За пригоршню крон

      Бывает такое по осени, когда распустившийся под тёплым дневным солнцем цветок ночью прихватит злая изморозь. И можно увидеть в дивный миг, когда первые лучи рассвета коснутся нежных лепестков, как блещет алмазным крошевом чудный льдистый узор. Но как только отогреется скованный холодом, мокрый от снежной влаги бутон, так и поникнет. Не станет в нём ни жизни, ни красы, ни аромата. От первого дыхания зимы вянет лист на дереве, гибнет изнеженная южным теплом птица, и только сухим мёртвым травам, колючим кустарникам, корням в самой глубине земли да игольчатым елям, обступившим подножье Горгоны, всё нипочём.       Вот так же, как яркий, душистый цветок отцвёл и радостный день, сиявший давеча над поместьем Найнси. Спустилась стылая ночь, наложившая на него свою чёрную чумную метку. А когда забрезжили серые скучные сумерки, люди, вставшие до свету, глянули вокруг и не признали родного дома. Всё серо́. Всё незнакомо. Будто в чужой стороне очутились.       Из ближнего лескá густым туманом тянет. Небо замутилось серым и непроглядным маревом так, что и солнца не видать. Мелко-мелко застучало по крышам и окнам студёными дождевыми каплями. Слово выдохнешь, а оно лёгкой белой дымкой вьётся около рта. Вот уж истинно суровый Велен настал, будто кто-то его в долину, не знавшую морозных зим и пагубных ветров, на хвосте исчужа приволок, как липучий репей. Того и гляди — заморозок придёт или, страшно даже сказать, посыплются с неба белые хлопья...       Храни нас Владычица Озера и Пророк Лебеда от Белого Хлада, от века Волчьей Пурги... Храни нас от несчастий, храни от гнева ведающих, храни от страшной смерти.       Под долгой вялой моросью узкую неторную дорогу совсем развезло. В гору поднимались едва-едва, шагу некуда было ступить: сухого места не найдешь, всё грязь, да ещё топкая, как в болотине. Дождевые ручьи уже успели промыть себе русла, а саму горочку будто маслом кто-то полил — так тяжко было взбираться наверх. Ну а как пошли под гору, так и вовсе колом встали. И всё из-за дурости неумехи-возницы, совсем молоденького парня, недавно взятого в дом со стороны. И на ко́злах-то паренёк сидел неловко, и пра́вил бестолково. Путь был ему незнакомый, да и кони чуяли, что чужой человек их сдуру одёргивает, упрямились и своё гнули, показывая недобрый нрав, который, верно, им достался в довесок к породистости. Были они, конечно, завидные красавцы, прямо как из княжеских конюшен, но упёртые и зловредные, как самые паршивые ослы.       Виляли они по тропе, как упитые допьяна. То несло повозку, куда коням хотелось, то поворачивались, куда человеку было потребно. Хоть и хотелось вознице с досады отходить своенравных тварей кнутом по хребтам, а не решался: кони-то не свои, чтобы их лупцевать. Да ещё и при людях совестно. Так что он только зло пошикивал на них, дергая поводьями так часто, что весь взопрел, несмотря на гнилую, зябкую погоду.       Добром этот спор у них не кончился: довилялись. Плеснув стылой водицей под ноги ходокам, колесо ушло вбок и с громким хлюпом ухнуло в грязную лужу. Утóпло в той выбоине по самую ступи́цу, накренив набок богатую, крытую чёрной тканью повозку. Тонко и жалостливо заскрипела ось, едва не переломившись пополам. Захрапели одёрнутые дураком-возницей кони. Дернулись было разок вперёд под его испуганный окрик, но не вытянули отяжелевшей повозки да и остановились, беспокойно перебирая тонкими ногами, меся копытами по жёлтой чавкающей глине. Отпустив натянутые, как струны, поводья, возничий обернулся, весь обмирая. Глаза выпучил испуганно и втянул голову в плечи. Сам знал: заслужил отменных колотушек. И поделом.       