✤
Боклер был город большой, столичный, известный в королевствах далеко за пределами Туссента, и всякому местному или приезжему здесь легко находилось и занятие, и развлечение. Делился Боклер на нарядный Верхний город, на ремесленный и шумный Нижний, на скромные Выселки, на суетливые, пахнущие рыбой и дымом доки, на прекрасные Дворцовые Сады и на богатые Рыночные площади. Каждому человеку в такой разумно устроенной столице полагалось своё место, и если уж какой-то бродяга решил пройтись по городу в грязном или рваном платье, то в Верхний город или на праздничные площади, вокруг которых теснились знаменитые ювелирные мастерские, краснолюдские банки и торговые лавки с эссенциями, мазями и тонкими духа́ми, с платьями, картинами и иным товаром для туссентских дворян, таких оборванцев не пустили бы строгие стражники. А если в Сады сунешься с немытой рожей, так справедливо получишь дубиной между лопаток, потому что нечего смущать благородные взоры лохмотьями, стоптанными сапогами или иными приметами гадкой нищеты. В Дворцовые Сады люди ходят, чтоб обонять пьянящие лилии и чарующий чабрец, наслаждаться тем, как крохотные перламутровые птицы, размером не более сливовой косточки, порхают над пышными, величиной с капустную голову ро́занами. Если же вместо розанов цвета утренней зари, вместо птиц, похожих на пёстрых бабочек, созерцателю попадётся на пути обтёрханный беззубый свинопас, харкающий в кусты, или же босоногий рыбак с голым пузом и чирьями, то какой же это порядок? Не порядок, а одно дикое невежество! Всякой птице своя ветка. Всякому человеку своё место. А порядок на то и порядок, чтобы соблюдать его всегда, и даже смерть в Боклере не считалась бы достойной причиной, чтобы нарушать славные традиции и извечные устои. Ясно, как Вечный Огонь, что грубо и совсем не по-туссентски хоронить изысканную учёную, осенённую славой публику рядом с торговцами, малярами, горшечниками, конюхами, портными или, хуже того, рядом с краснолюдами, полуэльфами, нордлингами и прочим сбродом. Благо хоть чужаки с Архипелага не пытались присоседиться к великолепному обществу боклерских покойников. Приезжие островитяне весьма жаловали странный обычай сжигать тела вместе с лодками, чем сильно удручали жителей доков, которые после огненного погребения ещё долго обоняли запах горелого мяса. Но зато эти скеллигские дикари не занимали лишнего места и не портили вида безобразными надгробьями из чёрного или красного камня, как краснолюды, которые в любом королевстве желали жить по-своему, по-махакамски. Мириться с несообразностью погребальных обычаев древних народов и иных выродков было неприлично для гордых туссентцев. Поэтому как мудрец отделяет алмазы от угля, так и Боклер поделил свой обширный некрополь на две части, на два кладбища. Одно из них осталось в пределе столицы, и среди боклерцев оно именовалось Драмгарду́р — Сад Снов. Звали его так оттого, что для сохранения блаженной тишины это кладбище было обнесено высокой каменной стеной с нишами, в которых стояли прекрасные эльфские статуи, все сплошь с закрытыми глазами, будто девы и юноши в струящихся одеждах и вправду спали стоя, как лошади. Каменные склепы Драмгардур утопали в восхитительной зелени, а с маленькой, выложенной цветными мозаичными узорами площадки открывался дивный вид на расстилающуюся под Боклером долину Сансретура. Второе кладбище было куда попроще, и устроилось оно прямо за городскими стенами, у подъездной дороги, по которой в столицу ввозили свежую снедь из поместий и охотничьих угодий. Жители не придумали кладбищу иного названия, кроме как «Пристенное», потому как хвалить это место было особо не за что. Кладбище и кладбище, и особых красот для гуляний и иного приятного отдыха вроде распития вина во славу мёртвых там не было. Да ещё ходили слухи, будто в одной из старинных крипт завёлся древний вампир с зубищами как у виверны и когтищами как у пумы. А по ночам запоздалые путники могли видеть, как над землёй то тут, то там вспыхивают зелёные огни. Помимо призрачного света и притаившегося в подземельях кровососа Пристенное кладбище люди не любили оттого, что в дождь его заливало ручьями грязной воды, потоками стекающей с окраинных улиц, а после дождей плакальщиков и могильщиков донимали комары и злая мошкара, отлично плодившаяся в ближнем застоялом озерце. Из леса, привлечённые запахом гниющей плоти, порой выбегали дикие звери, от которых приходилось отбиваться лопатами и заступами. Боклерские воры и торговцы фисштехом облюбовали кладбище как славное место для устройства тайников. Здесь же могли попугать или прирезать несговорчивого, чрезмерно задолжавшего заказчика: благо свежих ям под нового гостя в Пристенном всегда было в избытке. Каждую весну в дальних заброшенных уголках погоста разрастались на жирной могильной землице археспоры и приходилось их выжигать, раскидывая вокруг целые вязанки дров, облитых маслом, или же призывать на помощь рыцарей, чтобы ядовитые плевки чудовищных цветов не досаждали проезжающим мимо караванам с дичью, вином или камнем. Древние брошенные могилы Пристенного кладбища, все в зарослях лопухов и неистребимого вьюнка, были сплошь без именных камней и надгробий, а потому то одну, то другую такую могилу вскрывали и рыхлили, выбрасывая жёлтые безымянные кости прямо под гору. В таких ямах рьяные гробокопатели иногда находили приятные подарки в виде подвесок, тонких витых браслетов, рукояток кинжалов, украшенных яшмовыми или бирюзовыми кабошонами, или же с потерявшими силу чародейскими сигилами, которые можно было продать деревенским дурачкам. Были там и колечки, и обрывки кожаных поясов, украшенных речным жемчугом, и налобные обручи из золота и серебра с рунной вязью, которую с трудом могли перевести даже прямые потомки эльфов. Очистив и разграбив могилы, кладбищенские работяги хоронили в них новых постояльцев. Никому не было ведомо, сколько же великих магов, рыцарей, прекрасных дам или даже князей вытряхнули из их истлевших гробов, как досадный хлам, чтобы на их месте похоронить корчмаря, объевшегося луковыми лепешками вприкуску с жареной зайчатиной, козьим сыром, фаршированными гусиными яйцами, жареными фазаньими крылышками, тушёными телячьими мозгами с грибами, острыми свиными ушками, печёными мясными колобками на шпажках в ореховом соусе и запившего всё это кувшином холодного Эрвелюса с винодельни Фино. Безутешная вдова корчмаря винила во всем Эрвелюс, и оттого на каменном надгробии почившего мужа она приказала высечь такое предостережение:«Путник!
Взгляни на этот камень и запомни:
лучше уж лакать из грязной лужи,
чем пить вино из Фино!»
