив мечтательную задумчивость на лице Марты. — Ваша дочь прекрасно ладит с моим внуком, несмотря на его замкнутость. У нее талант располагать к себе людей, — миссис Вашингтон на секунду притихла, чтобы пропустить оглушительную завершающую часть полонеза, и продолжила: — Она очень напоминает вашу старшую сестру. — У нее манеры прирожденной великосветской дамы, просто вылитая миссис Скайлер Чёрч, — вставила свое слово какая-то леди, сидевшая напротив и то и дело скромно делавшая глотки из небольшого стакана с водой. — Право, на балах так душно! — она чуть приоткрыла веер и помахала им. Все сидевшие за столом могли увидеть изящную роспись по китайскому шелку и мерцание перламутровых пластинок, игриво отражавших пламя свечи, а потому поведение леди не могло не вызвать насмешливой улыбки: всем стало очевидно, что дама хотела ненавязчиво прихвастнуть своим новым приобретением. Не получилось. Одна Элайза не обратила внимания на веер и улыбнулась весьма искренне: ей было приятно, что ее дочь сравнили с ее сестрой, чьему умению правильно себя подать в свете, завлечь танцем или умным разговором всегда удивлялась Элайза, с детства привыкшая видеть пример в старшей сестре. Перед Анжеликой Скайлер Чёрч благоговели все без исключения, даже Александр, как казалось Элайзе, говорил с ней с несвойственным ему придыханием, а Томас Джефферсон обращался к ней, явно выходя за рамки приписанного этикетом уважения. Были и те, кто боготворил Анжелику: таким, например, оказался коммерсант Джон Чёрч, за которого она поспешно вышла замуж, сбежав из дома, и, судя по тому, что Анжелика никогда не жаловалась на брак, она была счастлива. И Элайза была безмерно горда тем, что всё для ее дочери сулило такую же удачную судьбу. Анжелика Гамильтон знала, что была в центре внимания, и она едва скрывала свое довольство, грозившее выступить снисходительной усмешкой. Понимая несерьезность своего положения на детском балу, провожаемая после танца на место у обвитой искусственными цветами стены, девочка грезила о выходе в большой взрослый свет, о грядущей блистательности — именно эта блистательность закрепит ее право, заработанное отцом, вращаться в высших кругах, жить в комфорте и благополучии. Анжелика сделала прощальный книксен и, получив ответный поклон Джорджа, отправилась к группке знакомых девочек, прохлаждавшихся возле столика с лимонадом, поставленного по заботливому и предусмотрительному велению миссис Вашингтон. — Ты была восхитительна, Анжелика! — вместо приветствия сделала ей комплимент Дженни, и все девочки с натянутыми улыбками, откровенная фальшивость которых вызывала у Анжелики отвращение, согласно закивали. В отличие от них мисс Гамильтон, хотя и сдерживала эмоции, но все же не подделывала их, старалась быть искренней, за что ее и любили. — Вовсе нет, — честно призналась она, — я запуталась во второй фигуре, и, если б ты не стояла следом за мной и не знала б прекрасно движения, я бы неминуемо ошиблась, — по смущенному взгляду Дженни было ясно, что признательность Анжелики глубоко тронула ее. — О, Бетси, давно не виделись. Цвет твоего платья оттеняет твои глаза, ты прелестна в нем! — в серых глазах девочки, одетой в нежно-розовое платье с воздушными муслиновыми рукавами, вспыхнули искорки благодарности. Анжелике нравилось, когда люди осознавали свои совершенства, а потому она всячески пыталась напоминать окружающим об их достоинствах. Впрочем, как и мать, она предпочитала закрывать глаза на недостатки. «Если цепляться в этой жизни лишь за плохое, к ней скоро можно потерять вкус», — рассуждала она. — Анжелика, — тихим голосом, заглушенным музыкой, позвала белокурая, бледная Ребекка, мисс Гамильтон