Но то ли порядки в новом доме были свои, то ли счастливая была его судьба, то ли людям сегодня вовсе не до ругани было. Никто на него и взгляда не кинул, не то что смачный подзатыльник отвесить. Будто и не было его там, будто не он должен был взять правее, чтобы объехать проклятую колдобину. Никто тяжёлым кулаком не потряс перед носом, мол, «Смотри куда прёшь, дуралей!» или «Зенки-то разуй, не репу ведь везёшь на базар!». А ведь и за меньшие провинности ему, бывало, грозились, что век он будет конский навоз выгребать, а не чистыми хозяйскими лошадьми править.       А тут вдруг — ничего. Вроде и не заметили. Только несколько хмурых крепких парней, заляпанных грязью по самые колени, молчком навалились, упёрлись плечами в бок покосившейся повозки. Ла́дом толкнули, не сговариваясь, качнули, вызволили колесо из ямины да и зашагали по бездорожью дальше, так ни словом и не перемолвившись.       Спасённый возница воровато огляделся и тихо причмокнул губами, встряхивая поводья. Пронесло, кажется. Да всё же обережнее ехать надо, а то второй такой дурости точно ему не спустят. И если не прямо в пути, так дома, как пить дать, припомнят, приласкают так, что спать стоя придётся.       А между тем скучно накрапывающий дождик расходился, совсем рясно пошёл. Зашумел ветер в кронах, и старые дерева, закачавшиеся под его порывами, будто застонали. Иное дерево так трещало и скрипело, что оторопь брала: будто живая душа в нём томилась и страдала, не имея мочи вырваться. И будто этого было мало, до ходоков донесся первый еле слышный отзвук далёкого грома. Полыхнула вдалеке зарница, а за ней пошли высверкивать в тучах и другие.       Господские кони, подрагивая от громовых раскатов и непривычной непогоды, исходили па́ром и аж лоснились под этим дождём, будто шёлковые. По самые бабки увяза́я в глинистом месиве, они пря́дали ушами, не понимая, на кой ляд их пустили по старому, забытому тракту. То и дело они задевали притопленные в размытом грунте булыжники, сбивая себе копыта, и раздували ноздри, чуя незнакомый дух.       Вроде и недалече от дома отъехали. До знакомых полей с чистенькими, аккуратными деревеньками час ходу, а места какие-то пошли... нехорошие. Земли не паханы, не сеяны, кругом трава сорная по пояс человеку, а непролазный лес дурниной выпирает прямо к заброшенному тракту. И грибным духом тянет, и застоялой водой, и зверьём. Того и гляди выскочит наперерез повозке дикий кабан или ещё какая бестия. Выскочит и напугает до жути, тогда понесут пугливые кони, не удержишь.       Нет, невместно было таким тонконогим скакунам плестись, как простым тя́гловым лошадкам, по такой забытой всеми дорожке, которая и на дорогу-то не походила. Невместно было и людям шагать следом за ними по лужам, которые не обойти и не объехать. И ладно бы то были холопы или наймиты с самых бедных, выродившихся виноградников. Тем-то не привыкать шляться во всякую погоду от одного поля к другому.       Но эти все были в добротной суконной одежде с дорогими пуговицами, не босые, не оборванные. Ни у кого на голове не было блином распластавшейся дырявой соломенной шляпы. Мужчины все были прилично подстрижены, кто гладко выбрит, а кто с аккуратной бородкой и усами, как будто только от цирюльника. Обувь крепкая, сорочки чистые, пуговки на одежде не деревянные, не костяные, а блестящие; у кого медные, а у кого и серебряные. У женщин же, прикрывавших головы капюшонами, нечёсаные космы не выбивались наружу: волосы у всех были прибраны благообразно и даже с изяществом, как у служанок в лучших поместьях Туссента. Да ещё вот видно было, что все они светлокожи, белоруки, какими бывают только те, кому не приходится целыми днями подвязывать, обрезать виноград или обирать с него тяжёлые драгоценные гроздья под палящим солнцем.       Однако же в такую непогоду и господские люди выглядели жалко, как мокрые взъерошенные воробьи. Видно было, что и озябли, и устали, а потому и шли нехо́дко. А может, они и не торопились никуда? Хотя в такой поганый день, редкий для долины Сансретура, самое верное дело — добраться быстрее до дома и посиживать там у чистого оконца. Добрые люди, верно, сейчас нежатся в сухости и тепле да слушают, как барабанит по кровле дождик, да попивают молодое пьяное вино из больших оплетённых бутылок, стоящих на чистой белой скатерти. А эти бесприютные бредут куда-то за чёрной повозкой, будто дома им не сидится.       