Из всего этого следовало, что Драмгардур и Пристенное были далеки друг от друга, как Север и Юг, как дерюга и парча, как темерская настойка на еловых шишках и выдержанный княжеский Сангреаль. Но мудрый ведает, что как нет Солнца без пятен, девы без изъяна, золота без примеси, так нет на свете места, где бы не случались тайные и тёмные дела. Так было и с Драмгардур — Садом Снов. Как всякое приличное заведение для туссентской знати, Драмгардур, с его мраморными статуями и прелестными усыпальницами, светильниками и курильницами, всегда было под присмотром и попечительством мудрых распорядителей, которые без подсказки или записи из боклерского архива могли все местные роды́ перечислить до десятого колена. Распорядитель, которому княжеским указом было пожаловано звание камерленго Драмгардура, знал, кто кому брат, отец, господин, кто кому соратник, собутыльник, друг или злейший враг, а также этот почтенный титул обязывал быть осведомлённым о том, какой покойник преуспел в земной жизни и заслужил место под приятной тенью старинных дубов, а какого можно потеснить в уголок, к ограде, в компанию к славной, но обедневшей боклерской знати. Поначалу титул распорядителя похорон передавался от одного почётного горожанина к другому, и многие годы ничто не нарушало священной драмгардурской тишины, пока вдруг молодой княгине Анна-Генриетта не начали носить досадные записки и доносы от недовольной знати, которая чести́ла старого камерленго, называя его жуликом и «as`al fear dub`h», то бишь гномьим гузном. Придворные слёзно жаловались вдовой княгине, изящно расписывая свои мелочные обиды на многих листах тончайшей надушенной бумаги. Одни писали, что любимого дедушку похоронили не под бузинным кустом, как было завещано, а под глупой рябиной. Другие, что в семейной усыпальнице новый саркофаг поставили такой, что туда не то что покойного рыцаря Гиллеада Лле Гира в полном парадном доспехе, а и голого краснолюда не впихнёшь. А уплачено было сполна, как за саркофаг для великана! Княгиня, увлечённая множеством дел — от нового менестреля до выбора нарядов к турнирному сезону, — разумно, очень по-учёному рассудила так: мёртвому что бузина, что рябина — всё едино. А славный Гиллеад Лле Гир всю жизнь проходил на котурнах, чтоб быть ближе к небу и звёздам, однако ростом всегда был по плечо даже своему оруженосцу, и на коня залезал только с приступки. Следовательно, великанский саркофаг ему строить неразумно, и на камерленго никакой вины нет. Все прочие записочки и жалобы княгиня вниманием не удостоила и даже запретила впредь печалить её разговорами о покойниках, особенно же во время обеда. Не нашлось на камерленго управы, и пришлось боклерцам смириться с тем, что Драмгардур нынче от рыночной площади не отличить. Только на нём продают не свиные окорока и сырные головы, а камень, землю и тень от бузинных кустов. Не получилось извести коварного камерленго, а потому пришлось привыкать, и так прошёл год, другой, третий, и властелин Драмгардура уже не скрываясь требовал дани за свои милости. И все бы так и шло, если бы не один случай. Однажды из Зеррикании прибыло большое посольство, и попало оно прямиком в разгар большого турнирного сезона. Насмотревшись на великолепных туссентских рыцарей, один из послов, молодой красавец с глазами, как чёрные звёзды, с талией, как у юной девушки, и волосами едва ли не до колен, ловкий и невыразимо приятный в обращении с дамами, решил поучаствовать в рыцарских забавах. Стрелял он лучше, чем «белки», кочующие по темерским лесам. В скачках обходил даже нильфгаардских всадников, которым не было равных во всей Империи. В поединке на мечах победил трёх туссентских рыцарей и добыл трофей — платок княгини Анны-Генриетты. Видно желая заполучить что-то ценнее платочка прекрасной туссентки, зерриканец похвастал тем, что на его родине есть развлечение для смельчаков: бой один на один с огромным быком. И немедля потребовал самого самого большого и злобного быка в княжестве, чтобы показать, как зверь падёт к ногам княгини ещё до того, как нежное южное солнце коснётся ледяных уст Горгоны, чтобы согреть их своим жаром. И так он это сказал, что даже ушибленному булавой было бы ясно, что «южное солнце» — это нахальный посол, а «Горгона» — это недоступная княгиня, и чтобы они слились в страстном поцелуе, не хватает только быка. И Анна-Генриетта послала за быком.✤
— Что-то я не пойму. — Гэвин подозрительно принюхался к воздуху: вроде ничем, кроме земли и сырости, не пахло. — Ну поднял бык этого дурака на рога. Так ему и надо было. Чего было зря скотину злить? Нам-то с тобой что с того, caerme me? — Дослушай и поймёшь. Но прежде взгляни сюда. Видишь эту печать? — Ведьмак присмотрелся к бумаге, которую показал ему туссентец. На красном сургуче стоял оттиск, не знакомый нордлингу, и он пожал плечами, а Ричард усмехнулся: — Конечно, Гэвин. Откуда тебе знать именную печать княгини Анны-Генриетты — стрелу, обвитую змеем. Однако это она. — «...податель сей грамоты немедля нарекается камерленго при главном кладбище — Драмгардур, получает от её милости княгини Анны-Генриетты жалованье в пятьсот флоренов, а также право распоряжаться всем происходящим в пределах оного Драмгардур по своему разумению и совести…» — прочёл ведьмак. — Что за камерленго? И не дадут ли подателю сей грамоты по шее вместо пятисот флоренов? — Не дадут, — уверил его туссентец. — А камерленго — это вроде хозяина кладбища. Прежний камерленго страшно разгневал княгиню, которая явилась к нему под видом придворной дамы, чтобы оплакать и похоронить красивого зерриканского посла, которого туссентский бык пропорол рогами насквозь. Камерленго не признал Анну-Генриетту под маской и потребовал с неё столько золота за похороны чужака, что княгиня едва собственными руками его не придушила. С тех пор место управителя Драмгардура свободно, пока не найдётся тот, кто был достоин получения грамоты. А это значит, что я сегодня же стану камерленго, а ты... — Был у меня случай, копал я могилу, — немедленно припомнил Гэвин. — Место было слякотное, вспомнить противно, но уж больно надо было залечь там, чтоб дождаться жальницу — бабку-могильщицу, а она как раз… — Нет, Гэвин. Никакие могилы ты копать не будешь, а будешь… Словом, не время сейчас для этого. — Ричард спрятал свиток с милостью княгини. — После доскажешь про свою жальницу, когда до Боклера доберёмся… — Постой. — Ведьмак прижал ладонь к груди туссентца и заглянул ему в глаза, зная, что в них увидит. — Значит, сбежим в Боклер, от брата твоего спрячемся. А дальше? Куда дальше, Ричард? — Куда душа пожелает, Гэвин. Хоть в Дол Блатанну, хоть в Понтарию. Захочешь к Новиграду обратно — поедем к Новиграду. И Коннор не остановит. — Коннор тебя не остановит, верно. Ты хитро всё придумал. А что ж проклятье? Ведь оно за тобой везде будет волочиться, как хвост за лисой. — Нет никакого проклятья, Гэвин. Мы не прокляты, — ответил Ричард из Найнси. — Выйдем через этот тайный ход в старый сад. Оттуда на конюшню — и прочь отсюда. Навсегда. Идёшь? — Куда ты — туда и я, caerme me, — ответил ведьмак, глядя в серые глаза, в которых светилось безумие.✤
