За пригоршню крон

      Зеркало, в озёрной воде притопленное, дрожащее, волнующееся блёсткой рябью, отливающее ртутным серебром, сгинуло в ту же минуту.       Вернуло всё украденное, силой отнятое, выпустило томящуюся в нём жизнь и в один миг чернее сажи сделалось, будто его над огнём коптили, и потрескалось так, как земля, жаждущая влаги, трескается после долгой засухи.       Братья еле подняли отяжелевшее стекло обратно в лодку, а ведьмак мигом прикрыл его дерюгой, чтобы не смущало оно любопытные глаза, не приманивало. Не на что там больше заглядываться, нечего там высматривать. Пусто и страшно оно сделалось. Спрятал его Гэвин, думая после прикопать с нужным приговором. Слово такое наложить, чтобы не нашёл никто этот заклятый клад. Пускай лежит омертвелое, порченое стекло под землёй, чтобы никто больше в него никогда посмотреть не вздумал. Оно своё дело сделало и больше уж ни людям, ни чародеям не пригодится.       Вернуться хотели тихо, без лишнего шума, и потом уж только объявить о долгожданном избавлении. Но, хотя велено было зевак от озера подальше гнать и строгая Ядзя, как могла, слуг в узде до времени держала, но не удержались люди.       Когда начала над озером буря метаться, воду мутить, а после туманом всё затянуло, как дымной завесой, так высыпали они на берег с криками. И тут что глупые дворовые девки, что разумная Ядзя — все были в страхе и уже не чаяли своих господ живыми увидеть.       Всё-таки погубил хозяйских детей пришлый ведьмак! Бесстыжие его глаза! Откуда он только на наши несчастные головы взялся?! С проклятого, зачумлённого войной и бедой Севера приехал и новые несчастья на хвосте принёс!       Но, когда колдовская завеса спала и причалила к берегу лодочка, которую страшная буря не взяла, а из лодочки живой и невредимый выскочил Коннор, неся на руках сестру, слабую от волнений, но такую же юную и прекрасную, какой была она до приключившейся с ней беды, тогда вовсе не стало сладу с людьми. Гомон поднялся такой, как на большой праздничной ярмарке по случаю дня рождения княгини.       Да что тут ещё сказать? Прямо на глазах истинное чудо сделалось! Такое раз в жизни увидишь, если повезёт. И на сто лет вперёд рассказов о том чуде хватит: детям и внукам передавать будешь! А те своим детям и дальше, и дальше, на много поколений вперёд.       Так и родя́тся в мире легенды о дивных чудесах и победах добра над злом. Одна беда: рассказчики, все как один, приврать любят, то одно прибавят для красоты и складности, то другое. Скажут, к примеру, что не лодка то была, а корабль, из столетнего колдовского дуба сработанный, на серебряных вёслах и под шёлковыми парусами.       И не дворянка заколдованная плыла на кораблике, а целая принцесса. И что не густой туман над озёром полз, а призрачный змей-дракон, с которым сто рыцарей сражалось и сгинуло. Ну и для порядка поубавят кривых шрамов на роже героя-ведьмака и «приоденут» поприличнее: в серебряную эльфскую броню, а не в простой зелёный кафтан с хозяйского плеча. Но то после будет, а сейчас...       Ай да пришлый ведьмак! Истинный мастер, не зря за таким пришлось ехать на далёкий, холодный Север, где люди знают толк в снятии самых страшных чар! Такой умелый да ловкий, что и против дракона сможет выстоять!       Но Гэвину, всегда охочему до простого веселья с едой, выпивкой, танцами, шутками и лёгкой беседой, вся эта радостная суета и славословье вдруг стали в тягость.       А ведь на что он всегда был жаден — до простой похвалы; вечно ждал, когда заметят, оценят, вслух скажут, какой он славный ведьмак. Только вот нынче всё было не то: не тешило лестное слово душу и не ласкало слух. Тяжко, душно, даже голова затрещала от разговоров о «славном подвиге». Хоть в погреб прячься от этих слуг и сиди там, как упырь, сверкая глазами из-за бочки с мочёными яблоками.       