У женщин и девиц юбки намокли и отяжелели так, что они уж без всякого стеснения и кокетства поднимали их повыше, чтобы не падать, наступая на собственный подол. А мрачные мужчины даже косого взгляда исподтишка на всё это роскошество не бросали. Видно, сегодня были им без интереса и белые икры, и обшитые настоящими кружевами нижние юбки молодых, румяных девушек, утомлённых дорогой и оттого оставивших приличия.       Долго ли они брели так, люди и сами сказать не могли. Но, порядком намаявшись, добрались они наконец до перепутья. На звёздчатом перекрестье нескольких глухих троп кое-как был вкопан в землю дорожный столб, ощетинившийся деревянными стрелками на все четыре стороны света. Толку от тех стрелок было чуть: прожорливые жуки-древоточцы славно потрудились над дощечками. Поели так, что толком и не разберёшь, куда дальше идти. И всё же безлюдье, когда спросить дорогу не у кого и взгляду не на что было упасть, закончилось. Где-то взбрехнули собаки, а одинокий домишко, спрятавшийся как поганый гриб за пригорком, визгливо скрипнул несмазанными дверными петлями.       Хозяин вросшей в землю хибары, косматый, с нечёсаной как у лешака бородой, встал на крыльце. Потянулся, похрустывая плечами и сонно щурясь на пришлых. Носом шумно всхрапнул, заклокотал горлом да и сплюнул в сторону. Почесав грудь всей пятернёй, он громко хмыкнул, оскаливаясь на вереницу господских людей. И вдруг по-бычьи наклонил он голову, зорче приглядываясь к повозке.       Рассмотрев как следует приметный узорный вензель на чёрной ткани, где причудливо сплетались буквицы, он, прихрамывая, быстро пошёл к ограде. Хотя через ту ограду и так всё было видно. Казалось, что каждый проходящий из неё по жердине вытаскивал, чтобы на подворье свету было больше, — так и осталось от неё три палки, на которые никто не позарился. Навалившись локтями на позеленевшую от старости перекладину, хозяин домишки окликнул проходящих. Те, то ли случайно, то ли от его окрика, остановились все разом. Замерли. Остановилась и повозка. Прямо напротив космача. Тот головой помотал, крепко жмурясь.       Помедлил краткий миг, будто приготовляясь к чему-то, да и заговорил громко, невпопад. Так зачастил, задыхаясь и похрипывая, будто бредил наяву или страшную сказку рассказывал. А может, говорил с кем-то незримым.       — Помню-помню я тебя! Как не помнить! — вскрикнул он с какой-то дикой радостью, прихлопывая ладонью по дереву. — Помню, как скакал ты сытым молодым жеребцом, праха земного не касаясь. Легконогий! Копыта золотые, а грива-то серебряная. Ах, как скакал ты от дальних Драконьих гор до самого Назаира! Как видел озеро — перескакивал, реку видел — перешагивал. Горы по плечо и море тебе были по колено. Крепкое пил с ярлами на Ард Скеллиге, а закусывал сытно в благословенной Дол Блатанне. В Оксенфурте лучшие карты в руки к тебе шли. И с ветром попутным в новиградских доках ты дружился. С какими господами ты не братался? Какие только красавицы тебя не любили? Каких только чудес ты не видел? Всё испробовал, каждый плод надкусил, в каждый колодец плюнул. А вот домой приехал, скок-скок через порог. Да об свой же порог и запнулся, покачнулся и встать не смог. Лежишь теперь, как чурка в поленнице, ждёшь, пока в печку кинут. А как кинут, так и вскрикнуть не сможешь. Там, куда везут, там стола тебе не накроют, не нальют пьяного вина и словом не с кем будет перемолвиться, и в карты не с кем сыграть... И ни солнышка, ни ветра, ни весёлой песни, ни поцелуя от милой. Лилась твоя жизнь сладчайшим мёдом, золотой ниточкой тянулась, тянулась, да и вытянулась вся, а дальше, гляди-ка, дёготь пошёл. Сладко ли тебе теперь? Тепло ли? Сытно ли, господин? Радостно ли тебе?       