✤
Об особых стýках, чтобы хозяйка покоев знала, сколько гостей к ней явилось, да чтобы никто лишний не входил и чтоб загодя знать, есть ли добрые вести, было уговорено заранее. Ядзя всё сделала в точности, как было придумано Хловиссой. Дважды коротко стукнула — двое пришло. Один раз длинно — «Да, вести добрые». И потом ещё три неизменных коротких стука в конце. Ключ в замке немедля и почти бесшумно провернулся. Ни скрежета, ни лязга, ни тонкого визга петель. Только тишайший скрип, будто кто-то напёрстком проталкивал иглу сквозь толстую ткань. Смазаны были замок и петли на славу: будто кто-то приготовил всё для того, чтоб ночью прокрасться в дом для кражи или иного лихого дела. Госпожа Хловисса, которую не далее как прошлым днём проводили в Боклер, чтобы она там развлекалась за бесчисленными девичьими делами вроде танцев, прогулок, весёлых игр в княжеских садах, за примеркой нарядов, тратой отцовских денег и покорением рыцарских сердец, молча отступила назад, пропуская брата со служанкой. Заперев дверь за вошедшими, она прислушалась, как рысь на охоте. В доме было тихо, но всё же, когда Коннор нетерпеливо окликнул Ядзю, Хловисса прижала палец к губам и строго нахмурилась. — Молчи. У него слух нынче как у зверя. Услышит ещё, придёт да спросит, к чему мы тут собрались… — прошептала она, подходя к брату, чтобы посмотреть, что с ним приключилось, и, увидев, что тот в крови, удивлённо спросила: — Что же это за добрые вести? Не напали же на тебя разбойники прямо у нас на дворе? — А то, что меня насмерть не зарезали в отцовском поместье, чем тебе не добрая весть, сестра? — усмехнулся Коннор в ответ, но видно было, что его заботит только весточка от ведьмака, а вовсе не свежая кровящая рана на плече и не то, что он получил её от родного братца. Ядзя же будто нарочно медлила, мучая изнемогающего от любопытства рыцаря, и не спешила показывать ему долгожданную подсказку. Она просто рассудила, что грамоты грамотами, проклятья проклятьями, а сперва надо и о насущном позаботиться. Тут служанка горестно вздохнула, вспомнив страшный миг, когда меч рассёк плоть и она, не сдержавшись, вскрикнула, хотя была не из пугливых. Благо Коннор успел отпрянуть назад — и острие меча прошло вскользь, не нанеся ему большого урона. Осторожно выглянув в окно спальни, она плотно задёрнула занавеси, будто опасаясь лихих разбойников или жаркого солнца. Занавеси были тяжёлые, такие, что в спаленке мигом стемнело, как после заката, и, чтобы не сидеть совсем впотьмах, служанка запалила пару свечей. Только после этого молча указала рыцарю на скамью, а Коннор, протяжно вздохнув, сел, видя, что нынче без толку что-то приказывать. Всё с ног на голову перевернулось. Давно это было, и Ядзя из грозной няньки и госпожи, заменившей ему мать, превратилась в верную служанку. Но помнил он и этот взгляд, и излом бровей, означающий, что надо сомкнуть губы, сидеть смирно и подчиняться воле той, которая знает больше него. И Коннор замолчал, пока Ядзя, о чём-то пошептавшись с Хловиссой, так неспешно взялась за дело, будто торопиться было некуда, и будто не жгло пламя нетерпения и любопытства рыцарскую душу. Служанка достала с полок кусок чистого полотна, склянку с пахучей целебной мазью и тёмный фиал с чистейшим махакамским спиртом, с одной стопки которого можно было упасть пьяным. Рубаху Коннора, продырявленную ударом меча, она без всякой жалости разорвала по шву, оголяя кровившее плечо. — Рассказывай. — Сестра взглянула на рану, как истинная туссентская дворянка, видавшая на турнирах и не такие порезы. — С ведьмаком повздорил? — Если бы с ведьмаком… — Тут Коннор поморщился: края раны ему начали протирать ядрёным краснолюдским зельем. — Ведьмаку-то солнце в голову не напекло до одури. Нордлинг знает, где придержать руку и не лупить наотмашь, как ветряная мельница в грозу. Нет, не он меня приложил. Ричард это постарался. Еле я отбился от него… И откуда только в нём силищи столько стало? Как будто я с молотобойцем дрался, а не с братом. И злой, как сто бешеных псов. — Это всё проклятье, — коротко сказала Ядзя, прикладывая к ране Коннора ткань, пропитанную целебным бальзамом. Забинтовав раненого так крепко, что ему и рукой двинуть было тяжко, она повторила то, о чём они уже не раз говорили: — Крепнет с каждым днём. С утра не знаешь, что к вечеру с ним станет. Глаза чужие, слова чужие. Будто душу оно ему выедает. Хотел бы Коннор поспорить, но не стал. Не о чем тут было препираться после всех горьких чудес, что им довелось пережить вместе и порознь. Тут и ведающим не надо быть, чтобы понять: неоткуда взяться ни силе, ни ловкости в Ричарде, который ел меньше певчей птицы, спал