Ричард скорбное лицо ведьмака сразу заметил, но бранить челядь не стал, а шепотом приказал Ядзе, чтобы та угостила всех запасами из господских погребов, вынесла молодого вина, и разрешил музыку с плясками и гуляньями хоть до самой ночи. Какая в такой день может быть работа? Пускай люди радуются!       — Соскучились они по праздникам, — сказал он Гэвину, — получается, что горе у нас, а траур все носят, кто в Найнси живёт. Сегодня у всех есть повод для веселья, а кому не хочется веселиться — тот пускай отдохнёт в тишине и покое.       С этими словами он взял ведьмака под локоть и увёл в дом, подальше от шума и гама. Провёл по тихим светлым комнатам, которые до этого Гэвину всё недосуг было осмотреть. Туссентец стал показывать и рассказывать о вещах и безделушках, которые отец привозил из путешествий в далёкие земли. Богатством Ричард не хвалился, но о каждой вещи мог историю рассказать: откуда, когда и с какими приключениями её везли в Туссент. И занятно Гэвину было пройтись с молодым хозяином по богатым залам, уставленным всякой всячиной.       Однако на распрекрасных, как барышни из знаменитого новиградского борделя, каменных баб, на дорогие сосуды для вина и цветов, на картины со славно намалёванной снедью он только мельком глянул. Пристальнее присмотрелся к боевым щитам, развешенным в одной из зал. Были они зарубками покрыты, кое-где выщерблены, стрелами пробиты, опалены, и видно, что не только для красоты они когда-то служили хозяевам.       Долго любовался на старинные тяжёлые доспехи, на нарядные турнирные копья и опасно поблёскивающие охотничьи гарпуны, на клинки всех мастей, вычурные кинжалы с крючьями, каких он и не видывал никогда. Но больше всего ему понравились благородные мечи, кованые не деревенскими кузнецами, а настоящими мастерами своего дела. Все они были в узорных ножнах, ухоженные, бережно хранимые, все с знаменитыми клеймами и славными именами. Тяжко должно было быть молодому рыцарю из Эйтси глядеть на эти сокровища и не сметь их касаться. Гэвин взял один меч в руки, другой, третий и пожалел, что Ричард до фехтования не охоч, славно было бы с ним посостязаться, глядя, как от быстрых атак, финтов, уворотов, от разгоняющей кровь пляски заалели бы щеки туссентца, стала бы вздыматься грудь и... Пришлось одёрнуть себя и отвернуться, будто бы разглядывая другую диковинку, но Ричард заметил внезапное смущение ведьмака и его пламенный взгляд. Оба молча подумали о том, что до ночи недалече: туссентец улыбнулся украдкой, а ведьмак клятвенно пообещал: «Свяжу его, как пить дать свяжу!»       Молча постояли рядом, близко-близко, и, хоть ведьмаку уходить из этой заманчивой комнаты вовсе не хотелось, понял он по лицу Ричарда, что самой заветной для него за́лой была та, где до самого потолка громоздились малые и великие книги. Войдя в неё, Гэвин будто снова очутился в оксенфуртской Академии, куда его однажды занесло попутным ветром с заказом на прожорливого скрекка, который успел истребить несколько драгоценных томов из библиотеки, прежде чем слу́жки обнаружили такую потра́ву и забили тревогу.       И в Каэр Руг`вэн тоже были старинные драгоценные фолианты, к которым грязными руками прикасаться не дозволялось, и страницы переворачивать следовало бережно, едва дыша, чтобы не повредить диковинных, выведенных чьей-то искусной рукой рисунков с созданиями мрака и полумрака: бестиями, зубастыми древними вампирами, перепончатокрылыми драконидами и иными мерзопакостниками, на которых мальчишке предстояло охотиться, встав на путь ведьмака. А уж если свечку близко поднесёшь и горячим воском на древние страницы ненароком капнешь, то пеняй на себя, не сносить тебе, ведьмачонок, головы!       А здесь сколько их, таких же бесценных, богато переплетённых книг с затейливой вязью рукотворных букв, с вензельками, витыми узорами по краям страниц? Сотни? Тысячи? Да Гэвину и за десять лет все их не прочесть, разбирая кое-как мудрёные, написаные не для грубого ведьмака словеса. А Ричард все ли прочёл? Чего тут гадать: наверняка все, вон он как глядит на них, будто на старых добрых друзей...       