Страшно раскаркался космач, как старый беспокойный ворон. Даже глаза прикрыл, будто вспоминал что-то, будто дурманили его видения и их он пересказывал оторопевшим людям. Рябой, хрипатый, одичалый, раскачивался он, выплёвывая слова, как археспора плюётся сгустками жгучего яда. И то ли пьяный он был, то ли на голову хворый, только одно ясно: знал убогий, кого и куда везут. Знал и глумился.       Господские люди, смекнув, куда ветер дует, переглядываться между собой начали. Кто недобро косился на мужика, а кто хмурился, чуя, как руки сами в кулаки сжимаются.       Вот же поганый язык, лютый варг его задери! И сразу видно: из пришлых чучело это нечёсаное. В Туссенте такие не родятся, тут даже последний нищий, даже предавший присягу разбойник знают, как разговор честь честью вести. Будь перед тобой хоть кровный враг, а изволь язык в узде держать! А у этого и говор-то тянучий, заунывный, просторечный, истинно северный, дикарский. Все они, нордлинги, одинаковы: ни тонкости, ни понимания, им лишь бы хайло раззявить так, что добрым людям и слушать противно. И этот мелет и мелет, приблуда, а сам не знает что. Да ещё в такой день!       Один рослый парень нетерпеливо потоптался на месте, сжимая кулачищи, да и не выдержал: от повозки споро шагнул к ограде. Уж очень захотелось угомонить беспокойного. Выдать на орехи, чтобы думал, прежде чем рот открывать перед приличными людьми. Здесь, чай, не Север, за неучтивость могут и на честный бой вызвать, по всем правилам. А если ты не дворянского и не рыцарского сословия, так получай по шапке без церемоний и раскланивания.       — Стой! — тут же подала голос женщина в сером плаще, одетая скромнее других, но сразу видно, что здесь она была за главную. Быстро она обошла повозку, положила руку на плечо обозлившемуся слуге и уже тише сказала, качая головой: — Или забыл, что нам всем велено было? А если помнишь — соблюдай. Сказано: не прекословить, не браниться, в драки ни с кем не вязаться. Молчи и покорствуй. Не нашего ума дело — рассуждать.       — Велено? Старый хозяин нынче только с коня свалился, а новый уж и вожжи в руки забрал? А кто новый-то? Сыч-книгочей? Да нет... Порченый он, да и голова в тумане, куда ему править? Рыцаришка-задира? Нет, не он, тот дальше вытянутого клинка и не видит ничего. Так это змееглазый вас к рукам прибрал? — встрепенулся космач, опять прищурился на остановившихся у его ограды людей и, пальцем указывая на женщину, со смехом крикнул: — Молчи, молчи, не говори ничего! Что мне ваши пересказы? Что вы знать можете? Я сам, сам всё знаю. Мне мои соглядатаи сказывали, когда вечерять слетались на погост. И мужа твоего, пса хозяйского, я знал. Пёс верный был, зубастый, зря не брехал и хлеба даром не ел. А где нынче тот пёс? Что ж не бежит за своим хозяином? Что ж не подвывает? Видать, околел на своей собачьей службе, как всякий другой пёс околевает: в канаве иль в поле истлевает, как падаль. Ну, что молчишь? Околел?       — Если всё знаешь, так чего ж меня пытаешь? — тихо спросила женщина, бледнея лицом и опуская подёрнувшиеся влагой глаза.       — Знаю, знаю. Всё я про вас знаю. Про каждого. О чём девки глупые перешёптываются, о чём старухи молятся. Мои слуги глазастые, слухастые, да и я сам не прост. Чую, от кого чем пахнет. От кого горем, от кого грехом, а от кого дуростью. Ночные мороки, тревоги, тайны тёмные вижу. Кому что снится, знаю. А более всех про него, — северянин пальцем погрозил кому-то, — а вот только не знал я, что встретимся так. Да ведь никому не дано такой силы: всё видеть. Да и как такое угадать? Этим путём никто на погост не ездит уж который год. А ведаешь, почему не ездят?       — Путь неблизкий, вот и не ездят, — разумно и острожно заметила служанка, а северянин только рукой досадливо махнул: «Много ль ты понимаешь, дура-баба?»       — Не ездят, потому что меня боятся. Ведающего боятся. А чего ж её бояться, правды-то? Если жил ты как добрый человек, то и проедешь мимо с честью, поклонюсь и ласковым словом помяну. А если куролесил, изворачивался, век чужой заедал, так послушай напоследок, чем тебя поминать станут. От покойничка не убудет, а другим, живым — урок, — назидательно каркнул ведающий и одним круглым безумным глазом уставился на давешнюю женщину, спросил: — А раз вас мимо моей хаты понесло, значит и резон был? Говоришь вам, холопам господским, велели здесь ехать?       — Велели самой длинною дорогой ехать. Вот и делаем, что сказано, — поджимая губы, спокойно ответила женщина, не трогаясь с места, будто ожидая, не скажет ли ещё чего человек за оградой.       Скрепя сердце она ответила, хотя тяжкая обида была в словах злого, страхолюдного нордлинга. Никогда её, за всю жизнь проведённую в господском доме, не звали холопкой. Была она при хозяйке правой рукой, советчицей, наперсницей, а не бессловесной служанкой. Не привыкла она к такой речи. И вдвойне обиднее было оттого, что знала: будь её воля, скрутили бы сейчас парни этого ведуна, которого как дурное, сорное семя принесло в благословенную долину Сансретура. И хоть пустил он здесь свои ползучие корни, а долго ли вырвать, если сила в руках есть? Глухой здесь угол. Стоит только ей захотеть, рукой взмахнуть, велеть умолкнуть, и затолкали бы ему в редкозубую пасть тряпицу, к сухому дереву привязали да отходили бы до полусмерти. Это чтобы не опоганивал духом своим эту землю. Не её ли каждый здесь послушает? И не она ли здесь за хозяйку? За госпожу?       Подумала так, чуя, как в душе вскипает, как вода над огнём, мстительная злоба. И тут же колкой иглой под сердце ей что-то вошло. Госпожа вспомнилась. Дети её. И хозяин, который в единый миг неразумной злобы едва детей своих не загубил. Вот так вспыхнёт одна малая искра — и пойдёт бушевать страшное пламя, выжжет землю и чёрным дымом застит солнце. Нет, не будет того.       И прямо, уже без злости глянула старая служанка на обидчика. Медленно, со всем почтением поклонилась ему, как вельможам не кланялась. И за нею следом склонились другие, даже возница, непонятливый, круглоглазый, не ведающий, что за дивные дела тут творятся, тоже склонил свою вихрастую голову.       — Ах вот ты какая... Научил змееглазый? Или сама умна-догадлива? — усмехнулся ведун. — Что ж, ты мне честь оказала, на том спасибо. И я тебя потешу, вдовица, наперёд скажу, что знать тебе не следует. Слушай и запоминай. Всякому ведомо, что старая яблоня приплода не принесёт, прошёл её срок, и время вспять не повернёшь. И как кошка без кота не окотится, так и древо без цвета только на растопку годно. А всё ж иной раз настаёт такой час, что и сухое дерево свежий зелёный побег пускает. Понимаешь ли меня?       — Нет, не понимаю, — призналась служанка, не зная, что и думать о странных этих тёмных словах, сказанных ведуном без былой злобы.       — Так и до́лжно. В свой срок поймёшь и меня вспомнишь, — пообещал ведун и, окинув потухшим, сонным взглядом людей, скрипуче напутствовал: — Что ж, идите своей дорогой... Да только помните: сколько вам лет не отмерено по земле ползать, ходить или скакать, а под землей лежать всё одно дольше. Бывает, что память о человеке веками живёт, а бывает, что помер, да на новый день и забыли уже, будто и не было живой души. Страшно не в заботах жизнь прожить, страшно, когда родные дети тебя хоронить не желают. Помните про скакуна с золотыми копытами и когда дурная кровь в голову бросается, когда жить захотите не сердцем, а ногами, скакать по свету, ни к чему душой не прикипая, тогда вспоминайте меня. Сколько бы ни прожили, а я вам последнее слово вслед брошу...       Дослушали молча да и пошли они дальше длинною змеистой дорогой. Грязно, холодно, тоскливо им было. И каждый, верно, думал одно: верно сказал нордлинг, что худо так-то умирать, когда тебя со стыдом везут на дальний погост, когда попрекают глупой пустой жизнью и когда родные дети за твоим гробом не идут. Худо. Незавидно. Страшно.