обернулась, — у меня к тебе одна просьба. Я слышала, что Кастис хочет пригласить тебя на польку, но не могла бы ты… не могла бы ты… — левый глаз девочки нервно задергался, а щеки побелели еще больше. Она волновалась, и просьба застревала в горле, — я знаю, это звучит нелепо, но не могла бы ты… — Направить его к тебе? — Анжелика с момента, как ее окликнули, поняла, что от нее требуется. — Меня это нисколько не затруднит, — заверяюще кивнула она, и Ребекка сердечно пожала ее руку, прошептав скромное «благодарю». Избавиться от Кастиса в польке Анжелика была только рада: галоп с неуклюжим партнером — настоящая пытка. Кроме того, первый танец Джорджа все равно достался ей, и этой чести от нее уже никто не мог отнять. Ребекка вскоре скрылась из вида, а Анжелика бросила мимолетный взгляд на взрослый стол и, заметив ободрительное выражение на лице матери, улыбнулась. Объявили танец, и девочки мигом в ряд выстроились у стены, пытаясь недюжинными усилиями выглядеть как можно более непринужденно. Анжелика заприметила издали, как Джордж Кастис, то краснея, то бледнея, бормоча что-то невнятное, нерешительно приближался к ней. Почувствовала на себе Анжелика и волнительный взгляд белесой Ребекки, опасавшейся, что ее обманут, не сдержав перед ней обещания. И чем ближе подходил Джордж, тем отчетливее Анжелика чувствовала этот взгляд — смесь надежды, отчаяния и озлобления. — Мисс, позвольте пригласить вас на танец? — выпалил Джордж, позабыв про обязательный поклон. — Я бы с удовольствием, сэр, но, как и многие, я уже пообещала этот танец, а потому не могу не отказать вам, к величайшему сожалению. Тем не менее, мне известно, что мисс Ребекку никто не просил о танце, — мягким извиняющимся тоном проговорила Анжелика и украдкой взглянула на Ребекку, которая, завидев, что Джордж откланялся Анжелике и направился к ней, расцвела и сделалась румяной. Анжелика огляделась кругом и, выискав в толпе, растерявшегося, еще никого не пригласившего кавалера, дружелюбным продолжительным взором подозвала его к себе: было бы неловко перед Джорджем, если б никто не пригласил ее. Через несколько мгновений она уже порхала в галопе под веселые, вовлекающие в танец звуки оркестра. Ткань ее юбок шуршала, а кружева рукавов вздымались и опускались, точно птичьи крылья, стук каблуков вторил глухому ритму, задаваемому контрабасом, и казалось, что даже сердце, обычно размеренно стучащее, подчинялось разнузданной польке. Партнер был ловок и подвижен, а потому, когда Анжелика, забывшись в безудержном галопе, поскользнулась на подоле платья, он смог удержать ее и лишь предупредительно посмотрел на нее, словно бы советуя быть более аккуратной впредь. Лицо Анжелики оставалось спокойным, несмотря на эту маленькую неприятность, ничто не могло возмутить ее безмятежности и вывести из приятного забвения, навеянного всеохватывающей и всепоглощающей музыкой. Лишь на заворотах большого круга девочка следила за движениями одной пары — Джорджа и Ребекки — и самодовольно замечала про себя: «С Кастисом я смотрюсь лучше, чем эта бледнолицая». И невольно ей вспомнились рассказы об индейцах, и топот и хлопки представлялись не элементами танца, а мистическим ритуалом. И мысль Анжелики уносилась галопом далеко от бальной залы, от Филадельфии, от Америки в запредельные просторы неизведанных стран и непонятых планет, в звездную высь, нависавшую над крышей президентского дома.***
