Пыльное небо

Раскатистый грохот далеко за окном напомнил ему артиллерийскую канонаду. Не до конца понимая сон это или явь, он подскочил на кровати и судорожно зашарил руками в поисках оружия. Но пистолета, который неизменно лежал у него под подушкой, на месте не оказалось. Кобуры на прикроватной тумбочке — тоже. Зато сбитый неловким движением будильник с противным скрежещущим звоном шлепнулся об пол и покатился под кровать. За ним последовал и стакан с водой, предусмотрительно приготовленный на утро. — Иоганн! — встрепанный Генрих Шварцкопф, минуту назад мирно спавший на стоящей рядом раскладушке, моментально вскочил на ноги и тут же оказался рядом с кроватью. — Что? Что? Судорожно дышащий Саша Белов вцепился ему в плечо, пытаясь унять охвативший его страх и паническое сердцебиение. Генрих обнял его в ответ и, усевшись на койку, успокаивающе погладил по спине.  — Опять, да? — спросил он, когда пришедший в себя и окончательно проснувшийся Белов, нехотя разжал сведенные судорогой пальцы. Саша, молча, кивнул ему в ответ и снова опустился на подушку. О том, что с ним что-то не так, Белов стал догадываться еще в полевом госпитале, когда глядя на сидящего рядом с ним Барышева никак не мог вспомнить, как того зовут. Он тогда вообще мало что точно помнил: даже имена и лица медсестер, ухаживающих за ним после операции, каждый раз вылетали у него из головы. Лечивший его нейрохирург вообще взял себе за правило каждый раз во время обхода представляться заново. Поначалу он не обращал на это особого внимания. Балансируя между двумя мирами: Иоганна Вайса, преданного Рейху до последнего вздоха и Саши Белова, само существование которого было смертным приговором, он привычно сосредоточил все силы на адаптации. Но когда спешно прилетевший спецрейсом из Москвы Барышев развеял, наконец-то его сомнения, мелкие, но назойливые сбои памяти стали для Саши сюрпризом. Сидевший напротив него наставник радостно говорил, как бесконечно гордится своим учеником, рассказывал о судьбе общих друзей, делился планами на будущее. Белов терпеливо слушал его, вежливо кивал в ответ и не понимал ни слова. И только когда дверь в палату распахнулась, и в комнату буквально влетел Генрих Шварцкопф, мир в голове Иоганна наконец-то сложился, и все встало на свои места. С того дня Саша Белов быстро пошел на поправку. То ли лекарства, которыми от души пичкали его доктора, наконец-то подействовали, то ли присутствие Генриха, взявшего ради друга длительный отпуск, оказалось благотворным, но прогресс в лечении был очевиден. Ровно до тех пор, пока Белов, вышедший из госпиталя на прогулку, не заблудился. Вроде бы и не отходил он далеко от импровизированного медкорпуса, и шел по знакомой тропинке, но местность вокруг него неожиданно стала чужой. Ошарашенный столь внезапным открытием Саша остановился у обочины шоссе и испуганно огляделся вокруг. Он знал, что полевой госпиталь, куда его доставили без сознания, раскинулся в одном из пригородов Берлина. Знал и о том, что от него пешком можно добраться до развилки двух крупных шоссейных дорог и помнил, что дважды в день по одной из них прибывают грузовики со знаками Красного Креста. Но то, как он попал сюда, и, что самое главное, как оттуда выбраться по-прежнему оставалось для него загадкой. Он покрутился на обочине, стараясь сообразить, откуда шел, ну или, по крайней мере, разобраться с какой стороны находится восток. Получилось плохо: шоссе казалось бесконечным, деревья — странно похожими друг на друга, а земля то и дело норовила уплыть из-под ног. Потоптавшись на месте Белов решил идти по обочине, оставив солнце за спиной. Он помнил, что не мог уйти из палаты раньше тихого часа, а значит, полдень уже миновал. В конце концов, какая-нибудь из проезжающих мимо машин непременно заинтересуется бредущим по дороге человеком в больничной пижаме. План, по мнению Белова, был не особо хорош, но другого у него не было. Поэтому, запахнув поплотнее полы халата, он сунул руки в карманы и бодро зашагал в выбранном направлении. Как оказалось, прямо под колеса ехавшего мимо грузовика. Послышался отчаянный визг тормозов, а возникший буквально из ниоткуда Генрих перехватил его в полушаге от кабины. Сидевший за рулем белый от испуга товарищ старшина ознакомил друзей с последними достижениями советского народного творчества.  — По сторонам смотреть не учили?! Блядский ты потрох, кочерыжкой ебанный! — орал он, сбрасывая стресс. — Сдурел?! — в унисон ему кричал Генрих, хотя на секунду Саше показалось, что не в унисон, а четко в терцию: — Совсем жить надоело? Белов растерянно покрутил головой, глядя то на водителя, то на Генриха, а потом и вовсе сполз на асфальт, не в силах больше стоять на ногах. Рассерженное выражение на лице его друга тут же сменилось сначала недоумением, а затем — беспокойством. Отматерившийся старшина тут же выскочил из кабины грузовика и подбежал к обочине.  — Парень, эй, парень, — он подхватил Белова подмышки и попытался осмотреть на предмет повреждений, — ты чего? Братишка, я тебя задел?  — Иоганн, — взволнованный Генрих обхватил его лицо ладонями и внимательно заглянул ему в глаза, — Иоганн, что с тобой?  — Нормально, — ответил обоим Саша едва ворочающимся языком, — я в норме. Прости, товарищ, — повернулся он к водителю, — я немного…  — Не в форме, — понимающе кивнул ему старшина и посмотрев на больничный халат, присвистнул: — Ну, ты забрался, однако. Ты же из 3-го полевого госпиталя, верно? Того, что вниз по дороге. Белов понятия не имел о том, в каком именно госпитале он находился, но на всякий случай согласно покивал.  — Давай отвезу, — предложил старшина, — тут близко, а мне не к спеху. Генрих, которому предложение водителя пришлось явно не по душе, открыл, было, рот, чтобы возразить, но Саша поспешил согласиться:  — Если не трудно, — и смущенно признался, — кажется, я заблудился.  — Оно и понятно, — усмехнулся водитель, вместе с Генрихом помогая больному подняться. Он усадил Белова на пассажирское сидение. Насупившийся Генрих запрыгнул в кузов. Ему явно не нравилось все происходящее, но спорить с другом он не стал. В госпитале их встретили плохо скрываемой паникой. Обеспокоенная медсестра тут же подхватила Сашу под руку и увела в процедурный кабинет, куда через пять минут явился и лечащий врач. Он долго беседовал с ним, выспрашивая мельчайшие подробности его состояния, хмурился, проверяя его рефлексы, хмыкал, светя в глаза фонариком. Белов послушно и слегка отстраненно отвечал на вопросы и смирно сидел во время осмотра, всем своим видом демонстрируя выдержку и дисциплину. Натешив свой профессиональный интерес, доктор отпустил измученного бездельем пациента, строго-настрого наказав ему не выходить за пределы госпиталя без дежурной медсестры. Генрих ждал его в палате и от беспокойства едва ли не бегал по потолку. Он так внимательно посмотрел на своего друга, что у Белова от смущения вспыхнули уши.  — Иоганн, — вкрадчиво спросил Генрих, — а ты ведь все доктору рассказал? Белов мысленно чертыхнулся, помянув покойного ныне Зубова, который не раз жаловался ему на неудобную проницательность Бригитты. «Чует она меня что ли?» — оправдывался он перед Иоганном, который скептически выговаривал ему за пренебрежение правилами конспирации. Тогда Саша посчитал его слова пустой отговоркой. Спустя без малого три года он искренне готов был извиниться за свое заблуждение. Скрыть что-либо от Генриха теперь было почти невозможно. Тот с завидной легкостью палил на лжи своего Иоганна, ставя его тем самым в неудобное положение.  — Понятно, — закатил глаза Генрих. — Значит, не сказал. Ты ведь в обморок упал. Второй раз, между прочим. И не говори мне, что все это — от истощения. Я знаю, как сильно тебе не хочется оставаться в этой больнице, но время для твоего героического аскетизма закончилось. Поэтому либо ты сам расскажешь обо всем доктору, либо это сделаю я. Саша устало присел на свою койку и рассеяно потер ладонями лицо. После такой насыщенной приключениями прогулки голова нещадно болела, во рту было сухо и адски хотелось спать. Генрих опустился перед ним на колени и, взяв его за руки, заглянул ему в глаза.  — Иоганн, пожалуйста, — попросил он, слегка коснувшись губами его пальцев. Отказывать стоявшему перед ним на коленях Генриху Шварцкопфу Иоганн Вайс не умел. Саша Белов этому тоже не научился. Но признаться врачу в сокрытом симптоме ему так и не удалось. Третий обморок за неделю накрыл его прямо в присутствии Барышева, который моментально организовал транспортировку любимого ученика прямо в Москву. А в психоневрологическом отделении 5-той кремлевской спецбольницы ему приснился первый кошмар. Генрих зажег прикроватную лампу и полез под койку в поисках будильника. Заодно подобрал с пола чудом не разбившийся стакан и собственную фотографию в грубой деревянной рамке. Расставил предметы на тумбочке и снова присел на краешек койки.  — Хочешь, я схожу за снотворным? — спросил он. Саша в ответ отрицательно покачал головой, не желая глотать успокоительное. Он слушал, как грохочет за окном веселая июльская гроза, раскаты которой сначала показались ему артиллерийской канонадой, как стучится в оконное стекло старый клен, и чувствовал, что пронзивший его страх потихоньку отступает. Непривычные звуки мирной жизни служили для него лучшим лекарством. К сожалению, совсем без таблеток было не обойтись. Первые дни пребывания в больнице Белов честно пытался следовать назначенному курсу, послушно глотая все, что выдавали ему юные медсестрички. Методично раскладывал таблетки сначала по форме, потом по размеру и, как правило, начинал с самых больших. Но чем строже он следовал назначениям, тем апатичнее и безразличнее становился и, в конце концов, устав от вязкой томительной безысходности, стал спускать таблетки в унитаз. Постепенно окружающий мир обрел четкие границы и свои естественные цвета, а Белова, наконец-то перестало выворачивать по утрам. Но без приема препаратов на него снова накатились головные боли, и вернулись почти исчезнувшие, кошмары. Призвав на помощь свой опыт борьбы с врагом и весь запас терпения, Белов, тем не менее, продолжил пассивную забастовку. Однако долго дурачить московского эскулапа у него все-таки не получилось.  — Вы так сильно не хотите вылечиться, голубчик? — ласково спросил его врач при очередном утреннем осмотре.  — Я очень не хочу остаться овощем, — с чекистским упрямством заявил в ответ Саша. И даже плечи расправил в попытке показать серьезность своих намерений. Врач полистал его карту и, задумчиво пожевав губами, произнес:  — Увы, голубчик, медицина не всесильна. Мы научились залечивать тело, но мозг — это по-прежнему закрытая книга. Две ваши контузии только усложняют лечение. Консилиум назначил вам новейшие лекарства, чтобы снизить ваши боли и полностью исключить дезориентацию. Поверьте, мы очень стараемся вам помочь  — Но пока у вас это не особо получается, — заметил Белов, чувствуя как просыпается в нем нарощенная годами стервозность Иоганна Вайса. Доктор посмотрел на него с грустью и сожалением.  — Да, вы правы, к сожалению, — пролистнул медкарту до конца, и снова открыл симптоматику: — Дозировка препаратов в назначении оптимальна, но, видимо, для вас очень высокая. Давайте попробуем ее снизить. И кое-что поменяем. Ваша апатия пройдет, но и приступы останутся, — доктор замялся, словно решая, стоит ли посвящать пациента в детали, но потом продолжил: — Со временем, в ближайшем будущем их можно будет полностью купировать. Но на сто процентов здоровым вы больше не будете. Это намного дольше того, что мы вам предлагали, и возможно, займет ни один десяток лет. Но другой альтернативы сейчас у вас просто нет. Вы готовы попробовать?  — Да, — коротко ответил Саша, чувствуя серьезное облегчение. Ему очень не хотелось возвращаться в противный вязкий туман, но и партизанить среди своих он морально был не готов. А боли… ну что такое боли. Он терпел и не такое.  — Замечательно, — обрадовался врач и захлопнул историю болезни. — Но прошу вас, товарищ Белов, в этот раз не халтурить.  — Обещаю, — облегченно вздохнул строптивый пациент и на следующее утро получил новый набор таблеток. А спустя две недели, в Москву прилетел Генрих Шварцкопф. В белом халате поверх добротного, но поношенного костюма, с набитым фруктами бумажным пакетом он вошел в палату в тот самый момент, когда усердный Белов пытался восстановить навыки рисования. Саша тогда глазам своим не поверил, хотя сам не раз просил навещавшего его Барышева, посодействовать приезду гостя. Целую минуту Генрих стоял в дверях, то ли не решаясь войти, то ли не узнавая своего Иоганна, а потом бросил принесенные гостинцы на койку, и своротив по дороге табурет, крепко обнял Белова. — Иоганн, — шепнул он Саше на ухо, заставив его буквально задрожать от предвкушения, — как же я, черт тебя побери, скучал. Он так и остался для него Иоганном, подумал тогда Белов. Свое имя он назвал Генриху еще в госпитале и с усмешкой наблюдал, как тот, путаясь с ударением: " Са-а-ша-а», пробовал его на язык. Но видимо с новым именем старого друга отношения у Генриха не сложились. Белов заелозил в его объятиях, не веря происходящему. Обхватил ладонями лицо Генриха, зарылся пальцами в отросшие белокурые волосы, смахнул с него надоевший белый халат. В апатии последних недель он практически забыл, как выглядит его лучший друг и теперь словно заново знакомился с ним, испытывая восторженное чувство облегчения. Генрих на секунду отлип от своего Иоганна, плотнее задернул занавески на единственном окне в комнате, подпер табуретом дверь и полез целоваться. Стосковавшийся по простым человеческим прикосновениям Белов жадно отвечал ему, с удивлением понимая, что сам он почти забыл, о том, что происходило с ними в Берлине. Там, в сердце Третьего Рейха, для него, балансирующего на тонкой грани между всесилием и падением, Генрих Шварцкопф стал чем-то большим, чем просто соратником по неравной борьбе. Он, «золотой мальчик Империи», прекрасный образец арийца, чутко настроенный на самого фюрера, проник в сердце и мысли простого советского разведчика и прочно там угнездился. Поначалу Иоганн пробовал сопротивляться. Но вскоре позорно капитулировал. Генрих оторвался от Белова всего лишь на секунду, глотнуть свежего воздуха, затем вжал его в угол комнаты и снова настойчиво завладел его губами. Стиснув в кулаке больничную пижаму, он игриво потерся бедром о сашину промежность, не без удовольствия отмечая, что его манипуляции не оставили друга равнодушным. Не ожидавший такого яростного напора Белов, лишь жалобно хмыкнул, но остановить, блуждающие по телу руки Генриха не торопился. Он так давно не испытывал таких сильных эмоций, не ощущал даже банального возбуждения, что добровольно отказаться от этого казалось ему почти кощунством. Получив от него молчаливую индульгенцию, Генрих сунул руку ему под рубашку и нежным, едва уловимым жестом огладил напряженную сашину спину. Белов тихо застонал, чувствуя, как длинные сильные пальцы коснулись его позвоночника, прочерчивая невидимую дорожку, а затем прытко скользнули под резинку пижамных штанов.  — С ума сошел? — шепотом заорал он, пытаясь выкрутиться из цепких объятий. Генрих сверкнул на него своими бездонно-голубыми глазами, в которых плескался знакомый Иоганну еще с Риги адреналиновый азарт, и приказал:  — Не шуми. От его властного голоса Саша захлебнулся воздухом, чувствуя, как нарастает где-то в глубине его естества томительный восторг. Ему даже думать не хотелось, что станет с ними, если кто-нибудь из сестер или врачей, неожиданно решит проверить состояние здоровья особого пациента. Генрих был с ним, живой и здоровый, слегка уставший и осунувшийся, но такой близкий и горячий, что думать о чем-то ином кроме вот этих минут разделенных строго на двоих было просто преступлением. Он чувствовал, как тяжелая, но нежная ладонь скользнула по его ягодицам, приветливо сжав каждую из них, и тут же юркнула ему между ног, уютно устроившись на гордо стоящем члене. Белов беззвучно всхлипнул и бесстыдно двинул бедрами, давая разрешение на любое безумство, и пальцы Генриха тут же сомкнулись вокруг упругого столбика плоти. Генрих ласкал его быстрыми голодными движениями, торопливо и нетерпеливо, словно старался скорее наверстать все упущенное за время разлуки. Саша, вцепившись в его плечи, чтобы не свалится на пол от нахлынувших чувств, плохо понимал происходящее и едва поспевал за ритмом. Где-то на грани сознания билась настойчивая мысль, что их встреча должна была быть совсем иной, теплой дружеской посиделкой двух лучших друзей, прошедших ужас войны. И меньше всего должна была походить на быструю нетерпеливую случку двух разлученных любовников. Генрих вклинился ему между ног, приняв на себя основной вес беловского тела, и Саша мысленно приказал внутреннему ментору заткнуться. Он не мог подобрать ни одного оправдания для происходящего, но чувствовал, что в них не нуждается. Тому, что происходило между ними здесь и сейчас, тому, что было в Риге, Варшаве, Берлине, не требовалось названия или определения. Белов закатил глаза в предчувствии долгожданного оргазма и, не желая оставаться в одиночестве, попытался расстегнуть ремень любовника. В ответ Генрих зажал его руку между их телами и, улыбнувшись своей озорной, мальчишеской улыбкой, покачал головой:  — Потом, — прошептал он Саше на ухо, попутно оставив на оголившемся плече Белова неслабый засос, — позже. Сейчас это только для тебя. Белов закатил глаза, чувствуя, как настигает его сокрушительная волна удовольствия и кончил прямо в кулак Генриха. Тот счастливо засмеялся, словно горячее, вязкое семя, текущее у него между пальцев, было самым волшебным для него подарком, и принялся целовать своего Иоганна. Потом он отнес его на кровать, за что Саша, обессиливший от столь бурной встречи и пережитых эмоций, был искренне благодарен, и стал обживаться. Вытер с себя следы недавнего безумства и, сбегав за полотенцем и тазиком с горячей водой, привел Иоганна в порядок, прибрал со стола сашины рисунки, присвистнув от восторга и удивления, принес потертую раскладушку.  — Врач разрешил мне с тобой переночевать, — пояснил он, раскладывая на продавленном матрасе застиранную почти до дыр простыню. — Он считает, что моя компания пойдет тебе на пользу. А завтра с утра заселюсь в гостиницу, все равно время заезда я уже пропустил.  — Генрих, — произнес счастливый Белов, даже не пытаясь скрывать радость от приезда друга, — я столько должен тебе рассказать.  — Потом, — легкомысленно отмахнулся от него Генрих, — сначала скажи мне, как старший товарищ, где тут у вас можно раздобыть кипяток? Разбалтывая в чайнике свежую заварку, они проговорили весь вечер и половину ночи. Другую половину Белов проспал без кошмаров. На сестринский пост к дежурной медсестре Генрих все-таки сходил, вернувшись в палату со стаканом едва теплого молока. Достал из тумбочки пластиковую баночку из-под развесного творога, отковырнул ложечкой кусочек начавшего подсыхать меда и, разболтав его в стакане, протянул напиток Белову.  — Не совсем снотворное, но должно помочь, — сказал он. Саша взял стакан из рук Генриха и без возражений осушил его, мимолетно удивившись тому, как быстро его другу удалось среди полуночи раздобыть и даже подогреть молоко. Наверное, не обошлось без помощи сердобольных медсестер, организовавших ради белокурого красавчика импровизированную плиту. Генрих, как уже успел заметить Белов, всегда умел нравиться женщинам, а при желании — всем окружающим, очаровывая каждого своим природным обаянием. Он был весел, азартен и легок в общении, а его чудовищный акцент, с которым он старательно выговаривал русские слова, и слава героя-антифашиста добавляла ему ореола таинственности. Саша не раз ловил внимательные взгляды медсестер, обращенные на Генриха, когда тот, всегда вежливый и предупредительный водил его на прогулки. Сам же Генрих вел себя так, словно не замечал того восторженного интереса с которым на него неизменно пялился весь женский персонал больницы, но время от времени пользовался таким расположением. На Белова тоже смотрели с восторгом, но чаще всего — с жалостью, как на печальный пример поврежденного войной человека. Поначалу читаемое в глазах окружавших сочувствие, Сашу бесило. Но вскоре он успокоился, решив доказать себе и остальным, что сломить того, кто вынес фашистский застенок и пять лет притворства, не так-то просто. Едва почувствовав в себе энергию, он принялся за зарядку, но