Под яблонями было хорошо. Пока на дворе Найнси суетились мужики, таская брёвна, передвигая возки и выкатывая из подвалов огромные бочки, будто бы для того, чтобы переклепать, двое крепких парней с виноградника валялись в саду без дела и радовались нежданному покою. Быстро затворив, как было приказано, жерло старого колодца, они, довольные собой, разлеглись на травке и, разметив на куске холста поле для гвинта, принялись азартно рубиться в карты. Отыскав рядом с собой не битое и не траченное гнилью яблочко, один игрок, крапчатый, как спелая груша, и рыжий, как нильфгаардская крона, смачно надкусил плод и, довольный тем, какая пришла карта, выкинул на поле малого пехотинца, желая немедля взять первый кон. — А вот тебе «Пожéжа», н-на! Пришла ведьма-огневица, сиськи заголила — поле подпалила, — довольный своей неожиданной шуткой, засмеялся второй и сам сгрёб вражеские отряды с «доски» разрушительной картой огня. — Ну? Что уставился, как голодный волк на коня? Би́ты твои занюханные лучники и пехота куроногая. — Да откуда ты её достал?! Отродясь в твоей колоде «Пожара» не бывало! Всю твою шваль я наперечёт знаю! — возмутился первый, с досадой отшвырнув недоеденное яблоко и оглядев всё, что осталось на руках. Проигрывать было ужас как обидно, особенно же из-за того, что играли не на какую-то мелочёвку, как обычно, а на новый серебряный грош. Рыжий уж и придумал, что на тот грош купит, уж размечтался. А сейчас, по всему выходило, что самому придётся раскошеливаться. Вот уж не день, а пропасть! Не зря ему под утро сон дурной привиделся: будто бы чёрный паук прямо в лоб ужалил и вспухла на лбу шишка величиной с яблоко. — Вчера не было, а сегодня прибыло, — загадочно заметил коварный победитель. Перед тем как вытянуть новую карту, он перетасовал свою видавшую виды нильфгаардскую колоду и на удачу прижался губами к чёрной рубашке с пышным золотым цветком посередке. — Эх, золото, в руку приди, не подведи!.. — Тс-с-с! — вдруг зашипел на него приятель и суматошно замахал рукой, показывая в сторону колодца. Бросив карты, рыжий, как был, на четвереньках, подполз немного ближе к обветшалому каменному оголовку, ещё прислушался и спросил шёпотом: — Слышал?! — Чего ещё? Не придуривайся, дурило. Если гроша пожалел, так и скажи! — Да чтоб пророк Лебеда мне в штаны осиный рой напустил, не вру я: шумит кто-то под землёй и голос чей-то слышно! Вот, и снова! И вправду уже совсем близко и явственно, перебивая лёгкий, приятный шум листвы в уединённом саду, что-то стукнуло там, внизу, в жерле сухого колодца. Звук был такой, словно о камень холодно звякнула сталь. Потом ещё лязг, и грохнуло уже в крышку, надёжно укрытую гнётом. И тут же кто-то подал голос. Слова звучали так глухо, что понять сказанное было трудно: то ли «Уйди», то ли «Войди» произнёс кто-то. А дальше зашелестело так, будто сквозняком каким потянуло, только не из щелей между камнями и досками, а вроде как внутрь, в яму. Да ещё с таким тихим подсвистыванием, как бывает, если сквозь зубы в себя воздух втягиваешь. Желая услышать, кто и о чём там говорит, оба игрока поднялись и, встав у колодца, наклонились над досками. Грохота они оба не услышали. Оглохли вмиг. Крепкие дубовые доски, такие, что полдня пришлось бы хорошим топором корнать, разлетелись в щепу, как гнилая труха, а валуны, весом с двух человек, расшвыряло в разные стороны. Один камень ударился о ствол яблони так, что та затрещала, едва не переломившись пополам; второй рухнул в тридцати шагах от колодца и покатился по склону вниз, стукая о каменные ступени, как добрый кузнечный молот. Куда девались другие камни, помельче, и вовсе было неясно. Может и до озера долетели. Игрок с нильфгаардской колодой лежал как убитый в зарослях бурьяна, а другой, по счастью не до беспамятства ударенный, сел на месте, едва почуял, где земля, где небо и где он между ними. Оглохший и очумевший, он смотрел, как из-под земли, хватаясь за осыпающиеся каменные стенки оголовка, из темноты подземельной вылезает страховидным паучищем нордлингский ведьмак. «Отойди...» — вдруг понял рыжий. Это ведьмак-то, внизу стоя, говорил кому-то: «Отойди!», чтобы не зашибить колдовством своим проклятущим, подлым. Не помня себя и не слыша ничего, кроме звона в ушах, рыжий провёл ладонью по мокрому от крови лбу, протёр левый ослепший глаз, радуясь тому, что его не выбило — просто кровью залило. Лоб саднило страшно, и, нащупав рану, рыжий понял: это кожу острым камешком, как ножом, рассекло. Но кость не проломило вроде, не хрустит ничего под пальцами, а значит, свезло. Едва проморгавшись, увидел он, что прямо у ног валяется охотничий рог, и немедля вспомнил приказ. Квитек. Квитек же приказал трубить, как на большой рыцарской охоте, если кто из колодца полезет! И, сжав рожок в кулаке, рыжый дунул в него так, что едва искры из глаз не посыпались! Так дунул, что рожок взревел, как бешеный бык, которого таврят раскалённым железом, и дружок, валявшийся в кустах, доской ушибленный, тоже воспрял из зарослей крапивы, разбуженный этим зовом. Хватаясь за свой горн, второй дозорный тоже затрубил на свой лад: как хриповатый раненый вепрь.. И так эти два рога шумели, что, воистину, всякий тугоухий от Найнси до Боклера их бы услышал. Птицы из-под крыши поместья взвились испуганными стаями; эхо, вторившее с другого берега озера, беспрепятственно несло тревожный зов над водой всё дальше и дальше, в сторону гор, пугая диких зверей в лесах, заставляя охотников недоумённо прислушиваться, а голодных рутецов выползать из нор в предвкушении крови раненого или загнанного до потери сил зверя. — Гэвин, засада! — крикнул Ричард, едва успевший подняться вслед за ведьмаком. Одним лёгким движением он, как гибкая «белка», перекинулся через иззубренный, разрушенный сильным ударом край колодца. Проверив, на месте ли ценный груз — малый кожаный тубус с письмом княгини, — он, перекрикивая вой горнов, приказал: — Скорее! Не отставай! — Бежим к конюшне, там на коней — и прочь! — Гэвин уже нацелился в сторону ступеней, но туссентец, не слушая его, помчался вверх по склону так быстро, как Гэвин едва ли мог бы бежать и по ровному полю. «Значит, к лесу...» — понял ведьмак. Прогадал Коннор. Верно, ждал он их у конюшни, чтоб перехватить и окончить дело или хоть попытаться… А теперь, пока поймёт, что они за конями не вернутся, Ричард, таким-то скорым ходом, уже в Боклере будет и безо всяких коней. Ну и бежит же! Будто его ураганным ветром над землёй несёт! На гребне пригорка, там, где Нижний Сад уже захватывал дикий лес, ежевичный, малинный, весь в кустах шиповника и в молодой дубовой поросли, Гэвин понял, что дыхание у него перехватывает от такой спешки. Отяжелел ведьмак, валяясь на постели, силу растерял, а Ричард бегает так, что молодым ведьмакам из Каэр Руг`вен на Тропе фору даст. Не угнаться за ним! Будто за мягколапой рысью Гэвин бежит на своих двоих, а не за человеком. Вскоре они запетляли между стволов деревьев: Ричард далеко впереди, а Гэвин — увиливая от разлапистых ветвей и продираясь сквозь щетинистые кустарники. Чёрная фигура туссентца начала сливаться с пёстрой лесной тенью, мелькая, как отражение на потревоженной глади воды. То видно его, то вовсе пропал, будто в яму рухнул, то снова тускло блеснёт серебряное шитьё на тёмной ткани его наряда, то опять погаснет, и вот вместо Ричарда лаково помаргивают на солнце листочки молоденькой осинки, обманывая глаза ведьмака. Стараясь не терять след туссентца, Гэвин бежал уже по запаху, ловя стелившиеся в воздухе над головой тончайшие нити аромата Ричарда. Запах этот был такой призрачный, слабый, прерывистый, какой бывает только у глубоко спящих. Живые, разгорячённые погоней