меньше стражника у покоев княгини и уж точно не на мечах с ведьмаком своим упражнялся за закрытыми дверями. Видел он уже, как чудесно это проклятье оборачивалось на пользу брату. И кто бы не пожелал быть таким же неуязвимым для страшных ран? Кто б не пожелал быть таким бодрым, сильным, неутомимым без сна и без еды? — Ну покажи уж… — снова попросил Коннор у своей няньки. — Что там ведьмак придумал, чтоб это всё закончить наконец? Прочтёшь мне, сестра? Ядзя достала из кармана исписанный лист, свёрнутый в трубку и перевязанный тонкой зелёной нитью, выдернутой, по видимости, из наряда самого ведьмака. Эту драгоценность успел ей отдать нордлинг, пользуясь, как умелый вор, шумом драки. И так-то он метко кинул на поднос к служанке подарочек, будто бы всю жизнь только и делал, что записочки передавал прекрасным замужним дамам за спинами ревнивых и мстительных мужей. Ядзе только и осталось, что платочек набросить сверху, чтобы Ричард не приметил ничего. И не приметил. Хотя и стал он чутким, как дракон, стерегущий золото, а всё же мудрено ему было заметить обманные манёвры ведьмака во время короткого, но яростного боя с Коннором. — «Печальная и загадочная история рыцаря-полуэльфа — Эл'лайхэ из Каэмса», — медленно прочла Хловисса и, невольно задумавшись о чём-то, провела пальцем по рисунку знакомого заглавия, украшенного прихотливым узором из вьющихся лоз и ощерившихся змей. — Я помню эту сказку. Она о том славном рыцаре, что жил близ Серого леса в поместье, называемом Каэмс, где стены дома были все сплошь из чёрного камня… Тут Хловисса замолчала и переглянулась с Коннором, так же, как и брат, не понимая, к чему это всё и в чём разгадка. Что им до рыцаря, который жил в незапамятные времена? Или шутит ведьмак с ними, или тут что-то иное, если вместо записки, писаной грубыми ведьмачьими каракулями, он прислал им вырванный лист из книги сказок, которые когда-то им читали на ночь. — Что ж… Если других посланий нет, то прочти мне сказку про рыцаря. И не торопись, а то я уж и не помню толком всех этих баек. Кто знает, может, надо будет съездить в то брошенное эльфское поместье? Коннор вспомнил о руинах неподалёку от того леса, но сразу же головой мотнул: да что там может быть? Разграбили давно то чёрное поместье. Ничего, кроме охапки редких цветов в запущенном саду вокруг пустого остова господского дома, в Каэмсе уже не раздобыть, как ни ищи. Не прячется же там в подвалах или стенах разрушенного дома клад с волшебным эликсиром избавления от чар? Хловисса, подсев к Коннору, полушёпотом прочла давно известную ей историю о мятежном полуэльфе, который был проклят за свой неуёмный нрав, за страсть к алхимии, пугавшую людей, за странную, чарующую красоту, сводившую с ума даже привередливых туссентских дам, и внезапно исчез, как в канувший в воду камень. Вроде бы сказка тоже про проклятье. Но что в ней толку? Никто в Туссенте так и не узнал наверняка, кто проклял Эл'лайхе и куда пропал этот полуэльф. Может, волки его в Сером лесу задрали, может, утопился в своём же пруду от тоски и одиночества, а может, попросту собрал своё серебро и золото да и убрался с благословенной туссентской земли, как иные его собратья-ублюдки, родившиеся от нечистого скрещения людской и Старшей Расы. Крепко задумавшись, девушка ещё раз взглянула на рисованную тушью голову прекрасного Эл'лайхе и в досаде перевернула лист, не ожидая и там найти подсказки. Однако на обороте Хловисса увидела не скучные заметки о том, какой урожай винограда собрали сто лет назад на винограднике Верментино. Там была ещё одна история, которой она вовсе не помнила из детства. Может, потому, что сказка была скучна, а может, потому, что им её не читали. — «Правдивый рассказ о благородной и бездетной даме Гатто из Туффо, усыновившей своего кота...» — прочла Хловисса и замерла. Коннор поднял голову, бросив ощупывать ноющее плечо. Ядзя обернулась, едва не выронив склянку с мазью из рук. Оставив неприбранными свои лекарские снадобья, она вытерла руки и подсела поближе, чтобы слышать каждое слово, которое прочтёт хозяйка. А рыцарь, точно зная, что обе его сообщницы увидели ясный знак, заключенный в этих строках, сказал коротко и спокойно: — Оно. Коннор, прежде вечно скучавший над поучительными рассказами или пролистывавший эти забавные, но не волнующие его сердца легенды, чуял, как предвкушение скорой разгадки будоражит душу. И хоть не было в короткой истории дамы из Туффо ни жестоких чудовищ, ни кровопролитья, ни великих подвигов, ни мрачных тайн, всё ж у Коннора, любившего истории о мечах, топорах и драконах, загорелись глаза. Вместе с сестрой он склонился над листком и, деля с нею этот малый кусок