Менуэт казался Филиппу всегда слишком строгим и серьезным. Неудобный ритм, размеренные шаги, постоянно повторяющиеся однообразные поклоны и реверансы, медлительность — все это раздражало и навевало скуку. Ему не хотелось танцевать, но разве есть выбор, когда за каждым твоим шагам пристально следят родители, особенно взыскательный отец? Надо было выбрать, кого пригласить, но Филипп силился оттянуть неизбежный момент, а потому, когда он осознал, что оттягивать дальше просто неприлично, большинство хорошеньких девочек уже было приглашено. Не преминул Филипп заметить, что его сестра вновь стояла в паре с Кастисом. «Почему он все вьется вокруг нее?» — задавался вопросом Филипп, в глубине души признавая, что еще непонятно, кто вокруг кого вьется, и что Анжелика позволяет себе уделять Кастису больше внимания, чем следовало бы. Оглядев оставшихся стоять у стены, неприглашенных девочек, Филипп понял, что желание танцевать менуэт у него окончательно пропало: все они внешне были блеклыми и невзрачными, глупые их лица свидетельствовали о том, что поговорить с этими девочками в ходе скучнейшего танца будет абсолютно не о чем. Филипп злился на себя, что промедлил и что Джордж успел пригласить Анжелику, которая благодаря врожденному проницательному и живому уму, заразительному смеху и задорному нраву была единственным человеком во всей зале, способным скрасить этот танец — обломок старого, пережиток прошлого, по непонятным причинам распространившийся, как губительный паразит, в новом американском обществе. Настала пора решаться: хорошеньких уже разобрали, приемлемых разбирают сейчас. Кого выбрать? Филипп, едва сдерживая подступающую зевоту, вновь окинул взглядом оставшихся девочек. Вдруг он ощутил, как кто-то пристально, словно желая испепелить, смотрит на него. Он поспешно обернулся в ту сторону, откуда исходила эта странная магнетическая волна. Не сразу средь искусственных цветов он заметил смущенную незнакомую девочку в фиалковом платье. Ее черты были мелки и не очень красивы. Румянец казался болезненным на землянистого цвета лице, которое обрамляли жидкие волосы, чуть завившиеся у концов. Нос был маленький, с небольшой горбинкой, будто бы вдавленный. «Жалкая пародия на аристократичный профиль Скайлеров», — подумалось Филиппу, но он отогнал столь недобрую мысль. И Филипп никогда бы в жизни не пригласил эту девочку на танец, разве что из жалости, если бы не ее крупные темные глаза, обладавшие способностью притягивать, привлекать. Словно очарованный, Филипп подошел к девочке и пригласил ее на менуэт, вглядываясь в ее глаза, в которых скрывалась внутренняя бурлящая и кипящая жизнь. Вложив свою холодную ладонь в руку Филиппа, девочка мягкой поступью вышла из тени искусственных цветов, и мальчик увидел чудо: перед ним распустился настоящий цветок — радостная улыбка коснулась губ девочки. Поклоны, реверансы пробудили игру света и тени на ее лице, и оно словно бы ожило. Филипп с интересом наблюдал, как глаза ее то становятся ярче, мерцая янтарем, то превращаются в поглощающую бездну, подчиняясь движению танца и отблескам свеч. Действия девочки были чуть скованны, но в этой скованности царила скромная простота и незамысловатость: надменный менуэт будто возвращался в свое естественное состояние, к идиллическим крестьянским истокам. Менуэт перестал быть для Филиппа чем-то скучным, танец приобрел искренность, неподдельную и безраздельную. Даже Анжелика не могла бы проявить такую настоящесть, и это свойство незнакомки подкупало. Во время очередного променада Филипп спросил: — Как вас зовут, мисс? — Феодосия, — отозвалась девочка, и столь затейливое имя представилось Филиппу неподходящим для такой бесхитростной натуры. — Феодосия Бёрр, — уточнила она, осознав оплошность и потупив глаза в пол. «Бёрр, значит», — подумал Филипп, и горький вздох вырвался из его груди. Фамилия Бёрров была знакома ему из упоминаний отца и крепко связывалась с негативным контекстом. — А