люди пахнут ярко и пряно, пахнут они по́том и особой эссенцией, которая рождается в теле от страха, боли или ярости. И каждому зверю, монстру и ведьмаку тот запах хорошо знаком, так же, как хорошо знаком запах дыма или трав. Но в следе Ричарда Гэвин эссенции не чуял, а потому, чтобы совсем не потерять туссентца, он побежал ещё шибче. От такой спешки среди дикого леса можно было ненароком и голову сломить, а потому неудивительно, что, вбежав в тень между пышно разросшимися кряжистыми буками, ведьмак только чудом заметил прямо перед собой глубокий ров, обросший по краю высокой травой. Одним мощным, но нерасчётливым скачком он перепрыгнул преграду, благо не в первый раз приходилось ему так бежать по лесному следу, но больно ударился плечом о сухое дерево, запнулся о поваленный сучковатый ствол и, не удержавшись, заскользил дальше, вниз по небольшому бугристому склону, заросшему папоротниками и ещё какой-то… — А-а-а!!! Зар-р-раза! — взвыл во весь голос ведьмак, когда его щёку и голую шею будто крутым кипятком ожгло и рядом со звуком щёлкнувшего кнута метнулось ввысь что-то светлое. Ведьмак кувыркнулся вперёд, и как раз вовремя. Мимо него со свистом пролетел второй сгусток жижи и мокро шлёпнул в папоротники прямо за спиной. Гэвин посмотрел вверх, оттирая с горящей щеки мерзкую кисло пахнущую слизь. Огромный цветок, выше человечьего роста, с раскидистой чашечкой на длинном змеистом стебле поднял красивую голову и лепестки, мясистые и розоватые, с белыми оленькими пятнышками по краям, стали складываться друг за дружкой, сворачиваясь в тугой бутон. Цветок подался назад; влажно затрещали огромные листья, обильно разросшиеся вокруг корневища. Гэвин, видя, что сей пакостный розан основательно готовится его в третий раз обхаркать, разозлился: этого ещё не хватало! Мало того что Грушу пришлось бросить и бежать, как вору, да ещё и чёрт знает куда и зачем — может, могилы копать, а может, на дудке по корчмам играть и карты крапить, чтобы прокормить своего ненаглядного, так тут ещё и эта падла поперёк дороги выросла. Ведьмак решительно взялся за рукоять меча, чтобы под самый корень подсечь археспору — ибо, по всему судя, это была она. Немало он наслушался, как эти цветы досаждают работникам на винограднике, жрут и птиц, и кошек, и детей малых, оставленных без пригляда, а те археспоры, которые выкорчевать не успевают, вымахивают в великанский рост — и тут уж берегись, будь ты пеший или конный, будь ты простой виноградарь с лопатой или рыцарь с мечом. Однако нордлингский ведьмак такой обиды терпеть не желал и уже нацелился, как в три удара повалить дрянь на землю, да потом ещё её дожечь знаком до пепла, чтобы ни единое её семя не проросло. — Ах ты жопа драконья! Эх и оттяпаю же я тебя сейчас, как кмет коко́рыш не тяпает! — грозно пообещал Гэвин бутону, но тут вдали послышался дикий крик, да такой отчаянный, такой надрывный, что стало ясно: кого-то там заживо на куски рвут. Ведьмак ругнулся матерно, с великой досадой пнул подлую археспору сапогом и побежал на зов, от души жалея, что на месть времени не осталось. «Драконья жопа» харкнула ему в спину особо жгучим ядом, но вновь промахнулась мимо не в меру юркого нордлинга. Недовольно захлопав по земле, широкими зелёными листьями чудовищный цветок вновь распушил свои роскошные лепестки, раскрывая мокрый слизистый зев, чтобы завлечь хотя бы птицу или глупую белку в своё голодное нутро.✤
Хловисса, одетая в мужское, словно охотник или оруженосец, поправила непривычно свободную рубашку, которую не держал в своём жёстком плену корсаж, украшенный жемчугом и кручёными нитями. Без длинного подола юбки, цеплявшегося за кусты и коряги, ходить стало легко, а сапожки без хитрой шнуровки и без изысканных заострённых носков были куда удобнее дорогих, но вечно тесных и жёстких туфелек из лучших боклерских мастерских. Совсем не замечая бесстыжих взглядов мужчин, которые так и липли к молодой хозяйке, к её груди и ногам в таком небывало смелом, облегающем фигуру наряде, Хловисса легко наклонилась за ярким цветком. То был малый лесной ирис — узкие сине-лиловые лепестки, расходясь пятью лучами в стороны, обнажали бело-жёлтый зев с тонкой стрелкой нектарной трубки. В Туссенте эти цветы называли «эльфским следом» за то, что они пышно разрастались в тенистых местах близ древних руин — и больше нигде. А здесь, на малой лесной поляне, таких «следов» росло столько, сколько лопухов вдоль дорог, то есть — без счёту. — Откуда ты знаешь, что всё будет по-твоему? — спросила Хловисса у брата. — Откуда знаешь, что он придёт сюда? — Знаю, и всё. А если не придёт, то вот здесь, — Коннор указал пальцем на свой лоб, — ума меньше, чем у соломенного чучела с капустной головой, что ставят на ристалище. — Глупых у нас в семье не водится, но если бы ум в таких делах помогал, то к чему было ехать за простым ведьмаком за Яругу, на Север? Ведьмак ведь не королевский советник. Брат говорил, что нашёл его в какой-то бедной деревне, у которой, может, и названия-то не было. Чем он жил до того дня? Убивал своих накеров за горсть медных монет и скитался по Велену от одного мёртвого села к другому? — Хловисса усмехнулась, будто было нечто забавное в том, что её судьба оказалась в руках деревенского охотника на монстров. Рыцарь взглянул на сестру пристально, ожидая что она дальше скажет, раз уж начала. Она же покрутила сиреневый цветок в руках, вдохнула его нежный печальный аромат и, бросив сорванный ирис, пояснила, медленно шагая дальше, вдоль тропки из «эльфских следов»: — Человек идёт там, где путь проложен, а зверь — там, где ему нюх подсказывает, но а нам, про́клятым, как быть? Даже от простой лихорадки разными настойками лечат, иной раз и наугад, не зная точно, что поможет: сладкая или горькая, на меду или на полыни. Всё подряд пробуют. Точно так же, как мы. — Однако эта нордлингская настойка хоть на вкус вовсе не как Фьорано, а помогает хорошо, — заметил Коннор. — Сколько было до него чародеев и алхимиков? Хоть один помог? — Это правда, — кивнула сестра. — Такая настойка помогает лучше дорогих туссентских средств. Только во рту горечь от неё остаётся, да ещё порой... — Ещё... что? — Коннор подошёл ближе, чтобы молчаливые помощники — крепкие, похожие на нильфгаардских наёмников мужчины, — которых он взял с собой и приказал не отходить от поляны ни на шаг, не услышали этого разговора. — Бывает с тобой такое, что мерещится всякое? Видится то, чего быть не может? — Хловисса снова улыбнулась своим словам, но тут же взглянула в глаза брата пытливо, беспокойно. Провела ладонью перед глазами, словно отводя от лица призрачную вуаль. — Как будто сон видишь, но наяву. — Сон? Врать тебе не буду: один раз было. Мне привиделось то, чего быть не могло, но с кем такого не случается? Пьяные от фисштеха и не такое видят. — Пьяные… Одурманенные… А ты, трезвый, что видел? Коннор остановился у тонкой, переломленной в самой середине белой колонны, которую так густо оплёл пышный плющ, что она издали напоминала сухое дерево в плену вездесущей лозы. — Расскажу тебе. Но правда за правду, сестра. Сначала ты мне о своих «снах» скажешь. Нордлинг мне всё толкует, что эльфка справедлива, но сомнительно мне было, а сейчас я и вовсе разуверился в этом. Кажется, будто притравила она нас своей магией. Мне вот меч в руки вернула, а я не радуюсь. Тоскую о чём-то. А о чём? Сам не знаю. А ты? — И я тоскую. И покоя нет. И счастья