бумаги, беззвучно шевелил губами, жадно вчитывался в каждое слово. «Сколько бы ни было в нашем благословенном княжестве сумасбродных, избалованных женщин, но дама из Туффо в своих причудах превзошла их всех. Женщина она была вздорная, с капризами, позволительными только очень богатой особе. Но даже изрядное богатство и благородная фамилия людской молве не стали помехой, и Гатто нарекли помешанной старой девой. Однако стоит начать с начала. Итак, девица Гатто была единственной дочерью Ксавье из Туффо, который растил её, будто принцессу, но как-то утром добрый отец, решив угоститься спелыми черешнями, подавился косточкой и умер, оставив весьма обширное наследство. А наследство то заключало в себе: — Три обширных поместья: Туффо с прилегающими виноградниками и славной винодельней, Оливковая роща близ Дун Тынне и в отдалённой, но прекрасной долине Саддат. — Два великолепных каменных дома в Боклере. — Породистых скакунов более трёх дюжин. — Лесопилка в…» — Оставь, — пробормотал Коннор, — ясно, что писака этот страстно любил считать чужие богатства. Нам это ни к чему. Дальше. Дальше что? «Едва двери склепа затворились за добрейшим Ксавье из Туффо, как ко двору юной Гатто начали прибывать гости, которые все были мужеского пола, хотя и разных возрастов, и сословий. Девица, которая не могла похвалиться тем, что красотою убивала наповал, всё ж запала в самое сердце доброй половине княжества по причинам, которые не сделали бы чести женихам. Как бы то ни было, выбирать Гатто могла из самых красивых, смелых, а главное, умеющих видеть свою выгоду мужчин. Ибо правда жизни такова: красота и молодость быстротечны. Нежная невеста, став женою, порой бывает страшнее оборотня. Ещё вчера ластилась, как кошка, а нынче уже пьёт кровь, как брукса. То, что вчера цвело розовым цветом, нынче сохнет, вянет, опадает, и имя ему тлен. Деньги же — вещь иного свойства, а золото хоть и тускнеет с годами, а в весе всё ж не теряет. Бриллиантам же и прочим благородным камням время нипочём, и вечно они радуют глаз красотой и великой ценностью. И, мысля как купцы, а не как пылкие влюблённые, женихи караванами потянулись в Туффо и все были у ног девицы Гатто, позабыв о первых прелестницах княжества, как гончие псы забывают обо всём на свете, почуяв запах крови оленя-подра́нка. Подкупленные свахи со всех сторон нашёптывали Гатто о неоспоримых достоинствах то одного, то другого мужа. Кто-то похвалялся титулом, кто-то пригожим лицом, кто-то мужской силой, кто-то подвигами…» — Дальше-дальше, — поторопил Хловиссу Коннор, — девица была некрасива и очень богата. Но где же про кота?! — Не торопи, как бы нам суть не упустить в такой спешке… — мудро заметила ему Хловисса и продолжила: «…Всем ведомо: если обиженная женщина захочет проучить обидчиков или же из простого упрямства чего-то пожелает, то правдами или неправдами, мольбами, угрозами, подкупом, лестью или же, торгуя своей красой и женским естеством, она добьётся своего. Женская месть упорная, как вода, подтачивающая камень, и ядовитая, как суп с белыми поганками. К тому ж девица из Туффо была упрямее ослов, что разводят кметы по эту сторону Яруги, а обида её на мужчин, оценивавших её, будто курицу, несущую золотые яйца, была велика, как вечерняя тень от Горгоны, что накрывает всю долину. И вот придумала девица следующее, чтобы посмеяться над женихами. Вышла к гостям, прохлаждавшимся в её саду, и объявила, что в этот же день, ввечеру, она выберет себе мужа и тут же справит с ним свадьбу. За писцом и архивариусом, которые должны были свидетельствовать законный брак, отправили слуг в Боклер. Стали собирать столы, готовить множество еды и украшать цветами дом. Будто и вправду собирали свадьбу. Тихомолком же Гатто приказала набить свежей соломой чучело с виноградника да нарядить его как графа: в бархатный, шитый золотыми нитями дублет. На голову чучела велела надеть самое дорогое шапо, на “шею” чучела сама надела тяжёлую золотую цепь с жемчугом и сапфирами. Сама нарядилась невестой, и как только край заходящего солнца коснулся пика Горгоны, а нужные люди из Боклера прибыли, она сыграла “свадьбу” с соломенным “женихом”, назвав суженого Пайльем из Виньето. Шум поднялся ужасный, но, увы, по словам учёных мужей, прибывших свидетельствовать брак, в законах княжества Туссент не оказалось запрета на то, чтобы выходить замуж за чучела́. А потому странная свадьба состоялась, и, в довершение всего, Гатто на утро заявила, что понесла, а к обеду она “родила” наследника, которому тут же завещала всё своё движимое и недвижимое имущество. Несчастному архивариусу и тут не нашлось, что ответить даме из Туффо, и он вписал в гербовые