вас как? — спросила она волнительно. — Филипп Гамильтон, — несколько угрюмо бросил мальчик. «Возможно, она тоже слышала что-то плохое о моем отце. Возможно, она не захочет со мной разговаривать», — испугался Филипп, не понимая, почему ему так важно, чтобы эта девочка разговаривала с ним, и виня во всем то магнетическое свойство, которое ощущалось беспрестанно. — Очень приятно, — ее шепот был мелодичен и вторил скрипкам, а фраза ее очень обрадовала Филиппа, немногословно говоря о том, что разговор продолжится. — Анжелика Гамильтон ваша сестра? — Верно! Хотите я познакомлю вас с ней? — Было бы очень приятно, — пролепетала Феодосия, и хотел Филипп сказать что-нибудь еще, но променад закончился, и настало время для па, в которых не очень удобно было переговариваться. После финальных поклонов и реверансов менуэт стих: впервые Филипп желал, чтобы этот танец продолжался, чтобы можно было вести Феодосию, держать ей нежную ручку, кланяться ей. Что-то сокровенное возникло в движениях менуэта, какая-то немая почтительность и участливость. Филипп гордо, словно хвастаясь тем, что ему довелось танцевать с Феодосией, подвел девочку к своей сестре. — Анжелика, представляю тебе Феодосию Бёрр, — важно произнес Филипп, и Анжелике почудилось, будто она слышит в его голосе торжественный звон колоколов и пушечную пальбу, и она не понимала, как танец с невзрачной девочкой, к тому же из семьи главного политического оппонента их отца — Аарона Бёрра, мог вызвать у Филиппа такой восторг. — Очень приятно, — в который раз за вечер повторила Феодосия, будто находясь в полусне. Весь вечер она наблюдала за Анжеликой Гамильтон, поражаясь тому, как легко она находит общий язык со всеми и с каким небрежным изяществом исполняет сложные движения. Анжелика выделялась среди остальных: непринужденность ее поведения отличалась от скованности других детей, ходивших по струнке, боявшихся и шаг лишний ступить, в то время как она порхала и чувствовала себя вольготно. Вдохнуть этой свободы, научиться так же летать — вот, чего хотелось Феодосии. — Вы очень похожи на миссис Скайлер Чёрч, — добавила она, присев в книксен. — Откуда вы знаете мою тетю? — удивилась Анжелика, широко распахнув глаза. — Мой отец мне рассказывал о ней, — безразлично ответила Феодосия, будто этот факт не мог никого удивить. — Ваш отец?! — хором воскликнули младшие Гамильтоны, не веря своим ушам. Феодосия неопределенно пожала плечами, уклоняясь от объяснений, и, произнеся приевшееся «очень приятно было познакомиться», куда-то умчалась. В этот вечер ни Филипп, ни Анжелика больше ее не видели, и для обоих она оставалась загадочной, молчаливой девочкой с неопределенным настоящим и еще более неопределенным прошлым. Она испарилась с бала так же мгновенно, как и появилась на нем: сколько бы Анжелика ни заявляла, что не помнит, чтобы до менуэта был кто-то в фиалковом платье, и ни спрашивала у брата, как Феодосия появилась в зале, он неизменно отвечал: «Я отыскал ее среди цветов».***
Ландо подскакивало на камнях мостовой. Под это мерное потряхивание утомившаяся танцами и разговорами Анжелика с блаженной улыбкой заснула на коленях матери, которая нежной рукой перебирала выпавшие из прически локоны девочки. В ночной тишине стук лошадиных копыт, скрип осей колес и сопение Анжелики были единственными звуками. Филипп посмотрел на своего отца: свет звезд осенял своим слабым мерцающим прикосновение дужку его очков. Александр был неподвижен и задумчив: разговор с сенатором Бёрром прошел не очень удачно, и Филипп, знавший о намерениях отца, понимал корни этого вечного противостояния Гамильтона и Бёрра. Но было ли какое-то дело тринадцатилетнему мальчику