нет, — ответила Хловисса. — На днях мне отец из Боклера прислал шкатулку. Передал на словах, что это взамен моего кольца, чтобы я наконец утешилась. Но на сердце радости от того подарка меньше, чем света в безлунную полночь. Всё вокруг мне стало не то. Раньше, кажется, я любила сапфировые серьги. Любила, когда играют на тяжёлых скеллигских флейтах. И зерриканский шёлк, синий, как волны Великого Моря, я любила. А сейчас и наряжаться лень, и слушать флейту скучно. Хочу чего-то, но не этого. — В Боклер отчего не поехала, чтобы развеяться? — Нет мне дороги в Боклер. — Хловисса прислонилась спиной к колонне, руки завела назад, стоя будто прикованная к каменному столбу. Глаза закрыла и спросила шёпотом: — А слышал ты, что обо мне стали слуги в Найнси говорить? Нет, не отвечай… Знаю, не слышал ещё. Я и сама ненарочно подслушала, о чём они между собой шепчутся. Так вот, говорят, будто тогда, на озере, я водному духу обещала стать женой в обмен на вечную молодость. И думают они, что скоро настанет день и час, когда этот дух заберёт меня на дно озера, и только раз в году мне будет позволено выходить на берег. — Дуры какие, — заметил Коннор с некоторой досадой, даже не смутившись тем, что прежде не имел привычки ругать не блещущих разумом дев «дурами», — сначала напридумывают страхов и глупостей, сами себя распалят, сами в своё враньё поверят, а после пугаются озёрных духов, как бы они их за косы на дно озера не утащили. Лучше уж крякв на болоте слушать, чем их. — Знаю, что врут… Хловисса открыла глаза и оглянулась назад, за колонну, проверить, не подошёл ли кто слишком близко, чтобы услышать её слова. Но там никого не было, поэтому она рассказала свою тайну торопливо, полушёпотом, словно боялась, что забудет то, что ей привиделось. — Случилось что-то в тот день, когда я бросила кольцо в Серебряное озеро. Сначала казалось, что это всё от радости. И думала я, что ночью спать не могла оттого, что я не верю своему избавлению. Но прошёл день, другой и ещё один. Время шло, и пора было мне успокоиться. Но ночи были всё такими же бессонными, и меня тянуло туда… на берег. Знаешь ли ты то чувство, в котором смешались в одно целое и тоска, и восторг, и вот здесь у тебя будто водоворот, так тянет тревожно и невыносимо сладко? Она показала на место пониже груди, и Коннор невольно прижал ладонь к себе, повторив за Хловиссой. Он тронул пальцами грудь, вспоминая миг, когда дыхание перехватило от боли и сладости. — Знаю, — подтвердил он. — Вот так и я, едва настаёт ночь, лежу на постели и будто задыхаюсь. Хочу бежать туда, к причалу. Хочу сесть в лодку, оттолкнуться веслом от берега и быстрее, быстрее, к самой середине, чтобы заглянуть в самое сердце озера! — Постой! — Коннор схватил Хловиссу за руку. — Ты что же, топиться собралась?! — Брось! — сразу нахмурилась она, недовольная тем, что Коннор перебил её. — Я тебе про другое! Дослушай сперва. Шли эти ночи, и ясно было, что так просто не пройдёт это томление. Не вытерпела я такой пытки. Приказала починить для меня малую лодку, чтобы не брать с собой гребца. И там, на озере, я увидела… Коннор наклонился к ней ближе, жадно слушая каждое слово, но тут над лесом густо и протяжно загудел охотничий рог. Мощный звук прервался на короткий миг, видно, для того, чтобы трубивший набрал в грудь больше воздуха, и тут уже в два громких голоса заголосили рожки. Наёмники поднялись со своих мест. Хловисса сжала плечо брата: — Вот сейчас и узнаем, чего стоит твоё чутьё! — Но что там было? На озере? — нетерпеливо спросил Коннор, зная, что ещё остаётся у них самая малость времени. — Скажи сейчас! — Хорошо, слушай и запоминай. Может, хоть ты мне поможешь с этой загадкой. Там, под водой, я снова увидела своё кольцо. Но видела я его не оттого, что вода была прозрачна до самой глубины и не потому, что кольцо упало на отмели. Мой перстень был надет на мизинец рыцаря, парившего в воде так же, как иные птицы, распластав свои крылья, парят по воздуху. Лицо его я прежде не видела нигде — ни во сне, ни на турнирах, ни на картинах. И я так ясно запомнила его, что закрываю глаза и вижу, словно он прямо сейчас передо мной. Вижу его доспех с выбитым чешуйчатым узором, вижу богатый коллар с синими камнями на груди. Вижу лицо с закрытыми глазами и прекрасные волосы до плеч. И меч в его руках… — Меч? — Не такой, какой ты у ведьмака торгуешь. Другой. Тонкий, будто бы эльфской работы, да и рыцарь под водой показался мне эльфом… — Отчего это? — не понял Коннор. — Оттого что он был бледный и… прекрасный, — призналась сестра. — И в тот день, когда я его впервые увидела, поняла, что тянуло меня не к озеру. А к нему. К тому, кто носит теперь моё кольцо. — К утопленнику?! — Коннор неверяще взглянул на Хловиссу. — Господин! — подал голос один из наёмников. — У меня слух лучше, чем у пса, и верно говорю: кто-то бежит сюда со стороны лога. И быстро бежит. Но наши все уже готовы. — Готовы — так ждите. И чтобы вас не видно было. Будьте травой, камнями, хоть зайцами будьте, но чтобы он вас не успел заметить, а то назад повернёт. — Повернёт — так догоним, — холодно сверкнул улыбкой наёмник, а Коннор с Хловиссой только переглянулись, зная, что долго пришлось бы бежать, упусти они эту добычу. — Где мать? — Там, в скрытой апси́де. — Хорошо. Ты тоже затаись, — приподнимая завесу из плюща, сказал рыцарь, давая сестре пройти под старинную арку разрушенного эльфского храма. Там, в прохладной глубине, где слышен был мерный стук капель о каменные плиты, стояла у широкой костровой чаши Ядзя. От чаши шёл запах душистого масла и цветов, хотя в ней давно никто не зажигал огня. — Скоро уже, — сказала Хловисса. — Только бы не ошибиться, — тихо отозвалась служанка. — Ошибёмся — пожалеем, что не оставили его так… с проклятьем. И кто знает, может, и не рад он будет этому избавлению? — Не знаю. Может, и не рад. — Хловисса тронула старые угли в чаше, холодные, осыпающиеся лёгким прахом. — Однако так оставлять нельзя. И всё уже решено. — Решено, — повторила за ней Ядзя.✤
В просвете между мощными буками, на сиреневой от незнакомых цветов поляне, заметались чёрные, как полуночные тени, люди, но, как только ведьмак подбежал ближе, они попрятались ловчее, чем «белки». Гэвин на бегу успел заметить ещё одного незнакомца, лежавшего лицом вниз в лиловой пене дурманно пахнущих растений. Упавший сошёл бы за спящего, если бы не его сломанная рука, болезненно вывернутая так, что закинулась на спину, ладонью вверх, а в той ладони, как в неглубокой чаше, блестела его тёмная кровь. — Берегись! Ловушки! — крикнул Ричард, указывая мечом на землю прямо перед Гэвином. Ведьмак отпрянул назад, уходя от тонкой струны, натянувшейся на уровне его груди. Едва видимый, но крепкий шнур должен был незаметно подсечь его, и, если бы не крик Ричарда, Гэвин бы с разбегу на него налетел. Колени ведьмака сами собой мягко подогнулись, он откинулся назад, словно падал на спину и, сделав обратный кувырок на руках, ушёл от захлёстывающей петли-ловушки. Тут же Гэвин понял, что носком сапога задел вторую струну, и поспешно перекатился по земле в другую сторону, ускользая от изощрённой западни. Пустая сеть, схлопнувшись в мешок в полушаге от него, взмыла ввысь и закачалась на крепкой ветке. Едва только Гэвин вскочил на ноги и увернулся от третьих тенёт, которые падали на него сверху, как на жирного перепела, ещё один затаившийся за буковым деревом человек