бумаги “младенца”, который оказался рыжим котом по кличке Потирон [или же, если проще, “Тыковка”], любимцем Гатто. Когда же об этом возмутительном случае узнал князь Раймунд III он приказал советникам немедля внести в закон поправку, согласно которой женщины могли выходить замуж только за мужчин, мужчины могли жениться только на женщинах, а усыновлять в Туссенте стало позволено лишь человечьих детей. А то стоит только одной безумице усыновить кота и выйти замуж за мешок с соломой, так и другие тоже повадятся! Что же до дамы из Туффо, она, рассорившись с половиной княжества, вполне счастливо жила со своим Пайльем из Виньето и наследником Тыковкой, пока, наевшись как-то вечером ледяного шербета, не подхватила она гнилую лихорадку и не померла на третий день, в горячке и беспамятстве. Вскоре нашлись какие-то дальние родственники своенравной дамы и прибрали к рукам и дома, и сады, и скакунов. А куда сгинул господин-кот из Туффо, история умалчивает». На этом Хловисса тоже умолкла, и в спальне воцарилась тишина, будто бы трое заговорщиков мысленно помянули сумасбродную даму, которая, сама того не зная, указала путь к избавлению.✤
— Не горчит ли вам вино, милсдарь ведьмак? Может, подать холодного Эст-Эста? Гэвин только головой мотнул, прогоняя задумчивость. Не соблазнившись вином, он поставил полный бокал обратно на стол. И без Эст-Эста всё было лучше некуда. Это хозяин Найнси, Старый, прислал на радостях свежайших гостинцев с боклерского рынка. Стол был накрыт богато, будто к свадьбе. Жратвы на столе было столько, что, пожалуй, месяц с него кормиться можно. Блюда жались друг к дружке тесно, так, что и скатерти не было видно; кое-какие блюда и вовсе стояли, как башенки: посреди у них был шесток, на который нанизывались блестящие тарелки для спелых фруктов и гроздей винограда. В изобилии было рыбы и устриц. Были и неизвестные плоды, вроде шипастые, но ароматные, таявшие во рту. Горстями можно было загребать крупные оливки из Дун Тынне, глубокой ложкой зачёрпывать конфитюры, неведомо из чего сваренные, но сладкие, густые и пахучие, а уж красиво разрезанных цитрусов с жёлтой и красной мякотью вовсе можно было не считать. Разная невиданная снедь горками лежала на блюдах среди сосудов для кислых, пряных, острых и иных соусов на всяческий вкус. От одних во рту оставался лёгкий, отдающий пряностями привкус, от других язык горел так, что хотелось ведро воды вылакать, лишь бы потушить этот пожар. К иным деликатесам Гэвин присматривался с опаской: непонятно было, то ли это зверь, то ли рыба, а с какого боку его есть, без наставлений и не разберёшься. Ведьмак и пробовать не стал. К бесу эти дары, лучше съесть кусок вяленого оленьего мяса да закусить простым хлебом. Вместе с угощением Старый передал короткую записочку: письмецо то было в три строчки, буквы беглые, без излишеств: видно, времени на рассказы было жаль. Писал, что здоров, бодр, а праздник в поместье учиняется потому, что сама княгиня благословила его новым именем и нынче он уже не Старый, а господин Анджей из Найнси. — Хитро́ придумано, — похвалил ведьмак задумку купца. — Не знаю, как в вашем Боклере, но вот в Велене всем бы ясно было: если тебе даёт имя сама княгиня, так ты уж с ней вроде как в родстве. — Да, ловко получилось: император Эмгыр ему теперь едва ли не двоюродный дядюшка, а сама княгиня — наречённая мать… — прибавил Коннор и лениво пригубил вина. За отца он не особо порадовался и говорил голосом скучным, сонным, но на Гэвина мельком глянул так, что до мозга костей прошибло. Будто одним взглядом спросил:«Когда?» — Хороша матушка, лучше и не найти, сколько ни ищи по свету. — Ведьмак всадил ножик в нежный, пушистый бочок персика, который от такой грубости обильно брызнул соком на скатерть. — Только вот незадача: дитятко-то старше самой княгинюшки и колыбельку ему по росту не найти. — Зато много занятных погремушек для новорождённого во дворце сыскалось, — туманно молвил Ричард, видно разумея под «погремушками» какие-то путаные отцовские дела при дворе. — Жаль, что он своей эльфской благодетельнице не прислал никакого подарка. Как бы он ни был на неё обижен, а если б не отшельница, то никогда ему такой повод попасть на приём не представился. Наша княгиня падка на страшные рассказы со счастливым концом… — Подарки? — рыкнул Коннор. — Хватит с лесной дамы и моего напёрстка! А если она желает подарков, так пускай вернёт то, что выманила! — А ты не жмись. Не задарма она взяла, — оборвал его Гэвин, — и что там был за напёрсток такой, что ты его вспоминаешь, как столетняя бабка свою молодость? И с какой поры рыцари по напёрсткам так убиваться начали? Ведьмак, спрашивая об