✤

      А дело было так. Накануне, после тяжкого разговора за праздничным ужином, Коннор подстерёг младшего братца, улучив ту единую минуту, когда ведьмачий хвост от него на полшага отстал. Дорогу заступил, не обойти. Хватко взялся за рукав и без лукавых иноречий, без пустых намёков приступил к делу.       — Постой-ка. Не беги от меня. Тайна за тайну, брат? Я перед вами всеми покаялся. Теперь и ты мне скажи всё как есть. Случилось то, о чём старуха говорила? — И видя, как лицо младшего немедля застилось угрюмым недовольством, сказал уже громче, забывая, что этот разговор могут услышать: — Да не молчи ты! Хватит вам с ведьмаком мне голову дурить, я ведь не слепой, Ричард. От меня незачем запираться, брат. Расскажи всё как есть.       Сказал он это точно как в детстве, когда братья всё пополам делили и ничего друг от друга не утаивали. И не бывало такого в те дни, чтобы Ричард от Коннора прятался. Всё сокровенное, что было у него на душе, родному брату рассказывал без стыда. Да и рассказывать иной раз надобности не было: весь он был для старшего брата, как на ладони. Глянет Коннор ему в глаза, и видно, рад Ричард или печалится, скучно ему или весело. Честный да ласковый был младший, только чудной, молчаливый, до забав и драк не охотник, но тут уж кому что нравится. Кто скачет с деревянным мечом и подсолнухам головы срубает, а кто сидит тихонько и в узорах на древесной коре или в текучих облаках видит что-то небывалое и тихонько улыбается ему.       Только, видать, прошло то время, не воротишь: братец на вопрос только губу досадливо прикусил, в сторону поглядел с тоскою. Как будто пыткой был для него этот разговор. Как будто и минуты краткой без своего драного кошака прожить не может. Будто Коннор любимую забаву у него отнимает. Или не забаву? Ведь ни за что раньше братец так жадно не цеплялся, как за этого. Всё готов был отдать, не жалея, не рассчитывая, что убудет у него.       А тот, забава любимая, присуха проклятая, страшноглазый и бесшумный, как мягколапая когтистая тварь на охоте, следом за ними кравшаяся в тени, тут же явился, хотя и не звали. Встал рядом, узкими лезвистыми зрачками зыркнул пытливо. Бес его разберёт, что в уме держит и что затевает. Но хоть не потешается в открытую, и то хорошо. И всё ж погано стало от того, что связан Коннор по рукам и ногам. Захочешь прогнать нордлинга — и не прогонишь: другого такого умельца на их дело потом не сыщешь. Весь горький год искали они мастера, как жемчужное зерно в навозной куче. И сколько обиды у Коннора накопилось на вороватый, лживый люд, прикидывавшийся чародеями да знающими, он и сам измерить не мог. Приходили эти ряженые, стучали изузоренными посохами, важно кивали головами, клялись, что помогут. А уходили, полные карманы золотом набив, оставляя дом всё больше ночью, как воры. Да воры они и были. И лучше бы им на пути рыцаря никогда более не встречаться... Меча он, верно, в руки не возьмёт, но покажет, какие кулаки у него увестистые и спорые. Мигом забудут, как благородных людей обманывать.       Нет. Не выгнать ведьмака. Никак не выгнать. Хоть и кусачий, а польза есть от него. И сестра не даст в обиду своего спасителя, а уж брат... Завязалась петелька хитрая проклятая на горле братца, так просто не оборвать, того и гляди — удушишь Ричарда, распутывая её бестолковыми пальцами. Всё ж мечом на ристалище проще махать было, чем выкручиваться из такой беды, когда помощник сам на разбойника похож, а врага рукой не ухватишь, текучий он, как призрак в сонном ночном воздухе. Вроде стоит рядом, скалится на тебя страшными зубами, а кинешься на него: растворился как дымка бесплотная.       — Так что же? — нетерпеливо спросил Коннор. — Или об этом мне тоже знать не положено?       — Если сам всё понял, так чего от меня ждёшь? — спросил Ричард у насупившегося брата, а сам переглянулся с Гэвином. Но, видно, поняв, что ведьмак ему здесь не поможет, нахмурился на Коннора, голову так-то горделиво задрал и сказал: — Если знаешь, так кончено дело. Верно ты догадался. А говорить мы не хотели не чтобы обидеть. А чтобы меньше заботы тебе было. Или ты стеречь меня теперь вздумал? Как девицу на выданье? Оставь ты это, брат... Смешно и без толку.       — Стеречь не стеречь, а если вам двоим стыдиться и скрывать нечего, значит и я вам не помешаю. Всем так спокойнее будет, — строго ответил старший, едва сдержавшись, чтобы ещё чего-то не прибавить обидного для младшенького, который так поглядел, будто у него руку или ногу наживую отнимали.       