в неприметном наряде метнул в ведьмака какое-то орудие, которое закрутилось в воздухе опасно, по-совиному, у́хая на каждом витке. «Бо́лас!» — подсказала Гэвину память, оставшаяся с учения в Каэр Руг`вен, где ведьмачата смотрели на рисованые в книгах орудия дикарей и иноземцев, каких ни в Темерии, ни за Яругой отродясь не водилось. Смешно ему было когда-то смотреть на такую дурость, как верёвка с подвесками из обточенных камней. Простецкая пастушья придумка, детская забава, никуда не годная в настоящем бою. Но когда круглый каменный шар жёстко ударил ведьмака в ногу и кожаный ремень редкого орудия, с которым нордлинг ни разу не имел дела, тесно опутал его лодыжки, прижав их друг к другу, Гэвину уж не хотелось смеяться. Пастушья придумка оказалась коварным противником. — Ах ты ж сука! — вовсе не радуясь такой познавательной встрече с боласом, прорычал ведьмак, неловко падая в траву. Рука быстро дёрнулась к засапожному ножу, но едва Гэвин принялся разделываться с ремешками, как к нему из укрытий уже заспешили трое. Один с крепкой резной палкой наперевес, двое вроде просто с голыми кулаками без какого бы то ни было явного оружия. «Бить будут», — с облегчением понял ведьмак, радуясь, что не видит у странных разбойников ни мечей, ни кинжалов в руках. Добрый знак: если в схватке сталь не просит крови, то, значит, хотят только золота или ещё чего ценного, навроде военных тайн или девичьей чести. Если ж ты не тайный советник, не шпион и не дева, то кошелёк срежут, кольца снимут, серебряные пуговицы сорвут да и отстанут. А если постараться, то с разбойниками-ворами договориться можно так, чтобы вовсе никакой дани не давать. Главное — заговорить зубы. Но только Гэвин хотел крикнуть, что, мол, ваша взяла, охотнички, как перед ним встал туссентец и заслонил ведьмака от нападающих. По его мечу, пока что опущенному острым клинком к земле, длинными яркими росчерками стекала свежая кровь. — Ох, caerme me, чего ж ты наделал?.. — прошептал Гэвин, оглядываясь на того лежащего в траве разбойника и не забывая быстро работать ножиком над своими путами. — Легче надо мечом-то, легче… А теперь они нам за своего приятеля глотки выгрызут... Глупо было ждать, что эта лихая, непонятно откуда взявшаяся рядом с Найнси ганза теперь отступится, отпустит их, не переломав рёбра и не обобрав до нитки. Оставалось только драться, а драться с такими ловкими парнями, которые подсекли Гэвина, ведьмака из школы Кота, как глупого оленёнка, вовсе не хотелось. Ясно, что это были противники поопаснее, чем голопузые пьяные мародёры с трактов близ Махакама или веленские неповоротливые кметы с сучковатыми дубинками наперевес. Один из разбойников, бежавший быстро и по прямой, вдруг лихо прыгнул, как шалый заяц, в сторону, за деревья, а второй, разумно надеясь, что туссентца отвлекли таким внезапным прыжком, выхватил из-за спины мелкоячеистую сеть с тяжёлыми подвесками, которые с железным стуком ударялись друг о друга. Его мастеровитая рука зверолова метнула сеть вперёд и вверх, прямо на Ричарда, и та, широко распластавшись в воздухе на одно мгновение, тут же стала падать вниз, грозя укрыть разом и ведьмака, и туссентца. Гэвин, освободивший наконец ноги, не успел оттолкнуть Ричарда в сторону, но тот и сам не растерялся. Завёл руку с мечом чуть назад и одним мощным замахом прочертил идеальную дугу от земли к небу и снова к земле. Разбойничья сеть, рассечённая лезвием, распалась на две ровные половины и рухнула в траву по обе стороны от туссентца. Гэвин, бросив нож и ещё не успев подняться с колен, кинулся на второго врага, заходившего сбоку. Ведьмак так боднул его головой в слабое место, которое лекари чревным сплетеньем называют, что тот только сипло выдохнул, а вдохнуть, как ни силился, уже не мог. Разбойник упал, свернувшись калачиком, будто ему живот страшными коликами скрутило. Ведьмак же немедля сел на него сверху и ещё пару раз сунул кулаком в зубы, не забывая оглядываться по сторонам, отыскивая третьего. Когда бедолага под ним притих, Гэвин милостиво бросил его лежать в траве. Ничего, скоро воспрянет, но, может, немного поумнеет от такого учения. Будет знать, как к ведьмакам и прочим благородным людям цепляться. Туссентец же за это малое время успел схлестнуться со «звероловом», который не смог его опутать сетью, но попробовал иной приём, чтобы изловить упрямого дворянина. Вынырнув из укрытия и опасно приблизившись, разбойник с силой швырнул мелкую глиняную склянку, которая, тут же ударившись о ствол дерева, разбилась и будто взорвалась большим облаком плотной белой пыли. Ведьмак, стоявший всего в пятнадцати шагах от Ричарда, сразу потерял его из виду за молочно-белой завесой, которая медленно оседала на цветах и траве мучнистым осадком, остро и знакомо пахнущим, как порошок фисштеха, перетолчённый с мелом или известью. «Да кто же задарма сыплет фисштех на ветер?!» — удивился ведьмак и тут же понял. Это не разбойники вовсе, а наёмники. И сети они здесь плели не от нечего делать. Ждали гостей из Найнси. Ждали наверняка, зная, что Ричард с Гэвином тут будут. И вот, дождались. Он напряг слух и, концентрируясь на лесном многозвучье, на птичьем пении, на шуме трав и деревьев, всё же смог уловить главное: человечье дыхание, неразборчивый шёпот, стуки и шорохи, разносившиеся эхом, как из пещеры или из сводчатого грота. Разрозненные звуки сбивали с толку, обманывали, и Гэвин мучительно и напрасно пытался посчитать, сколько же людей тут ещё помимо «зверолова» и его ловкого дружка, прятавшегося за деревьями лучше любой хищной дриады. Но тут полувздох-полувскрик так резанул по зверино-чутким ушам, что Гэвин оставил своё занятие и, замахав руками, будто разгребая озёрные волны, «поплыл» сквозь облако фисштеха, стараясь скорее разогнать его, чтобы развиднелось, где же там Ричард и не скрутил ли его хитрый наёмник. Ведьмак вскоре наткнулся на туссентца, узнав его наощупь, по жёсткой вышивке на чёрном бархате дублета. Схватил за руку, вытаскивая из душного слепого пятна но, выбравшись на воздух, едва не вздрогнул, увидев крупные брызги крови на лице Ричарда, стекавшие по белым щекам к подбородку. Ричард смотрел пусто, по-звериному внимательно, поводя́ взглядом по поляне, ожидая новых врагов, а Гэвин, тронув его лицо, проверил, нет ли раны, хотя точно знал, что нет. Он сразу понял, что случилось там, в дурманном облаке. Гэвин видел уже лица с такими же горячими пятнами крови, брызнувшей на них фонтаном из горла вскрытого, легко, как бутылка Фьорано. Когда рассекают шейные жилы острым лезвием, кровь хлещет струёй, гонимая сердцем, так, что всё вокруг убитого орошается красным соком. Видно, не в добрый час этот наёмник согласился ловить Ричарда из Найнси. Видно, не знал, что скорее дождался бы пощады от ведьмака, чем от нежного туссентца, который даже в лице не изменился, убив двоих разом. — Это всё он. Брат. Это его уловки, — Ричард улыбнулся ведьмаку, весело и дико. Отёр мокрое лицо рукавом, как от простой росы или дождевых капель. Глядя в сторону холма, заросшего пышной многолиственной ползучей лозой: — Не хотел я с ним лишних прощаний, но, видно, по-хорошему не выйдет. Позади туссентца, осыпанный белой пыльцой, уже проглядывался труп «зверолова» с раскроенным горлом, сжимавший в мёртвой руке короткий тонкий шнур с двумя затягивающимися петлями на концах. Видно, хотел накинуть на запястья Ричарда и, затянув покрепче, обездвижить, связать