этом, конечно, хитрил. Знал, что вещь непростая, раз Коннор что ни день о ней вспоминает. Перстень девицы, напёрсточек рыцаря — вот и весь откуп от проклятья. На вид дешёвая плата, и им бы радоваться, что легко отделались, но вот печалятся господа, будто им палец оттяпали или ещё чего похуже. — Врёшь хуже, чем рыба летает, — прямо ответил Коннор, отщипывая крупную виноградину размером с небольшую сливу. — Знаю, что тебе так же любопытно всё разузнать, как голодному хорьку в курятник залезть. Хорь тоже, если дверь заперта, в окно лезет, а если окно заперто, так подкоп сделает или через крышу проберётся, и ничем его не отвадишь. Но зря ты изощряешься. Тайна эта невеликая, удивляюсь я, как ты ещё сам не догадался, что к чему. Сам ты таскаешь за собой вещь, которую у тебя ни выкупить, ни отнять никак не выходит. Меч-то твой дарёный. Наверное, тот, кто дарил, дорог тебе был, вот ты и… — Дорог?! Вот уж нет! — едва не крикнул Гэвин, ударяя кулаком по столу так, что серебряное блюдо с какими-то скользкими на вид гадами подпрыгнуло. — Да если старого Хэнрика ещё волкодлаки на болотах не схарчили, пусть ему сейчас икается до обморока! Так он мне дорог, что я бы его на части разъял да на новиградском рынке продал по полкроны за фунт, а голову, так и быть — задарма! Подходи, бери кто хочешь! Да только кому он, старый пёс, нужен? — Хорошо же он тебе хвост прищемил! Если бы ты его похвалил, как лучшего на свете ведьмака, то я бы так не захотел его видеть, как сейчас хочу. Коннор рассмеялся, глядя, как на щеках ведьмака разгорелись красные пятна. Разозлился Гэвин, как пойманная охотниками пума, которой на хвост гремячих подвесок навязали, чтобы только посмотреть, как она бесится. Даже с места поднялся. Прошёлся в угол, потом обратно и, немного успокоившись, встал прямо за Ричардом. — Не желай того, чему не возрадуешься, — мрачно проговорил ведьмак. — Хэнрик гляделки играть не особенно любит. А рыцаришку вроде тебя съест прямо с доспехом и не подавится. — По-твоему выходит, так это не ведьмак, а людоед какой-то. Тебя же он не сожрал, а выучил чему-то, да ещё наградил. — Коннор без аппетита, а из одного лишь интереса ко вкусу лакомства укусил маленький, едва ли больше утиного клюва пирожок, начинённый чем-то чёрным. Гэвин ждал, что рыцарь выплюнет такую пакость, но тот оказался доволен чудны́м кушаньем и, облизнув почерневшие губы, спросил будто невзначай: — Злись не злись, а получается, что этот Хэнрик тебе вместо отца был? — У ведьмаков нет отцов, — процедил Гэвин. — И матерей нет? — пачкая пальцы в тягучем тёмном соке, смешливо спросил Коннор. — Не от сырости же вы заводитесь? — Не от сырости. Но как взяли тебя из дому в ведьмаки, так ты и стал ничейный. Мы все без роду и племени. — Что ж и названных братьев-ведьмаков у тебя не было? — Донимал Гэвина рыцарь. — А на что они мне? — хмыкнул Гэвин, жёстко блеснув глазами, словно вспомнил что-то старое и нехорошее. — Ведьмаки — не собаки, стаями не бегают, а всё больше поодиночке. Тут не до братания. Встретишь товарища по школе в корчме: сядешь выпьешь с ним, о заказах или о погоде словом перебросишься. Поговорили — разошлись. У всех свои заботы, да и ведьмакам природой положено одним шляться. Коннор не удержался: посмотрел на брата, ожидая новой вспышки гнева. Но Ричард только беспечно катал по столу вишенку, не соблазняясь ни сладостями, ни дичью, ни фруктами. Речь ведьмака он или мимо ушей пропустил или, что было удивительно, не услышал в ней никакой угрозы для себя. Коннор Гэвину тоже мало верил. Не видно было, чтобы ведьмак сильно страдал от того, что никак не мог пуститься в свои одинокие ведьмачьи странствия по большим дорогам. Хотя, конечно, рыцарь, прекрасная дева, старая служанка и влюблённый дворянин были компанией куда приятнее неотёсанных ведьмаков, думающих только о том, на что новое седло или сапоги справить. — Давно я не бывал в Боклере, — неожиданно сказал Ричард, одним махом оканчивая разговор о родословной ведьмаков. — Не помню даже, когда в последний раз гулял в Дворцовых садах. А ты, Коннор, помнишь, как там, у разбитой каменной скамьи, росла старая олива? — Помню, — сказал Коннор и сразу насторожился. — А что? — На той оливе как-то весной ты вырезал знак. Только… — Ричард легко тронул пальцами лоб и улыбнулся нежно, растерянно: — Только я забыл, что же это было. — Рыба. Рыбу я тогда вырезал, на память о большом красном карпе, выловленном в озере у садов. Тот карп оказался любимцем одной придворной дамы. Ну и визгу во дворце было… Может, мои зарубки до сих пор видно, если ту оливу не срубили. Да к чему тебе? — снова повторил вопрос Коннор. — На что тебе старое