до подковерных политических игр? Он о них и не думал: прежде чем стать политиком, как отец, ему нужно выучиться и хотя бы немного пожить для себя. Филипп думал исключительно о своих собственных переживаниях, глядя в непроницаемую ночь и на далекие звезды. И его переживания превращались в слова, которые вертелись в голове, подбираясь и складываясь сами по себе: «Среди искусственных цветов у белокаменной стены, Среди мерцающих огней стояла, словно нимфа, ты. Пусть черт твоих не помню вид, но притяжение твоих глаз, Скрывающих в глуби магнит, рисуется мной каждый час». В тот момент Филиппу казалось, что никогда он не сочинял чего-то более прекрасного, чем эти строки, а потому постоянно прокручивал их мысленно, чтобы не забыть, и мечтал наконец очутиться дома и записать их как можно скорее. Смотря в черную ночь и в звездную манящую бездну, он испытывал то же чувство, как тогда, когда решился пригласить Феодосию. Можно было подумать, что природа решила сделать мисс Бёрр подарок и отрезала лоскут ночного неба, чтобы придать волнующее сияние ее глазам. А в ушах у Филиппа многократным эхом раздавалось тихое и нежное «очень приятно», сказанное с очаровательной скромностью, приобретавшей оттенки священности. «Феодосия, — думал Филипп, — имя греческое. Филадельфийский ангел, видение, — и забавляясь своей мыслью, улавливая неочевидное, мальчик усмехнулся. — Феодосия и Филадельфия — что-то есть схожее в этих словах. Значит, Филадельфия тоже греческое слово. Фил, филия — любовь, — впервые Филипп посмотрел на давно привычное и приевшееся название города под таким углом, и оно показалось для него необычным, будто бы пророческим. — Но что значит дельфия?» Из греческой мифологии мальчику припоминался город Дельфы, но он никогда не задумывался о том, что за названиями стоят реальные, что-то значащие слова. — Па, — обратился он к Александру так внезапно, что тот, выведенный из раздумий, чуть вздрогнул и внимательно посмотрел на растерянное лицо сына, — как переводится «Филадельфия» с греческого? — Братолюбие, — ответил Александр, поправляя очки. — Братство есть основа любого общества, а любовь к ближнему есть залог гармонии в обществе. Но всякий раз, оказывая помощь, помни о пределах, — голос прозвучал металлическим лязгом, а проплывший за окном фонарь осветил бледный орлиный профиль старшего Гамильтона. — О пределах чего? — наивно спросил мальчик, уставившись внимающе на отца. — О пределах любви, — отрезал тот и замолк, что было очень не кстати для Филиппа, чьи мысли обратились в вопросы. «Разве есть пределы у любви?» — это чувство, вдруг им испытанное, представлялось ему бесконечным, бескрайним, как раскинувшееся звездное небо. Романтическое размышление накинуло тень мечтательной, почти меланхоличной задумчивости на его веснушчатое, обычно беззаботное лицо. Филипп сосредоточено вглядывался в небо и пытался отыскать созвездия, но разум рисовал совершенно иные фигуры, нежели напечатанные в учебнике астрономии: колыхающееся платье Феодосии, ее тонкие руки и вьющиеся у стены искусственные цветы, скрывавшие девочку. Филиппу хотелось поделиться этим чувством с кем-то обязательно очень близким, с тем, кто единственный мог догадаться по его выражению лица, что происходит в его душе, но не догадался, потому что не видел этого выражения, — с Анжеликой. Филипп бросил полный надежды взор на дремлющую сестру и едва заметно улыбнулся. «Она поможет мне написать письмо к Феодосии, я уверен», — решил он про себя и, откинувшись на мягкие подушки, принялся созерцать небо, которое внезапно, подчинившись тяжести век Филиппа, превратилось в темноту, а затем и в таинственно-мучительный взгляд мисс Феодосии Бёрр.