мягкими «кандалами», какие Гэвин однажды уже видел в «Пассифлоре», где их по-своему использовали весёлые девицы, рассказывая, что переняли этот занятный способ связывания у послов из империи. Такие путы нужны не для того, чтоб убивать, а только чтобы пленить. Гэвин подошёл к мертвецу, присел рядом, проверяя, что ещё держал при себе этот ловкач. На поясных крючках наёмника висели мотки крепчайших шёлковых шнурков, тонкостенные фиалы с какими-то порошками, красноглинный сосуд в виде груши, в котором хранилась нильфгаардская «горючка» — придумка имперских алхимиков. Субстанцию эту можно было подпалить парой простых движений, а жару от неё было как от краснолюдского кузнечного горна. Чтобы самому той «горючкой» себе глаз не выжечь и шкуру не подпортить, надо было хорошенько изучить, как с ней правильно обращаться. Гэвин и не пробовал никогда, зная на чужом примере, что, пока научишься, десять раз сгореть можно. Он оставил пояс наёмника и проверил запястье, на котором приметно блестел обруч, к которому крепилось игольно-острое выдвижное лезвие-шип. Таким обычно прямо в глазницу рядом с переносицей бьют, но могут и в нужный нерв в теле садануть — чтобы противник и жив остался, и не трепыхался почём зря. Осторожно пальцем тронул острие и взял пробу на язык. Немного кислило, и кончик языка, едва соприкоснувшийся с остатками зелья, онемел. Ясное дело — иглу окунули в немо́тное варево, от которого человек коченеет, как спящий, и что хочешь с ним делай, а он несколько часов будет лежать, как чучело, и только глазами моргать. Хорошая вещь, хоть и подлая. — Коннор! — громко позвал туссентец. — Выйди. Ты здесь, я знаю, и это всё твоих рук дело. Скажи, доволен ты этим «турниром»? Или хочешь, чтобы я последнего нашёл и его голову к твоим ногам прикатил, как тыкву? — Значит, врут про нильфгаардских наёмников, будто они и дракона могут живьём изловить, не помяв ему крыльев и не попортив чешуи, — разочарованно заметил Коннор, выходя из-за тенистой занавеси плюща. Он явился Ричарду без тени стыда на лице и встал прямо напротив брата, однако не слишком близко к нему. — Дорого отдал за них? — спросил Ричард так, будто они случайно в саду встретились и решили от нечего делать обсудить, почём купцы нынче берут за воз яблок. — Отдал больше, чем они стоили, — с сожалением ответил рыцарь и добавил, глядя на тело с рассечённым горлом: — однако заплатил я всё же меньше, чем они тебе отдали. Не этого я ждал, когда нанимал ловчих. — Ты платил много, — тягуче и в то же время лязгающе проговорил человек в пыльно-чёрной одежде и лицевой повязке, натянутой до самых глаз, ярко-голубых, какие обычно отличали коренных жителей Имперской столицы. Он вышел из тени, как призрак, и сказал рыцарю, указывая на Ричарда: — Но ты не сказал, что ловить нужно демона. За демона иная цена. Больше работы. Больше зелий. Заклинания нужны и время. Много времени. Гэвин прищурился на главаря, ибо, без сомнений, это был главарь, и, судя по говору и виду, наёмник был из самого Нильфгаарда — жители провинций говорили иначе и вели себя иначе. На груди и поясе нильфгаардца ведьмак не увидел заклинательных лент или амулетов, какие носят чародеи, уверяющие, что могут заклинать демонов, но вот кожаные наручи и вправду были украшены неизвестными письменами. Может, это был такой оберег, а может, и вправду этот наёмник мог бы и на магических тварей засаду устроить, если бы ему за это заплатили. Однако от самого нильфгаардца магией не несло, и будь он заклинателем, то разве дал бы поубивать своих помощников зазря? — Откуда ты знал, что я сюда приду? — будто не услышав слов нильфгаардца, спросил Ричард. — И как нашёл это место? Гэвин тебе подсказать не мог. Ему я не говорил. И никто другой тоже не знал. Так откуда ты знаешь? — А ты что же, брат, всё ещё думаешь, что у меня в голове только гномские клинки да конские хвосты? — Коннор улыбнулся холодной, недоброй улыбкой. — Пока тебя по Северу носило, думаешь, я дома у окна сидел, тебя дожидая, братец? Нет. Я всё думал о том, как же это я тебя отпустил и как ты меня вокруг пальца обвёл, перехитрил и оставил сторожить Найнси, как пса. А ведь по всему было ясно, что лучше ехать мне. Так ведь? — Может, и так. Но если ты остался, значит, не сильно и хотел ехать, — безразлично ответил Ричард. — Когда ты чего-то хочешь, так тебя, как пиявку, от желанного не оторвать. Если захочешь перьев гарпий для оперения своих стрел, так, пожалуй, сам залезешь на гору и обдерёшь им хвосты. Скажи честно, за мной ты сегодня пришёл или за Сва`артом? — А если скажу, что за Сва`артом, — усмехнулся Коннор, — то что будет? Прикажешь своему нордлингу отдать мне меч, лишь бы я отстал от тебя и дал вершить глупости вроде старых эльфских обрядов? — Чего ещё за эльфские обряды? — проворчал ведьмак, которому непонятно было, что задумал Коннор и понял ли подсказку. Нильфгаардцу, который зачем-то тронул свой пояс, ведьмак пригрозил кулаком, чтобы тот не мешал разговору и не злил Ричарда понапрасну. — Изволь, расскажу коротко, — продолжил тем временем рыцарь. На мгновение он задумался, с чего ему начать, и разъяснил так: — Сидел, значит, я в Найнси и только что волком на луну не выл от скуки. И от той скуки искал себе хоть какое-то занятие. Иной раз книгу в руки брал. Или по лесу прогуливался. А в здешнем лесу чего только нет. И пауканы, и грибные поляны, и оленьи кучки, и храмы, вросшие в землю по самую крышу. Весело! А после гуляний я людей слушал. Интересно мне было, что это за место такое, с подземельями и костровищами. И чего это мой братец в него так шастать любил, а притом мне никогда не упоминал о своей находке. Тайное место у него, значит, было, да не просто тайное, а любимое. Столько мелочей я тут находил, прямо как в сорочьем гнезде, и уж точно те мелочи не эльфы, давно сгинувшие, тут оставили. Они, может, и бросали разные вещицы где ни попадя, но не верится мне, что чернильница с гербом Найнси — это эльфское наследие. А ты, ведьмак, слышал ли хоть раз об этом санктуарии? — Не довелось, — сухо ответил Гэвин, пытаясь понять, в чём же тут новый секрет. — Да мне и дела нет до ваших санктуарий. Куда мне показали, туда я и иду. — Идёшь, не спрашивая ни о чём? Как раб за господином? — Коннор прищурился на нордлинга, который за одно только прозвание «раб» ещё пару недель назад кинулся бы рыцарю зубы считать. — Как раб, — с достоинством ответил ведьмак. — Пока на нём лежит проклятье, я буду как на привязи. — Значит, порви привязь. — Коннор рубанул ребром ладони по воздуху, рассекая незримую «нить». — Всё перед тобой. И перед нами. Теперь я тоже вижу, что разгадка проще, чем кажется. Ты помнишь её проклятье? Слово в слово повтори, если помнишь! — «А младший... — тихо ответил Гэвин, вспоминая тёмную дождливую веленскую ночь и тепло очага в «Сытом лисе». Тихий треск свечей, приятный запах свежевыпеченного хлеба, дрожь медальона и глаза Ричарда. — Младший… в безродного, бездомного кота влюбится. И жизнь без него станет ему не мила. Будет любить его больше жизни своей. А если отпустит от себя — умрёт в тот же день». — И слова эти разгаданы. — сказал Коннор. — Слова разгаданы. — кивнул ведьмак. — И дом найден. Вот он: дарственная на дом близ Коронаты, — доставая из рукава тонкий свиток, скреплённый своей рыцарской печатью, подтвердил Коннор. И бросив его прямо в руки ведьмаку, сказал: — Прими, не будь больше бездомным. — И