дерево? — Развеяться хотел, — признался Ричард, — и Гэвин всё твердит, что надо выезжать иногда. Так отчего бы нам не съездить в Сады? «Я с вами!» — хотел было сказать Коннор, но ведьмак, всё ещё стоявший за спиной туссентца, мотнул головой: «Тихо!» — Вот это кстати! — немедля «обрадовался» Коннор. — И раз такое дело, не передашь ли письмо в руки княжеского камерленьо? Я хотел отправить с посыльным, но какой с них спрос? Зайдут по дороге в «Фазанерию», и, пока всё, что есть в кошельке, не пропьют, письмо не будет доставлено. А могут и вовсе заблудиться в Верхнем Городе. Возьмёшь заказ на доставку письма, мастер? — Таких заказов я ещё не брал, — усмехнулся Гэвин, — но если заплатишь вперёд, то почему не взяться? — Отчего же вперёд? Не веришь в честное слово туссентского рыцаря? — Верю. Но, как говорят островитяне, отправляясь в путь, не забудь рассчитаться с долгами и попрощаться навечно. Никогда Гэвин не слышал такой поговорки, да и островитян, пьяных и крикливых, видел всего пару раз, мельком, в доках Новиграда. Но Коннор, соглашаясь уплатить ведьмаку вперёд, понял это враньё верно: Ричард вовсе не о Боклере думал. Собрался он бежать из княжества вместе со своим «Котом».✤
Приготовленный для Гэвина жеребчик был таким огромным, будто его вскармливала в своём поднебесном гнезде драконица. Весь он был гладкий, как кусок отполированного гагата, с холёной шелковистой шкурой, переливающейся даже в тени навеса. Волнистая расчёсанная грива спадала тяжёлой волной до самой пясти, а богатый хвост и вовсе едва не стелился по земле. Ведьмак мог поклясться, что если бы начал мерить такую громадину от земли до холки, то вышло бы ладоней двадцать: на такого коня с одного скачка, пожалуй, и не запрыгнешь — лесенку ставить нужно. Большой влажный глаз глядел на ведьмака ласково, без опаски. Да и чего было бояться такому великану? Если б ведьмак вдруг вздумал его обижать, так немедля бы слёг от справедливого удара широкого и крепкого копыта. — Это ещё что за чучело? — спросил Гэвин, с неодобрением оглядывая корпус скакуна, весь из литых, твёрдых мускулов. — Да под ним первый же мост провалится! Мяса в нём, пожалуй, как в добром быке: если забить, то можно этим конём большую свадьбу накормить, да ещё до роди́н немного останется. Только я не мясник и на свадьбу не собираюсь. Мне б такого коня, чтобы промеж ушей у него ум водился и чтобы ноги лёгкие. Чтобы не слишком пуглив был, но соображал бы, когда надо дёру дать. — Просили подать вам лучшего… — обидчиво заметил конюх, уязвлённый такими словами. — Какое же это чучело, мастер?! Вулкан — истинный алмаз, а не конь, он даже Агату господина Коннора ни в чём не уступит. — Верю, что алмаз. Только на что мне такая патлатая скотина? Репьи по кустам собирать? Перед господами накерами красоваться? Или чтобы в первом же болоте по самую маковку вместе с этим истуканом увязнуть? — Да какие… болота с накерами? — удивился конюх, которому говорили, что господа собрались на лёгкую увеселительную прогулку в Дворцовые Сады. — У нас ведь не захолустье какое-то! Не разбойничий угол! Слава пророку Лебеде, от Найнси до самого Боклера дорога широкая и ровная. Одни сады и виноградники вокруг, добрые господа рыцари ежечасно проезжают, так что вы не только чудищ навроде сколопендров не встретите, а даже археспор днём с огнём не сыщете — все выкошены перед сбором урожая. Гэвин не нашёлся, что на это ответить, а конюх, ища справедливости, покосился на Ричарда. Может, хоть он осадит этого невежду. Где ж это видано: лучших драгоценных скакунов, которым не стыдно и розы в гривы вплетать, обзывать последними словами? Да на Севере ездят на таких поганых клячах, рождённых от дохлой кобылы и осла, что в сумерках их от кривых пней не отличить! — Другого покажи, — приказал Ричард безразлично, — видишь: не нравится Вулкан. Тяжёл очень, и верно сказано: уж слишком гривастый. Красив, но возни с ним будет много. Другого так другого. Конюх, чтобы успокоить себя, под нос прошипел: «Такому грубияну велика честь на нашего Вулкана верхом садиться. Ладно. Приведу ведьмачине такую скотину, что ему и голодный огр добрым другом покажется!» И не побоялся гнева хозяина. Привёл такого коня, который впору был бы только призрачным всадникам Дикой Охоты, а никак не живым людям. — Вот скакун — прямо как вы просили, мастер. Бегает быстро, мосты в один скок перескакивает, — съязвил конюх, пока трое парней едва удерживали сильного, всхрапывающего от ярости зверя на длинных поводах. Резво выстукивая копытами, конь бешено крутил головой: высматривал, куда бы рвануть прочь из загона, от людишек с их верёвками и упряжью. Углядев открытые ворота, он дико заржал, и