Снова взглядами все трое по кругу перебросились. Ведьмак вроде ничего, открыто глядит, а Ричард брови изломил и румянцем весь пошёл. Обозлился. А ведь такого, как он, обозлить — всё равно что сырые дрова в дождливый день разжигать. Незлобивый он, нрав как вода текучая: все унесёт, все очистит, любой камень обкатает и гладким сделает. А нынче откуда что взялось? Так, гляди, и в драку кинется!       На языке у Коннора разное завертелось, так хотелось брата за его бесстыдство от души побранить. Напомнить, что он не какой-нибудь полупьяный боклерский бонвиван, который честь и достоинство на плотские радости по мелочи разменивает. Да ещё на какие радости! Про таких-то порченых рыцарь слушал всегда вполуха и с насмешкой. Не понимал, зачем только люди свою жизнь на мерзости тратят. А тут вот оно, под боком оказалось. И хочется братцу прямо сказать, что смотреть на малограмотного наёмника, как кот на сметану, неприлично. Проклятье проклятьем, но надо бы удержаться от позора. Волю в кулак взять и пореже взглядывать на кота, чтобы не соблаз... Нет, противно даже думать о таком.       Ну чем же тут соблазниться можно было? Даже если это проклятье голову ему туманит, а всё-таки на что глядеть-то? Что завидного в этом нордлинге и чем он глаз порадовать может? И росту малого и рожа вся исчиркана, исполосована, и губы по-человечьи в улыбку никогда не складываются, только кривятся ехидно, обнажая острые клыкастые, как у зверя, зубы. А глаза-то как у той нечисти, на которую ведьмак сам охотится. Верно, не врут люди, что мерзкую кровь утопцев, вампиров, их гнилые сердца, протухший костный мозг и прочую требуху чудовищ ведьмаки поедают, чтобы колдовской силы набраться. Сами они как трупоеды, только с мечами наперевес и без хвостов. Уж лучше бы брат в простого дворового кота влюбился. Того хоть отмыть, откормить можно, да и слушать, как сытый котейка благодарно мурлычет...       — И спать вместе с нами ляжешь? — С ядом спросил братец у Коннора, который уставился жгучим взглядом на ведьмака, оценивая, выискивая хоть какую-то приглядную черту. Скривился Ричард недобро, по-чужому как-то, и спросил будто куснул: — С краю спать будешь? Или посерёдке? Мы ведь и разбудить можем, не выспишься толком...       Ведьмак не выдержал и засопел от таких слов, досадливо хмурясь. А Коннор мигом покраснел от гнева, хоть и знал, что брат это нарочно так сказал, чтобы поспорить, разозлить. Дразнился по-злому. И верно знал старший, что врал Ричард, наговаривал на себя. Потому обождал, вздохнул, чтобы не в запале ответить, и сказал сдержанно как мог:       — Понял я уже, что вы неразлучники, нечего одно и то же повторять. И брось ты пакости сочинять: вижу, всё ты врешь. А что до ночёвки — как я сказал, так и будет. Прикажу постелить нам в общей комнате. И так будем ночевать, до тех пор будем, пока не покончим с этим... поганым эльфским заклятьем.       Сказал как отрезал и пошёл прочь: распорядиться насчёт своей постели. А в обнимку с братом спать будет или с краю, так и не сказал. Однако, если без смеху, то спал Коннор чутко, как сторожкий зверь, так что ни пошептаться, ни ещё чего другого, когда он задремлет, даже и думать нечего было.       Ричард на Гэвина поглядел печально, но тот, видно, только был рад такой братской заботе. Молчал. Да и что тут ещё скажешь? И хоть показывать того ведьмак не стал, а всё же, немного досадуя на разоблачение, в душе он порадовался, что нынче ему стеречься не нужно будет. Знал верно, что сил устоять ему в эту ночь не хватило бы.       Уже раз его подстерегли, убаюкали и в плен взяли. Вспоминалось некстати то давешнее в лодке, и мелкая дрожь проходила по телу, когда чудилось то тепло горячих пальцев, то шёпот, то миг беспамятства и мягкие губы Ричарда. Эх, знал бы доблестный рыцарь, что не брата он сегодня взялся защищать, а ведьмака — от беззаконной любовной горячки. От рук, обвивающих его крепче, чем упорная повилика обвивает дерево. От себя, знающего, что подрезали ему все жилы и не будет в нём никакой силы перед этой волной, которая еле слышно, боязливо плескалась о берег, а сейчас окрепла и накатывала, как прилив, разливаясь всё дальше и шире. Затопляла она всё вокруг, ударяла в грудь, воздуха лишала. И не было от неё никакого спасения.