Ведьмак вновь украдкой взглянул на туссентца, который ласково гладил книги по корешкам, невольно задумавшись о чём-то далёком, милом его сердцу, но тут же, будто стряхнув с себя пустой сон, сказал:       — Не это я хотел показать тебе, Гэвин.       Они подошли к стене, на которой от края до края был растянут гобелен красоты бесподобной. На длинном многоцветном ковре с нечеловеческим тщанием кто-то выткал картину всего мира с морями, пустынями, лесами, горами, курганами, с подземными пещерами и копями, где добывают бесценную руду и самоцветы. Было там полно всего, чем земля славится.       И Солнце, и Луна, и небесный свод, и все мироустройство как оно есть — с людьми, нелюдями, духами и чудовищами. А посреди полотнища, увитое лентой с древними эльфскими рунами, было выткано Великое древо, ветви вздымавшее выше всех светил, а корнями уходившее в самую глубь земли, к её жаркому ядру. И каждое создание на полотне было обращено к мировому дереву, которое связывало миры, будто мост, проложенный через бездну.       Ричард любовался полотном так, будто видел его в первый раз. Гэвин пригляделся вместе с ним к тому углу, что изображал драконов и единорогов, саламандр и иных существ, страхолюдных и прекрасновидных, ничтожных и великих, разумных и зверообразно яростных, безумных и беспощадных к человеку.       Ведьмак, присмотревшись, едва сдержался, чтобы не сказать, что работа, конечно, дивная, тонкая, многих трудов стоившая, но вот незадача: мастерицы ни вилохвоста, ни котола́ка, ни сильва́на в глаза не видели и наворотили такое, что смешно и говорить. Глупость одна да тёмное невежество... Да где же это видано, чтобы у вивéрны из пасти огонь пы́хал?! У зловредных накеров не бывает копыт и ветвистых рогов, как у бесов или леших, а поганые горластые гарпии не похожи на златовласых большегрудых дев с лебедиными крыльями...       Но не стал Гэвин ничего из этого говорить. Промолчал скрепя сердце, а когда Ричард наконец заговорил, ведьмак от души порадовался, что языку своему болтливому воли не дал и не стал умничать там, где его не спрашивали.       — Это гобелен из приданого моей покойной матери. Старые слуги говорят, что его ткали семь лет, семь месяцев и семь дней. Говорили ещё, что ткацкий станок смастерили из о́стова дракка́ра, который бороздил Бездну Седны, пережил великие бури, когда волны выше гор поднимаются, и доплывал до самого края земли. А нити для гобелена привезли с архипелага Скеллиге, с каждого из островов. Говорили, что пряли эти нити жрицы Фрейи, что краска для них была замешана на слюне беса. Иглы из костей эхидн были выточены на Ундвике, а ткацкие ножи из тёмного железа привезены с разбойничьих Фарер. Много чего ещё говорили. Что цены нет этому полотну, что за него давали столько золотых монет, что можно было бы из них отлить статую пророка Лебеды в полный рост, и столько отборного жемчуга, сколько видно звёзд в ясную летнюю ночь.       Гэвин снова благоразумно промолчал, боясь пренебрежением или сомнением обидеть туссентца, но Ричард, закончив рассказ, только лукаво усмехнулся и заметил:       — И отчего люди так любят всё приукрасить? Разве некоторые вещи сами по себе не хороши?       Ведьмак, любивший расцветить свою речь, прихорошить, домыслить, никогда злого умысла в том не видел. Ведь что любопытного в простом малословном рассказе?       Скука одна: «Ехал из Старых Хрычей, приехал в Залипье». Кому такое слушать захочется? А если где-то что-то прибавишь, ради смеху или чтобы страху нагнать, так и самому веселее, и другим потеха. Жаль только, что не любил его байки слушать Хэнрик. Гэвин помнил, как бранил наставник других ведьмачат за то, что, уши развесив, слушали говорливого приятеля, вравшего, будто старый сухой дуб со страшным, словно рана, дуплом, в лунные ночи разговаривает человечьим языком. Или что на свежий пирог с рыбой или на печёную репку можно приманивать глупых длинноволосых русалок, чтобы полюбоваться их нагими прелестями. Вспомнил