конюшие, напрягая все свои молодые силы, едва удерживали жеребца от побега. — А это ещё что? И где только вы его поймали? И кто его объезжал? — начал сыпать вопросами Гэвин, заходя сбоку, чтобы во всей красе рассмотреть эту злобную скотину, которую следовало бы не в простом загоне держать, а в клетке, чтобы он никого до смерти не убил. — Зовём его Тёрном за то, что к нему не подступиться. А ловить мы его не ловили, — пояснил конюх и с досадой прибавил: — Нашему господину этого дьявола в карты проиграл один нильфгаардский посланник. И уж верно, что не сильно нильфгаардец горевал от такой потери. Рассказал он, что прежнего хозяина сослали в замок Дарн Руах, коня вместе с имуществом продали на торгах, но новых седоков жеребец не признаёт и объездчиков на него не нашлось. Что делать с ним, сами не знаем: на живодёрню отдать жалко, а здесь, на конюшне, он только даром овёс жрёт, других коней задирает, мимо загона не пройти — так и норовит за голову зубами цапнуть. Да ещё то одного моего конюшего покалечит, то другого. Но может, ты с ним сладишь, мастер-ведьмак? — Так ты мне работы решил подкинуть, вместо коня? А ещё говорят, что у нордлингов дурные нравы. Ну что ж. — Задумчиво ответил Гэвин, с жалостью глядя на вздрагивающие бока красивого игреневого зверя с чёрной шкурой и белой, будто седой гривой. — Зверь конечно редкий. Из тех, что только одному человеку верны. Памятливые. Непокорные. Так что если тот узник из Дарн Руах умер, то второго хозяина у него не будет. Бить его без толку и на привязи держать — пустое дело. Отпустить разве… Но куда его такого отпускать? Если кто-то поймает, то не станут попусту кормить как в Найнси. Уморят до смерти тяжёлой работой или прибьют, как пса бешеного. Ведьмак поднял руку, вытягивая два пальца вверх, чтобы прочертить в воздухе невидимый знак. «АКСИЙ» — неслышно выдохнул он и быстро зашептал неразборчивые слова заклинания, направляя текучую прихотливую энергию воды, как направляет стрелу лучник. Слова, утешительные, наводящие сон, отгоняющие тревогу, тонули, растворялись, превращались в чистый поток спокойствия. Губы и язык ведьмака немедля обсохли и глаза начало резать. Так вечно бывало, когда силу для начертания знака приходилось черпать из себя самого. «Голову будет снова, как с похмелья ломить» с лёгким сожалением подумал Гэвин, но зато знак сработал как следует. Тёрн дёрнулся ещё раз, но уже слабее. Он замедлился, будто его с головой накрыло толщей прозрачной тяжёлой воды. Жеребец плавно присел на задние ноги и попятился, натягивая скрипящие верёвки. Уже не хрипя и не скалясь, он задышал тяжело и медленно, клоня голову вниз, так что от его мощного дыхания разлеталась пыль и солома под ногами. И ведьмак протянул ладонь вперёд, под ноздри, ощущая кожей этот влажный ветер. — Отпустите его, а то задушите, — приказал Гэвин. Конюшие помедлили, но, когда на них взглянул молодой хозяин, послушно бросили концы верёвки и отступили подальше, чтобы их не снесло, когда дурной конь начнёт беситься, почуяв свободу. Ворота как раз были открыты настежь. Но Тёрн стоял на месте, как вкопанный и только крупно вздрагивал, глядя прямо перед собой. Будто ведьмак, одними словами погасил в нём яростное пламя ненависти ко всему человечьему роду. — И надолго ли хватит твоего зачарования? — Несмело спросил конюх, не видевший прежде такого колдовства. — Будто молотом ему по башке дали… ну и дела. — Знак не молот. Так что скоро очухается ваш Тёрн, — ответил ведьмак, — но если ты хочешь взяться за объездку — самое время. — Ну уж нет, — отрезал старик умудрённый годами и множеством падений со злонравных коней, которых он объезжал прежде. — У меня с детства только пара косточек и осталась неломаными. Хочу их до смерти целыми приберечь. И мальчишек тоже не подпущу к Тёрну, уж извини. Кто его знает, может знак твой ведьмовской ещё хуже сделал? — Значит мои косточки ему вовсе не жаль, — заметил ведьмак Ричарду. — Ну и конюх. Сначала одного негодного коня подсунул, теперь второго. Эй ты, Колючий… Он потрепал скованного знаком коня по гладкой шее, погладил жёсткий волос белой гривы, провёл ладонью по хребту. Высокий, без изъянов, без проплешин на шкуре, без бугров и шрамов на ногах. Если рядом с рыжей Грушей поставить, так и не подумаешь, что они от одного прародителя рождены. — Если ты сам его не хочешь, Гэвин, то я возьму, — шепнул Ричард, подходя так близко к ведьмаку, что конюшие, сидевшие за тюками с соломой, их не могли слышать, — помоги мне объездить Тёрна. Или придётся мне снова ехать на Грошике. — Вот и Грошик тебе стал плох. Да разве он не лучше этого коня? Спокойный, смирный, не ломаный никаким горем. Неказист