род мой… — крепко сжав в руке свиток, сказал Гэвин. — Нет! — яростно крикнул Ричард, глядя на свиток так, будто хотел спалить его взглядом. — Мать твоя пропала давно! Ты сам говорил! Не мог он найти её, сидя в Найнси! — Не мог, — кивнул Коннор. — Да и не искал. Я же не помешанный — искать иголку в стоге сена. Понял я, что в словах великая сила. Слово… — Слово твёрже камня, — договорил за ним ведьмак. — Словом и убить, и спасти можно. — Слово — великая сила, — продолжил Коннор. — А если моему отцу теперь сама княгиня наречённая мать, то разве у ведьмака такой матери быть не может? Видишь, Ричард, как всё просто? Один лишь шаг вам обоим до свободы. Порви эту нить. Отпусти его с привязи, раз любишь. Туссентец опустил голову и глаза закрыл как человек, который крепко задумался. Коннор повернул голову, бросив осторожный взгляд назад, на стену плюща, из-за которой сам недавно вышел. Гэвин, заметив это, переглянулся с притихшим нильфом. Все трое замерли, но, едва только Ричард поднял взгляд на брата, тот крикнул наёмнику: — Втрое больше уплаченного даю! Делай, что договаривались! — Если ведьмак поможет — возьмусь, — быстро пролязгал в ответ нильф, по-особому скрещивая руки на груди. Знаки на наручах от этого скрещения бледно засветились. — Ведьмаки знаки знают, печати кладут! Связать надо печатью, и тогда… Гэвин краем глаза заметил, как Ричард схватился за меч, поворачиваясь к наёмнику. Коннор, недолго думая, выхватил свой и кинулся наперерез брату, чтобы тот не изрубил нильфгаардца, который только и был защищён, что своими пассами и письменами. — Гэвин, к ней иди, она там! — бросил Коннор на бегу, указывая на вход в грот. — Я его сумею удержать! Быстрее! Шевелись! — Удержишь ты, как же! Тут ведьмак припал на одно колено, касаясь правой ладонью земли, а левой высвобождая тяжёлую, вибрирующую, как огромный колокол, энергию через знак Квен. Он успел наложить на нильфа защиту только на краткое время — на срок в десять сокращений сердца, но этот барьер оказался кстати, потому что Ричард уже обрушил на врага первый удар, ожидая, что разрубит тому голову пополам. Меч выбил искры, натолкнувшись на незримую твердь. Ричард замахнулся ещё раз. Подоспевший Коннор ударил брата по руке, выбивая меч, и они схватились, как два диких кота, упали на землю, и рыцарь немедля оказался снизу, придушенный руками Ричарда едва не до обморока. Нильфгаардец, пользуясь случаем, скользнул за спину «демона» и уже знакомым ведьмаку шипом ударил Ричарда в спину, прямо под лопатку. Гэвин невольно заскрипел зубами, словно это его укололи, но Ричард, бросив душить Коннора, ухватил своего врага за край одежды, не давая ему отойти. От такого укола он должен был ослабеть, онеметь всем телом до состояния полного бесчувствия, но вместо этого Ричард потянул наёмника на себя с такой силой, что громко затрещала ткань. Ловчий завалился вперёд, вновь скрещивая руки, колдуя какую-то слабую защитную магию, которой было слишком мало, чтобы остановить ярость туссентца. — Гэвин! — сиплым, надорванным голосом прорычал рыцарь, которого на время оставили в покое. — Не стой столбом, сука!!! Иди! — Lig du! Lig du! [Отпусти! Отпусти!] — Извиваясь, как чёрный полоз, шипел тем временем нильф. — Не работает! Почему хеймсе не работает?! «Хеймсе — это, должно быть, немотное зелье на имперском...» — ошалело подумал ведьмак, и, когда наёмник, горло которого прижал коленом туссентец, заклокотало от предсмертного хрипа, Гэвин закричал так, что птицы вспорхнули с крыш во всех окрестных селениях: — Ричард!!! И когда туссентец повернулся на него, ведьмак поднял ладонь в уже знакомом жесте. Он вдохнул воздуха сколько мог, так, что заболело в груди, и перед глазами возник водный знак с волнами, рунами, завитками, подсвеченный белым светом, уходящим в невыносимо яркую синеву. — Не надо, Gvalch!.. — Но все другие слова, что хотел сказать Ричард, будто смыло приливной волной, такой сильной, какую Гэвин из Ридяниц, ведьмак из школы Кота, никогда не творил и не знал, что может сотворить. Туссентец закачался, а вместе с ним и рыцарь, полузадушенный, но упорно хватавшийся за брата, чтобы тот не задавил до смерти последнего наёмника. Коннор рухнул мгновенно, а Ричард мягко осел на колени и привалился к лежащему брату. Ещё раз попытался что-то сказать, поднимая руку, но не смог. Провалился в сон, как под воду. — Спите… — повелел Гэвин. — Спите крепко. Спите и не помните о смерти и проклятьях. И всё затихло. Ведьмак нащупал на поясе верный фиал с бодрящим зельем из артемизы — горькой пряной травы, от которой у простых людей случались страшные видения и кровавая рвота, — вылил всё, что было, в сосуде себе на язык. С трудом проглотил, отгоняя слабость и головокружение. Надо было встать и идти. Или ползти туда, где ждали. И он попытался встать. Его качнуло в сторону, как малую лодку качает под сильным морским ветром. Зелье горчило сильнее, чем обычно, но помогать совсем не помогало. Силы закончились. Глаза жгло, и губы, воспалённые, сухие до трещин, начинали кровить. Что ж, поделом. Таков закон водного знака. Сильный поток одним махом позволено выпускать, только если стоишь по шею в воде, а на суше и подохнуть недолго — знак тебя высосет, как вампир, высушит, как солнце пустыни Офира сушит землю. А подохнуть-то как раз и нельзя: толку с мёртвого ведьмака никому не будет. И Гэвин пополз на звук, рассыпающийся эхом под сводами. Чей-то шёпот. Чьё-то дыхание. И стук капель о камень. Где-то там ждёт Она… Она и разгадка. И конец всему. Она разорвёт эту нить.✤
— Держи его, — Ядзя села рядом со стонущим ведьмаком. Наложила ему на глаза пропитанную холодной родниковой водой повязку. Хловисса перехватила руки Гэвина, беспорядочно шарившие по траве вокруг, искавшие что-то рядом с собой, и помогла уложить его на спину так, чтобы его голова была на коленях старой служанки. — Ты нас слышишь, ведьмак? — дав Гэвину воды из своего серебряного поясного сосуда, спросила Хловисса. Его губы зашевелились, и она увидела, а не услышала ответ. Он её слышал. — Хорошо. Тогда слушай дальше, мастер ведьмак. — сказала Ядзя. — Нарекаю тебя, Гэвин, ведьмак из земли Темер, своим сыном перед лесными и озёрными духами, населяющими этот край и все сопредельные земли. Нарекаю тебя своим сыном перед людьми на всём Континенте и дальше него. И пусть знает каждый, кто имеет слух и разум, от диких пиков Огненных гор до самых глубин чёрной Бездны Седны — с этого часа ты ветвь моего рода, рода Эдвигис с Ард Скеллиге, со «Злого Берега», омываемого Северным морем. Пусть моим даром тебе будет имя Гвалх с Ард Скеллиге сын Эдвигис «Красноволосой». Принимаешь ли ты это имя, сын? «Да», — губы Гэвина едва заметно шевельнулись. — Признаёшь ты меня своей матерью перед духами, людьми и богами, называемыми и неназываемыми? «Да», — снова выдохнул ведьмак, и тут его тело дрогнуло, как от удара. Он беззвучно закричал, оскаливаясь и выгибаясь дугой. Ткань на его груди вдруг расползлась, занявшись синеватым огоньком, и Хловисса немедля плеснула на неё остатком воды из сосуда. — Что это?! — прошептала она, глядя на грудь ведьмака в разрыве почерневшей ткани. На том месте, где Хловисса раньше видела ощеренную кошачью голову, багровел неровный ожог, а самого ведьмачьего амулета больше не было. — Пока не знаю, — ответила Эдвигис, которую все в Найнси знали по туссентскому имени «Ядзя». — Но хочу верить, что это добрый знак.