и сам едва не рассмеялся своим детским выдумкам. Вслух же сказал так:       — А зачем молодые девушки лица себе румянят, а иные и гламарией себя приукрасить любят, не жалея на неё никаких денег? Зачем стены хат цветами и птицами расписывать? Ведь не станут они от того ни прочнее, ни теплее, и богатства в доме не прибавится. А книгам твоим к чему переплёты с золотым тиснением? Ведь от того, что умелый переплётчик их наряднее сделал, они умнее не станут. Но, если простой глиняный горшок взять да раскрасить — и он будет глаз радовать, для того люди и делают это. Сделать что-то краше, чем оно есть, — разве это от придури или для обмана? Просто каждая душа к красивому тянется, а если красоты мало, так почему самим за это не взяться? Певец в песню красное слово вставляет, девушка в косу ленту вплетает; так мир и живёт, а если никому не захочется песен петь и наряжаться, то что это будет за жизнь, Ричард?       — Однако глупая книга и в сафьяне глупа, плохой меч и в королевских ножнах плох, да и горшок, если в нём есть трещина, никакая роспись целым не сделает, — резонно заметил Ричард ведьмаку. — То, что хорошо, то лучше не станет, то, что плохо, того не исправить позолотой, а вот обмануться, позарившись на красивый облик, легко. Если тебя нарядить придворным шутом, то ты мечом владеть не разучишься, как и я, надев твой медальон, не стану ведьмаком — грозой чудовищ.       — Верно говоришь, — улыбнулся ведьмак, думая, что никогда прежде не видел своего туссентца таким словоохотливым, — но всё ж таки, что дурного в том, что люди в чудесное верить хотят? В вечную юность, в красоту, в то, что есть на свете что-то бесценное, что ни за какие деньги не купишь. Верят в то, что иные, дорогие сердцу вещи, только волшебным путём получить можно. Вот как этот гобелен. Ведь вижу я, что тебе он дорог не из-за цены, да и в иглы с нитками с островов Скеллиге ты не веришь. Так что тебе в нём? Только его красота?       — Всё так, не из-за цены он мне дорог... — согласился Ричард. — Матери своей я совсем не помню, Гэвин. Но рассказывают, что она любила подолгу сидеть у этого полотна, глядела на него, думала о чём-то своём, пока отец в вечных разъездах был. Тоскливо это — быть вдовой при живом муже, тоскливо в одиночестве сидеть, даже если твоя темница — это большое богатое поместье. Вот она и нашла себе забаву, которая лучше других её развлекала. И порой хотелось мне угадать, что же ей больше всего здесь нравилось? Долго пришлось голову ломать, а потом я нашёл это. Смотри сюда, Гэвин...       И показал туда, где среди лесной чащи, на круглой изумрудной лужайке, лежал единорог, склонивший свой длинный витой рог к земле. Даже ведьмачьего острого зрения здесь не нужно было, чтобы увидеть, как протёрлись нити в тех местах, где трогали, поглаживали ткань чьи-то пальцы. Ричард тоже коснулся бока белоснежного животного и дальше провёл ладонью, указывая на каждое существо, которого касалась когда-то его мать. Где-то ткань была сильнее протёрта, где-то были едва заметные следы, и Гэвин своим зорким взглядом все эти отметки видел ясно. И вместе с туссентцем они вдвоём двинулись вдоль картины.       — Здесь. — Показывал внимательный ведьмак то на одну затейливую фигурку, то на другую, и Ричард, взволнованный этими новыми открытиями, следил за его рукой и прикасался к тем местам, где останавливались пальцы Гэвина.       И так шли они вместе по призрачному следу, словно гонясь за минувшим, затерявшимся в череде дней и лет. Шли от одного края полотна к другому, медленно, осторожно, будто ненарочно сталкиваясь руками, осмелев, сплетаясь пальцами, согласно скользившими по ткани. И, остановившись у самого края, там, где синие, кудрявые волны бились об узорную широкую канву, блестевшую от бисера, как от росы, Ричард задумчиво сказал, склоняя голову к плечу ведьмака:       — Может, и она странствовала... Не так, как отец, а совсем как ты, Гэвин. Когда мы в лодке были, я видел, что ты где-то далеко. Так далеко, что не дозваться. И хоть ты рядом сидел, а тоскливо стало, что не умею я так же... уходить. Иначе пошёл бы за тобой следом.       — Хочешь научу? — тут же живо спросил Гэвин, но сразу смутился: нашёлся учитель для дворянина.       Ему самому эта наука долго не давалась. И маялся непонятливый Гэвин дольше всех других. Сидел с закрытыми глазами, пока спину ломить не начинало, а толку всё не было. Думал даже, что Хэнрик и другие ученики зло над ним подшучивают. Ведь и вправду: как это можно, сидя в дворике на плетёных соломенных подстилках, быть где-то ещё? Если ты во дворе, то не можешь быть в лесу. Если ты в лесу, то не можешь быть в пустоши. А уж летать где-то в вышине могут только птицы, нетопыри, грифоны и прочая крылатая нечисть. Всем ведомо: есть крылья — паришь, нет крыльев — по земле ходишь.       Так что враньё это бесстыжее, злая шутка наставника! Но Хэнрик всё не отставал и днём и ночью одни и те же слова талдычил, заставлял часами сидеть в правильном месте, да по-правильному сложив ноги и руки. Так загонял, что сил уже не было огрызаться или отмахиваться. И добился своего наставник. Хоть и последним, а всё-таки научился и Гэвин великому искусству концентрации. Да и то у него вышло не по-людски.       В первый раз вырвавшись из тщедушного мальчишечьего тела, Гэвин так долго плутал по бескрайним, небывалым пространствам, что встревоженному Хэнрику пришлось его будить с великим трудом и предосторожностью, а после громко бранить за то, что ни в чём меры не знает бестолковый ученик. Вдесятеро обиднее было Гэвину слушать о том, какой он дурень, после того как витал, словно бестелесный, свободный дух, среди туманных переливающихся всеми красками мира вселенных, среди звёзд и смиряющей разум Великой Тишины. Тогда-то в первый раз он и попробовал убежать от брани, вечного ворчанья, холодных каменных стен крепости и постылой учёбы.       Убежал сначала недалече, хотел только постращать Хэнрика. Отсиделся денёк, трясясь от холода в промозглой пещерке, собрался было поохотиться, да сдуру набрёл на медведицу с медвежатами. Еле ноги от неё унёс, а после заплутал в лесной чащобе, позабыв со страху, как по звёздам дорогу отыскивать. Горькие ягоды да вода из стоячего лесного озерца — вот и всё, чем он дух в себе поддерживал, продираясь сквозь бурелом и пересохшие каменистые русла горных речушек.       Хэнрик нашёл его только на третий день: так далеко шустрый ведьмачонок забрался. Гэвин тогда от худой воды едва не загнулся — валялся весь в жару и бреду — и сам потом не помнил, как его обратно в Каэр Руг`вэн вернули.       А когда оклемался, глаза открыл, то увидел Хэнрика, смотревшего на беглеца пристально и недобро. В ответ на дикий, сторожкий взгляд Гэвина, ожидавшего колотушек за такие проделки, он сказал только коротко и тихо:       — Бестолочь.        Развернулся и вышел прочь. За побег наказывать не стал, и с той поры хоть хвалить и не начал, а ругал всё же реже, чем прежде. Так они и жили дальше бок о бок: не пререкаясь как раньше, но и не ладя между собой, пока совсем не разошлись их пути в разные стороны...       — Гэвин?       — Что... Ричард? — отозвался ведьмак, очнувшись от своих далёких воспоминаний.       — Ты сказал, что научишь.       — Научу, Ричард. Вот только сначала правильное место выберем. Пойдём, покажу, как это делается.

✤

      Слуги по старой привычке еду и питье подавали не на дорогой посуде, а как давеча: вино и вода в глиняных кувшинах, еда на деревянных подносах. А когда какая-то служанка вдруг громко охнула и захлопотала, чтобы принести пристойные сосуды, блюда и чаши, Хловисса её сама остановила, успокаивая:       — Не нужно ничего. Ужин от этого вкуснее не станет.       За столом сидели, как и в прошлый раз: недвижимый старый хозяин, молодые господа и, рука об руку с Ричардом, ведьмак. Однако по-иному теперь шла их беседа, по-иному друг на друга глядели люди за столом, и иные мысли были у каждого в голове.       