конечно и таким конём как Грошик в Туссенте никого не удивишь, насмешишь только. Если же тебе покрасоваться хочется то верно: если выйдет Тёрна укротить — весь Боклер тебе позавидует, — заключил Гэвин и понял: не подвело его предчувствие. Прочь они едут под придуманным предлогом. Убегают, как воры. — Может Боклер позавидует. А может… — туссентец мечтательно улыбнулся и доверчиво, не опасаясь, что ведьмачий знак плохо сработал, потёрся щекой о чёрную морду Тёрна. — Слышал ли ты, Гэвин, что за нашими горами, там, куда течёт Йелена, есть земля Назаир: земля разбойников и небывалых цветов? На назаирском гербе цветёт голубая роза и, клянусь, я однажды видел одну такую, но давно высохшую, заложенную между страниц в старой книге. Даже мёртвая она была хороша. Голубые лепестки на концах уходили в синюю темень, как будто дневное и ночное небо встретились друг с другом и пахла она так, как пахнут только цветы чужой земли… — И как же они пахнут? — Спросил ведьмак. — Маняще, незнакомо. Это был не аромат, а зов другой жизни. Вот если бы живую синюю розу увидеть, Гэвин? — Мне что синие розы из Назаира, что курячья слепота под забором в Глиннике, сам же знаешь, caerme me, — отрезал Гэвин, — скажи прямо, куда ты собрался, если не в Боклер? Ведь мне за тобой тащиться придётся, даже если ты решишь на Огненные горы залезть да с них вниз на собственном седалище съехать. — Прочь отсюда, вот куда. — Сказал Ричард так, что ясно было — спорить, всё равно что угля подкидывать в разгорающийся пожар. Поэтому ведьмак спросил у него коротко и просто: — Когда? — Сегодня же. Так что помоги мне с этим конём, пока чары не рассеялись. Не спрашивая ничего больше ведьмак послушно опустился на одно колено и подставил руки, сложенные замком, для того, чтобы Ричарда подсадить на неосёдланного Тёрна. Разъяснил: — Теперь он, как глина, в воде размоченная, сможешь слепить из него своего слугу и он будет верным тебе. Говори с ним. К уху наклонись, так, чтобы он только тебя и слышал. Поверь ему свою тайну или заветное желание, пусть он станет её хранителем. Расскажи о самой большой боли, пусть он будет утешителем. Свяжи его с собой любовью или страхом. И говори без остановки. Пока Аксий его держит, говори. А там… — тут Гэвин отступил на несколько шагов, чтобы не мешать и уселся на тюк, чтоб не упустить ту минуту, когда Тёрн очнётся. — Там поглядим — поверил ли он тебе. Конюх стоявший на почтенном расстоянии от господина и его ведьмака, уже держал наготове верёвку с петлёй. Давно он уже не выделывал такие трюки, но когда-то был весьма ловок в том, чтобы набросить заарканить пробегающего мимо дикого коня. Про себя он молился доброму пророку Лебеде, чтобы тот направил его руку. А то взбрыкнёт Тёрн и молодому господину несладко придётся. Но время шло, а Тёрн всё так же размеренно и глубоко дышал, изредка покачивая головой и слегка помахивая пышной метёлкой белого хвоста. Ричард, обняв его за шею, что-то тихо шептал без остановки. Словно заклинал. Ведьмак не сводил глаз с туссентца и в тот миг, когда конь наконец шевельнулся, закачал головой и неуверенно шагнул вперёд, Гэвин поднял руку готовясь к атаке: если что прибьёт скотинку, чтобы не мучилась зря в неволе и людей не калечила. Ричард тоже почуял, что схлынул Аксий, что сказано было услышано, а нового уже не прибавить. Он ударил в бока Тёрна пятками проверяя силу своего собственного заклятья. Конь резво толкнулся передними ногами от земли, будто желая вздыбиться, но всего то скакнул вбок, как неловкий котёнок, играющий в охоту. Зло зафыркал на подходившего ближе ведьмака, но успокоился, чуя на своей шее ласковую руку Ричарда. — Стоять, — властно приказал Ричард и дёрнув ушами Тёрн замер, как замирают хорошо вышколенные псы, в ожидании хозяйского слова. — Эй, вы, куда попрятались? — Позвал Гэвин конюших. — Седловкой займитесь. Или нам до ночи вас ждать? Мне мою кобылу приведите, а то на ваши алмазы я уже насмотрелся. Не по седалищу они мне. «Вот это ведьмак так ведьмак. Вот это силища… — подумал про себя старый конюх, подгоняя опешивших помощников, — « ишь, пальцы скрючил, шепнул что-то и коня будто подменили. Что же будет, если такой знак на живого человека наложить? Неужели смеют ведьмаки так же людскую память начисто выжигать?..» Пораскинув умом, конюх решил про себя, что нет: быть такого не может. Даже у мутанта-нордлинга рука не поднимется так безжалостно ломать чужую волю. Верно только против чудищ, да против таких одичалых зверей они и накладывают такие Знаки. Ну может ещё против каких-нибудь злодеев самых страшных, а против добрых людей — никогда. Если же иначе думать, то страшно было бы жить на свете.