Младший в семействе всё чаще в застольной беседе забывался: не таясь, улыбался Гэвину и взглядывал не мельком, а спокойно и смело, ласково и пытливо. Ведьмак уже и не знал, куда деться от его взглядов, и томился от них. Да и странно ему было то, что Ричард, давший слово не выдавать их тайны, будто запамятовал, что им надо в секрете сберечь всё, чтобы не было позора на голову молодого господина. То ли это проклятие в Ричарде крепло и воли лишало, то ли...       Гэвин знал одно: надо бы поторапливаться, не тянуть дело, а то вон Коннор с утра таким счастливым да весёлым был после избавления сестры, а сейчас снова голодным волколаком зыркает. Будто ведьмаку печень выесть хочет. И чем ласковее улыбался Ричард, тем темнее делались глаза рыцаря и тем чаще его брови сурово хмурились.       Но нынче вечером Гэвин на неугомонного старшего братца старался не глядеть. Пускай гневом наливается, как бочонок вином, как до краёв дойдёт, так и выплеснется наружу: скажет, чем ему ведьмак снова не угодил. И, оставив праздные размышления о недовольстве Коннора, смотрел Гэвин во все глаза на Хловиссу, явившуюся к ужину не в трауре, но и не в таком платье, что обычно местные дворянки носят.       Был на ней простой наряд из синего сукна, без кружев и оборок, без подвесок, бантов и ленточек. Ни серёжек, ни ожерелья, ни перстней на пальцах, ни гребешков, ни булавок, ни жемчужных нитей в волосах. Ничем она не приукрасила себя, не приумножила своей прелести, как это водится у женского рода. Как видно, оставила госпожа Хловисса прежние, милые её сердцу привычки наряжаться, искусно причёсываться и любоваться собой в зеркалах.       Наконец ведьмак смог толком разглядеть молодую госпожу. Как водится, слух о её неземной красе, ослепляющей, будто ясное полуденное солнце, и чарующей душу, как обманный лунный свет, был досужим вымыслом. Хороша была собой госпожа Хловисса, тут спору нет, но не эльфская то была красота, а человеческая, простая и понятная.       Не было в ней никаких волше́бств, да и не нужны они ей были. Светлые волосы, причёсанные скромно, без затей, золотились при свете свечей, а личико, обращённое к ведьмаку, было такое гладкое, нежное и румяное, будто брусничным соком умытое. Но лучше всего были голубые искристые глаза и славная мягкая улыбка, которая то и дело играла на розовых, как лепестки шиповника, губах.       Счастливой казалась молодая госпожа, доволен был своей работой ведьмак. А лёгкая и приятная беседа, затеянная девушкой, вовсе была непохожа на речь её братьев. Звонкий голосок переливался чистым весенним ручейком, который омывает и разламывает хрусткий, истаявший, как стеклянное кружево, лед. И вопросы у неё были ласковые, простые, не такие, как у старшего брата, который спрашивал с подковырками, так, будто крючки под шкуру загонял. Словно Гэвин был большой жирный сом, а Коннор настырный рыбак, решивший во что бы то ни стало достать его из-под коряги и вытащить на свет вместе со всей ведьмачьей подлой начинкой.       Спрашивала она, как истинная южанка, о том, правда ли на Севере по полгода снег лежит, как на склонах горы Горгоны и под солнцем не тает, а только ещё крепче делается, застывая льдистой коркой? Или как скромную кобылку ведьмака зовут и так ли велик и красив славный Новиград, как описывают его в книгах знаменитые путешественники.       Гэвин, отвечал подробно, слова старался подбирать умные, чтобы грубым неучем не прослыть, но в излишества не ударялся. Когда же Хловисса своё любопытство удовлетворила, то сказала с тихим грустным вздохом:       — Хотела бы и я те земли повидать...       Гэвин на это едва не крякнул. Одно дело — расписывать дикие и суровые красо́ты Севера, коих счесть можно было на пальцах, но совсем другое — своими глазами изнеженной дворянке на это поглядеть. На грязь да дерьмо, на мужичьё веленское, на чахлый от бескормицы скот, на прогнившие от вечного дождя соломенные крыши кривых хат, на ши́беницы вдоль дорог, да и смрадный дух, носящийся над полями, — это тебе не лавандовые ароматы, к которым привычен вздёрнутый носик красавицы...       Тут и на пролитом молоке гадать не нужно: не по нраву бы ей Север пришёлся. А Коннор, будто прочитав мысли ведьмака, вслух сказал строго:       — Нечего там делать молодой незамужней южанке.       Девушка покорно глаза опустила, по привычке подчиняясь слову брата, замолчала. Но через мгновение голову вскинула и сказала так:       — Незамужнюю отец и братья не отпустят. Замужнюю муж да дети держат при доме. Вдовую могила не отпустит. А когда совсем стара станешь, так не до путешествий будет, одна останется дорога: от дома до погоста. Что же, мастер, если я родилась женщиной, то сидеть мне вечно на привязи? Ты меня от проклятья спас, спасибо тебе за это, только кто меня из клетки выпустит? Даже цветы, которые корнями в землю вросли, и те вместе с почвой перевозят с места на место, если есть такая нужда. А я разве безвольный цветок? Ноги есть, а за ограду выйти не дают. Голос есть, а говорить можно только то, что девушке прилично. Глаза есть, а глядеть мне только туда, куда скажут. Справедливо это?       — Да что это с тобой? — встревожился Коннор, который и так весь извёлся, думая, как ему от ведьмака уберечь брата, а тут уже и тихая сестрица совета у желтоглазого нордлинга просит. Да как дерзко! Да какого совета! Родной дом клеткой называет, брата тюремщиком, и Север ей, видите ли, посмотреть загорелось! Словно отвара из цветков болотного двустрела напились и взбесились.       — Пускай говорит, — спокойно вступил в разговор Ричард, впервые при чужом сказавший слово поперёк старшему брату. — А ты, Гэвин, ответь ей, что сам думаешь. Может, на Севере другие порядки, а мы как дикари себя ведём, пряча девушек по домам?       — Не мне господ учить, как им жить... — осторожно начал ведьмак, ещё не зная, как продолжить, а Коннор облегчённо и согласно кивнул.       Но Гэвин тут же дальше продолжил, глядя на девушку в упор:       — Север — опасная земля. Страшная, войной и чумой изъеденная. Да только и там люди живут, а не звери. Чародейки и медички ни войны, ни чумы не боятся. Простые девушки наравне с мужчинами в лесных отрядах с чёрными сражаются, луком и мечом владеют хорошо. И знаю я точно, что нильфгаардские дворянки не боятся в Новиград ездить и в седле держатся не хуже странствующих рыцарей. А чем туссентская красавица хуже имперских барышень или крестьянских дочек?       Хловисса на это благодарно улыбнулась ведьмаку, будто ей для решения только его слова и не хватало. Ричард промолчал, то ли не зная, что возразить, то ли соглашаясь с Гэвином. А Коннор, дослушавший эти предательские речи, не поднимая глаз от стола, глухо промолвил:       — Языком молоть и головы дурить ты мастер. Много наговорил сегодня, спасибо за веселье и рассказ о нордлингских нравах... Только одного я не услышал: что дальше делать собираешься, мастер? Может, ты, премудрый ведьмак с далёкого Севера, уже придумал, как брату моему помочь?       Сказал — как наотмашь ударил, а после посмотрел, да не на лицо уставился, а на грудь ведьмака, туда, где поблёскивала серебряная кошачья голова. «Знает...» — тут же понял Гэвин и, оцепенев на мгновение, сам не смог разобрать: то ли ему от этого досадно и стыдно сделалось, то ли легче на душе стало. Однако надо было отвечать, раз напрямик спросили.       — Если думаешь, что твой брат более всех страдает, то воля твоя, возьмусь за это проклятье... — ответил он, точно зная, что Коннор хоть и зол на ведьмака, а совесть в нём взыграет.       Как бы ни было жалко брата, пропадающего в постыдном для мужчины любовном дурмане, а отца, намертво скованного злой силой, всё же жальче. Тут уж не до ругани с мастером, который хоть и противен благородному рыцарю, а всё же на деле показал, чего стоит. Ох и тяжко же говорить с тем, кого невзлюбил с первой минуты, но без этой постылой ведьмачьей помощи никак не обойтись. Придётся смиряться и терпеть до поры до времени.       — Вижу, что ты и без моих подсказок знаешь, кому помогать. Но на этот раз уж изволь, расскажи, что ты придумал.       — Ничего не придумал, — честно ответил ведьмак. — Придумки в сказках хороши, а здесь нужно чуять, куда дальше идти, — так, как зверь на охоте чует. Слова проклятия разгадываются не в спешке, а так, чтобы ни в чём не ошибиться. Как по канату никто не бегает сломя голову, так и здесь: торопиться себе дороже. Одно слово не так поймёшь — и пропадёт человек. Нужно мне точно знать, чего от каждого из вас хозяйка хотела.       — И как же это узнать? — нетерпеливо спросил Коннор, терзаясь сомнениями, не морочит ли его ведьмак.       — По-разному, иной раз во сне привидится ответ, иной раз проклятье наяву знак подает, но с вами, как я вижу, особое дело. Каждому своё хитрое заклятие досталось, но все эти наказания одному только и служат...       — Чему же они служат?       — А гордыню вашу смирить, — просто, без обиняков сказал Гэвин и обратился к Хловиссе: — Скажи, госпожа, разве не забыла ты теперь о прежних своих забавах? Раньше тебя тешили зеркала, украшения да влюблённые поклонники. А сегодня ты уж на Север собралась — посмотреть, велик ли мир и как в иных землях люди живут. Разве не дало тебе твое проклятье урока? Так и каждый из вас должен урок получить, а какой... вам самим виднее, не мне судить о том, чем вы более всего гордились. Но об отце вашем могу сказать так: сковало господина намертво оттого, что на месте ему не сиделось. Что может быть страшнее для человека, который как вольный ветер всюду носился, чем стать узником в бессильном теле? Был быстр, а стал недвижим, был волен в любой конец земли ехать, а нынче прирос корнями к земле...       Тут Гэвин будто запнулся, замолчал, закрыл глаза, живо вспоминая свой беспокойный сон. Снова чудились ему гибкие зелёные ветви, вздымавшиеся к небу, и мощные корни, сплетавшиеся, будто клубящиеся змеи. И так широко они по земле расползались, впиваясь в неё, укрепляясь в тёмной глуби, что никакая сила бы не могла разъять этот союз почвы и взросшей на ней жизни. Корни эти несчастного пленника держат, корни заклятого, сроднившегося с ним дуба. В нём и разгадка должна таиться. Только вот какая? Как к ней подступиться, с какой стороны?       — Будете вы побрати́мы и в горе, и в радости... — пробормотал Гэвин, повторяя слова Марека, которые он помнил твёрдо и повторял ежевечерне, чтобы ни одно слово заклятья не затерялось, потому что каждое могло стать ключом.       В голове, как раньше это у него бывало в моменты прозрений, теснились вереницы смутных образов, шли призрачным хороводом, и за какой из них ухватиться, ведьмак пока не понимал.       Коннор, видя, что с ведьмаком что-то неладное сделалось, будто тот уснул, сидя с открытыми глазами, хотел сказать что-то, но Ричард немедля его остановил. Знаком показал: «Молчи, не мешай!»       — Крепко они связаны. Одним корнем. Если сказано, что нож, топор и пила не должны касаться дерева или...       — Знаю! — отчаянно ответил Коннор, не дослушав речи, так громко, что Гэвин открыл глаза и видения рассыпались тусклой серой пылью. — Теперь наверняка знаю, хоть и говорить тебе не хотел. Взгляни, ведьмак, что я наделал!       Он быстро встал с места, подошёл к отцу и отвернул рукав его одежды, показывая неровный алый, свежий шрам, опоясывающий руку от кисти до локтя. Не слушая испуганных вопросов Хловиссы и не глядя на брата, Коннор ждал, что ведьмак ему скажет, ждал злой насмешки над нетерпеливым рыцарем, который решил сам заклятье снять, ударив по проклятому дубу, не поверив словам старухи-отшельницы. Стыдно было виниться перед Гэвином. А ещё стыднее знать, что не защитником для отца он стал, а мучителем. Всё, что в проклятии было сказано, сбывалось. А ведьмак, не злорадствуя понапрасну, не коря рыцаря за глупую опасную спешку, ответил просто и страшно:       — Вижу, что знаешь. Да только всё одно: одному из них нужно умереть.