поначалу, переусердствовав с упражнениями, долго не мог прийти в себя. Заглянувший к нему в тот момент Генрих долго ругался, отпаивая его чаем и обтирая холодной водой с уксусом, после чего в сотый раз взял с него обещание не разыгрывать из себя героя. Саша послушно согласился и принялся искать другие пути. Он обследовал больничный двор, взяв себе за правило, каждый день обходить его во время прогулки. Чтобы не потеряться из-за внезапного приступа дезориентации он набросал для себя в блокноте примерный план больницы. На полях сделал соответствующие пометки, объясняющие куда идти или повернуть, в случае необходимости. А освоившись во дворе, тут же предложил свою помощь по хозяйству. Настороженные медсестры сначала отказывались, но после того как Белов, стащив молоток из незапертой подсобки, приколотил пару досок на деревянном крыльце черного входа, стали оттаивать. Рабочих рук в больнице действительно не хватало, поэтому Саша, добровольно впрягшись в хозяйственную жизнь, был буквально нарасхват. К молоткам и топорам его, правда, больше не подпускали, зато неизменно доверяли чистку овощей на огромной больничной столовой. Чувствуя себя наконец-то полезным, Белов таскал воду из колодца, относил белье в прачечную, бегал для сестер по мелким незамысловатым поручениям между корпусами, а, однажды, разошедшись, даже починил сгрызенную мышами электропроводку. Его лечащий врач, которому благодарные сестры показали результат, восторженно покачал головой, отметив в карте явный прогресс в лечении больного. Но бывали и плохие дни. И тогда он весь день сидел в своей палате, бессильно лежа на койке, и молча глазея в потолок. Иногда вставал, бродил по комнате, беспокойно меряя ее шагами, проверял, плотно ли заперты окна или вовсе сидел на табуретке и смотрел в никуда. По вечерам Белов часто рисовал. Систематически навещавший его Барышев принес ему сохраненные родителями карандаши и целую стопку белой бумаги. Генрих, в очередной раз заскочивший с визитом, привез ему акварельные краски. Саша долго держал на коленях красивую коробку, так и не решаясь ее открыть, поглаживая пальцами рифленые изображения на крышке, и счастливо улыбался. Он давно уже не был так искренне рад простому незначительному подарку, который к тому же исходил от Генриха. Подаренную ему акварель он все-таки припрятал, не решившись открывать ее ради пары неудачных набросков. А вот за карандаши взялся с особым энтузиазмом. Он рисовал все, что казалось ему интересным, скрупулезно используя каждый миллиметр бесценной бумаги, и не раз мысленно вздыхал, вспоминая дорогое полотно, подобранное им для портрета фон Браухича. Видя его мучения, сердобольные сестры притащили ему охапку старых медицинских карт, уже отлежавших свое в архиве, на обратной стороне которых Саша стал разминать непослушные пальцы. Вспоминая школьные уроки, Белов начал с обычных вещей. Стакан с водой, стакан без воды, лампа на тумбочке, яблоко на подоконнике — все это он зарисовывал с педантичной тщательностью, тратя на каждый рисунок огромное количество времени. Приступать к портретам он долго боялся, считая свои навыки несовершенными, но через какое-то время решился попробовать. Стоявшая на тумбочке фотография Генриха в изящном штатском костюме стала для него первой моделью. Саша хорошо помнил, как в Берлине, Генрих затащил Иоганна Вайса в известное на весь город фотоателье. Его владелец — плотный мужчина среднего роста славился тем, что мог схватить в объектив такие черты характера, о которых сама модель и не подозревает. Он долго возился с Иоганном, пристраивая его на стуле, выравнивая положение рук и головы, и все равно оставался недоволен. Вайс, до этого момента фотографировавшийся лишь на служебные документы, сурово пялился в объектив. Господин фотограф хватался за сердце, требуя от молодого человека не изображать памятник самому себе в граните, а немного расслабиться. Иоганн послушно следовал инструкциям, но добиться нужного результата так и не мог. Проблему неожиданно решил Генрих, пообещав приятелю на ухо отодрать его в случае неудачи в ближайшей подворотне. Вайс, никогда не жаловавшийся на фантазию, моментально вообразил себе эту картину. Обрадованный фотограф радостно защелкал затвором. С фотографией Генриха проблем вообще не возникло. Хозяин мастерской, не пожалевший на такую удачную модель всей заряженной в фотоаппарат пленки, восторженно пообещал отобрать для господ клиентов самые лучшие снимки. На собственной фотографии Вайс себя не узнал. С матового кусочка картона на него смотрел улыбчивый молодой человек больше похожий на юного короля фей, чем на обер-лейтенанта абвера. Его лицо с правильными чертами, казалось по девически нежным, а задумчивый взгляд за пределы фотографии — загадочным и таинственным. Фотографию Генриха Вайс изучал дольше своей и со вздохом вынужден был признать, что слухи по поводу мастерства фотографа не врали. Генрих, сидящий верхом на стуле, улыбался в объектив, всем своим видом излучая бешеную энергию и рвущееся наружу счастье. Вайс неожиданно подумал, что его друг, горделиво вскинувший голову, очень уж похож на древнего викинга, отплывшего в дальние страны в поисках приключений. Свои соображения он тут же изложил Генриху.  — Меньше всего видел себя викингом на корабле, — рассмеялся он в ответ. — Хотя кто знает, может быть когда-то, в прошлой жизни… Генрих вытащил из стола перо и, повернув фотографию тыльной стороной, сделал на ней дарственную надпись и отдал ее Иоганну. Аккуратно завернув фотографию Вайса в папиросную бумагу, спрятал ее во внутренний карман пиджака, и заявил, что обзавелся, наконец, своим персональным талисманом. Эти слова показались Иоганну ужасно сентиментальными, но Генрих тут же исправил впечатление, выполнив данное Вайсу в мастерской обещание. Правда, частично. Его фотографию Иоганн Вайс таскал во внутреннем кармане до самого падения Третьего Рейха. И только потом оценил предусмотрительность своего друга, заставившего его одеться перед фотосессией в обычный штатский костюм. Держать на тумбочке чью-то фотографию в мундире СС было бы совсем не безопасно. Попав в больницу, Иоганн смастерил для нее незамысловатую рамку, а позже, вспоминая навыки рисования, раз за разом копировал знакомое лицо. Но схватить нужное выражение глаз и перевести его на бумагу никак не получалось. И хотя, по мнению, врачей и сестер, заходивших к Саше с проверками рисунки получались отличными, Белов, видевший дорогие черты бесчисленное количество раз по-прежнему оставался недоволен результатом. Он извел кучу черновиков, пытаясь достичь того, что удалось одному простому фотографу Берлина: передать на бумаге отблеск души своего товарища. Генрих вынул из рук Белова опустевший стакан из-под молока, поставил его на тумбочку, и выключив лампу, забрался к нему на койку. Слегка потеснив любимого друга к стене, он повозился, устраиваясь поудобнее, а затем втянул его в объятия, запутавшись собственными ногами в его ногах. Положив встрепанную со сна голову Саши себе на плечо, он принялся массировать ему затылок, вспомнив, что такого рода массаж помогает успокоиться в стрессовой ситуации. И действительно, спустя какое-то время Белов ощутимо расслабился, позволяя себе в беззаботной истоме распластаться по любовнику.  — Что тебе снилось? — поинтересовался Генрих, ероша пальцами короткие, толком не отросшие сашины волосы.  — Дитрих, — помолчав, ответил Белов. Его немного подергивало от воспоминаний, но он решил, что нет лучше способа бороться со страхом, как заглянуть ему в лицо: — Лансдорф и ты.  — Я снюсь тебе уже второй месяц. Видимо, я должен быть польщен, — проворчал Генрих, поглаживая Сашу по затылку. — И что я натворил на этот раз? Опять тебя убил?  — Нет, — лениво помотал головой Белов. — Продал. Свой первый кошмар, приснившийся ему в первые дни госпитализации, Саша помнил с необычайной точностью. Они занимались любовью на песке Рижского залива, впервые за многие годы не озираясь по сторонам. Укромное местечко — крохотную бухту посреди выступающих в море скал — нашел Генрих, который и притащил туда Иоганна на импровизированный пикник. В закрытой корзине, странным образом прикрученной к седлу мотоцикла он привез бутылку вина, слегка зачерствевший батон хлеба и свежий козий сыр. На десерт шел Иоганн Вайс, которого Генрих, как он сам объявил, откупоривая бутылку, толком не видел уже больше месяца. Саше до ужаса было любопытно, где в послевоенной Латвии его друг умудрился достать трофейное французское вино, но спрашивать об этом он не стал. Стихийные рынки в разоренной войной стране возникали повсюду и, оправлявшиеся от пережитой трагедии люди, выменивали необходимое порой на самые неожиданные вещи. А вскоре и вовсе стало не до разговоров: Генрих, которому не терпелось приступить к десерту, даже не стал доедать бутерброд. Отобрав у Иоганна бутылку, он притянул к себе дорогого друга и стал вытаскивать его из одежды. Белов, неожиданно обнаруживший, что соскучился не меньше чем самого Генриха, с энтузиазмом помогал ему. Как оказалось в дальнейшем коварное рижское побережье скрывало под песком много острых камней, больно царапавших обнаженную кожу даже через подложенный под спину китель. Но на первых порах Иоганн дискомфорта не замечал. Обхватив ногами Генриха за талию, он наслаждался охватившим его чувством единения, таким сильным ярким, что взорвись рядом забытая мина, на нее не обратили бы внимания. Генрих жадно ласкал его — он не умел сдерживаться, если дело касалось его Иоганна — умудряясь находить все новые способы доставить тому удовольствие. Так, Вайс с удивлением обнаружил, что сладостное, томящее возбуждение охватывает его стоит Генриху лишь коснуться губами его позвоночника. Коварный любовник это запомнил, и каждый раз доводил Белова до исступления, вылизывая его загривок, словно кошка котенка. Поначалу Саша стоически молчал, не желая выдавать безобразнику истинные чувства. Он лишь тихо вздыхал, когда терпение было на исходе, но вскоре понял, как сильно заводят Генриха тихие сдавленные стоны и перестал сдерживаться. Но самым будоражащим открытием для Иоганна оказался минет. Он никогда не думал — он вообще не предполагал, что такая ласка в принципе возможна — что прикосновение чужого рта к его собственному члену будет таким возбуждающим. Поэтому когда Генрих в первый раз опустился перед ним на колени и облизал уже налитый кровью член, Белов не смог сдержаться. Генрих потом долго любовался на его смущенное лицо, ласково поглаживая причину сашиного конфуза, а после заявил, что ничего милее в жизни не видел. Спустя какое-то время Вайс все-таки взял реванш, обеспечив любовнику лишний повод для ревности. Генрих, знавший о непросвещенности Иоганна больше других, никак не мог поверить в то, что тот руководствовался исключительно теоретическими познаниями. Попавший под спину камень больно впился в бок, все-таки заставив Белова зашипеть от неудобства.  — Что? — обеспокоенный Генрих тут же остановился, оторвавшись от зацелованной сашиной шеи, — Больно? Белов заелозил, выкидывая из-под себя коварный камушек. Генрих, понявший причину его неудобства, скатился с него на песок, заерзал, опираясь спиной на ближайший валун, и потянул Иоганна к себе на колени. Белов оседлал его бедра и потянулся за поцелуем. Целовался Генрих горячо, настойчиво, то сминая напором сашины губы, то становясь нежным и на удивление податливым. У Саши порой дух захватывало от остроты и многообразия ощущений, вызываемых такими простыми прикосновениями. Генрих нежно гладил его исцарапанную спину, заласкивая болезненные ощущения, сжал ягодицы и придержал под бедра, помогая пристроиться в нужную позицию. Саша выгнулся, привычно расслабляясь и впуская в себя любовника как можно более глубоко. Генрих застонал, не в силах сдерживать переполнявшее его восхищение и двинул бедрами, заставляя Белова прикусить губу. Аскетичный Иоганн был до последнего верен своим привычкам, думая о себе в самую последнюю очередь. Он сжимал член любовника внутри себя, неустанно двигаясь и бессовестно наслаждаясь каждым движением, принимая и отдаваясь. Генрих вскрикнул и, запрокинув голову, кончил, крепко вцепившись в бедра Иоганна, толчками выплескивая в него горячее семя. Вайс тут же последовал за ним, даже не успев толком понять, что происходит. Ошарашенный нахлынувшим на него оргазмом он безвольно распластался по Генриху, размазывая по его животу собственную сперму. Они лежали на берегу не в силах отлепиться друг от друга. Генрих гладил лежащего на нем Сашу по голове и пытался отдышаться. Белов, уткнувшийся носом ему в плечо, к каким-либо действиям был вообще не способен. Ему было по-человечески хорошо, и впервые за долгое время его радость не была связана с его работой или особым заданием. Он почти забыл, что можно испытывать обычное, ничем не обусловленное счастье, не требующее от него жертв и свершений. Но внезапно Генрих зашевелился, явно подбодренный пришедшей ему в голову идеей.  — Давай искупаемся, — подмигнул он Иоганну, который лениво поднял голову с намерением узнать, чего его любовнику так сильно неймется.  — Что, здесь? — Вайс уставился на него в полном недоумении. Ему было лень даже шевелиться и, хотя погода стояла жаркая, лезть в холодные воды Балтийского моря совсем не хотелось. Он с большим удовольствием повторил бы заезд, после того как оклемался бы от первого круга.  — А почему нет? — удивился Генрих. — Вода теплая, я проверял. Саша не помнил, когда его друг успел измерить температуру прибоя, но спорить не стал. Он лишь втянул его в новый поцелуй, надеясь, что предвкушение второго раунда заставит Генриха передумать. Однако маленькая хитрость не удалась. Отцеловавшись Генрих уставился на него подозрительным взглядом и произнес:  — Ты что, боишься меня не догнать? — подколол он любимого друга. Когда-то давно, еще вначале знакомства Вайс нехотя признался, что был когда-то первым в секции спортивного плавания среди молодежи. Генрих восторженно присвистнул и обещал как-нибудь устроить своему другу пробный заплыв. И видимо за прошедшие годы своего обещания так и не забыл.  — Ну, давай же, — подначивал он Иоганна, — покажи, на что способен настоящий советский разведчик. Чтобы хоть как-то поддержать свои слова делом, Генрих сгрузил его на песок и резво вскочил на ноги, разминая незамысловатыми упражнениями затекшие мышцы. Вайс невольно залюбовался его сильным поджарым телом, решив про себя, что обязательно нарисует с него античное божество. Почувствовав на себе внимательный взгляд, Генрих обернулся через плечо и, озорно подмигнув в ответ, побежал в воду.  — Засранец, — буркнул вполголоса Белов и тоже вскочил на ноги. Вопреки его ожиданиям, балтийские волны показались ему не особо холодными. Генрих с разбегу плюхнулся в море и, не оглядываясь, поплыл к горизонту, взбрасывая воду на удивление сильными гребками. Саша нырнул в набежавшую волну и, коснувшись рукой песчаного дна, всплыл на поверхность. Оглядевшись по сторонам, он неожиданно заметил быстро удаляющегося от него Генриха, и слегка занервничал. Он хорошо помнил, как тот, сорвавшись с яхты в ненастную погоду, чуть не пошел ко дну. Белов тогда едва успел перехватить его за руку и кое-как втащить на борт, мимоходом поразившись собственной силе. Он сам едва не вылетел тогда в набежавшую на бот волну, но боялся в тот момент больше за друга, чем за себя. Иоганн знал, что его друг достаточно хорошо плавает, но тревожное предчувствие катастрофы словно вонзилось в него зубами. Саша взмахнул руками и быстро поплыл вперед, надеясь догнать Генриха, пока тот не потерялся за горизонтом и вернуть заблудшего на твердую землю. Не то чтобы он не верил в способности младшего Шварцкопфа, но в опасных ситуациях всегда предпочитал перебдеть. Такая тактика не раз себя оправдывала, поэтому отступать от нее в дальнейшем бравый разведчик и коммунист не собирался. Он быстро нагнал Генриха, мимоходом порадовавшись, что за несколько лет, проведенных на суше, не растерял отработанные навыки. Но вот подплыть к нему ближе двух-трех метров у Иоганна так и не получалось.  — Генрих, — закричал он, в промежутке между очередным выдохом, — Генрих, стой! Но Генрих не обратил на его зов никакого внимания. Он целеустремленно плыл дальше, игнорируя все попытки своего друга до него докричаться. Саша плыл за ним, потихоньку понимая, что береговая линия осталась далеко позади и что силы, постепенно его покидают.  — Генрих! — заорал он, и в резком рывке бросился на плывущего впереди любовника. Генрих выскользнул из его рук и камнем пошел под воду. Вайс тут же нырнул за ним, пытаясь разглядеть своего друга в тяжелой, мутной воде Балтики. Получалось плохо: под руку лезли лишь морские водоросли да проплывавшие мимо стайки мелких рыбешек. Почувствовав, что воздух в легких кончается, Саша взмахнул руками и вынырнул на поверхность. Он хлебнул свежего воздуха и, помотав головой, дабы вытряхнуть из ушей воду остановился, качаясь на набегавших волнах. Покрутив головой, Белов попытался адекватно оценить обстановку, не отвлекаясь на охватившую его панику. Он неожиданно остался один посреди моря, уставший, почти обессиленный и к тому же достаточно далеко от берега. Хотя над его головой с криком кружились чайки, береговая линия, несколько минут назад видневшаяся на горизонте в густом тумане, скрылась. И самое главное — Генриха Шварцкопфа с ним рядом не было. Пытаясь отогнать от себя мысли о возможной трагедии, Вайс глубоко вдохнул и снова нырнул под воду. Его назойливо терзала мысль о том, что, несмотря на все предосторожности, на пережитый страх за судьбу его лучшего друга в Рейхе, все закончилось там, откуда началось: в холодных водах Балтийского моря. Выпустив из легких почти весь воздух, Саша снова вынырнул на поверхность.  — Ге-е-енрих! — завопил он в таком отчаянии, что мог бы разжалобить даже самое жестокое сердце.  — Ты чего орешь, — неожиданно произнес у него за спиной хорошо знакомый голос. Белов обернулся и чуть от души не врезал любимому другу. Генрих Шварцкопф живой, правда слегка побледневший, качался рядом с ним на волнах и задорно смеялся над своей шуткой. В его волосах запутались длинные водоросли, видимо прятался за ними, подлец, пока его Иоганн, вне себя от страха искал его под водой.  — Рехнулся, дурак! — закричал на него Белов не в силах сдержаться от праведного гнева. — Идиот!  — Не кричи, — недовольно поморщился в ответ Генрих, — все же хорошо. Ты видел какие там заросли? Честное слово, они как живые. Саша тем временем глубоко дышал в бесплодной попытке успокоиться. Охватившая его тревога за судьбу Генриха, потихоньку отступала, но для полной уверенности, что его другу ничего не грозит, ему очень хотелось выбраться на берег. От долгого пребывания в воде он стал замерзать, чувствуя, как покалывает холодным течением его ноги. И глядя на посиневшие губы Генриха, думал, что тому тоже не мешало бы отогреться.  — Давай назад, — приказал ему Белов, севшим от натуги голосом.  — Хочешь, я тебе покажу? — в свою очередь спросил его Генрих. Не обращая внимания на протесты Иоганна, он обнял его за талию и настойчиво потянул под воду. Белов ошарашено дернулся в попытке освободиться, но внезапно понял, что нежные объятия друга неожиданно стали крепкими и довольно тяжелыми. Генрих настойчиво тянул его на дно, не обращая никакого внимания на оказываемое ему сопротивление. Он ласково улыбался, глядя в глаза любовника, и шевелил губами в беззвучной попытке что-то ему рассказать. Запаниковавший Белов, все-таки смог извернуться в его объятиях и даже пнуть ногой в живот. Вырвавшись из ослабшей хватки, он рванулся было прочь, но к его удивлению Генрих оказался быстрее. Он нагнал его за несколько сантиметров до желанного воздуха, впился рукой ему в ногу, и настойчиво потянул за собой. Саша сопротивлялся изо всех сил, чувствуя, как вытекает из легких последние глотки воздуха. Он лихорадочно пытался отпинать от себя цепкую руку, но вместо этого только сильнее затягивал ее хватку. И в тот момент, когда заросли морских водорослей опутали его тело, сковав по рукам и ногам, Саша Белов наконец-то проснулся. Он вскочил с кровати и лихорадочно заметался по палате, так толком и не проснувшись. Не разбирая грани между явью и сном, Саша лихорадочно рвался из западни, так коварно созданной его разумом. Вбежавшие на шум медсестры окатили его холодной водой, и пока Белов отходил от коварной неожиданности, быстро закатали ему рукав и укололи транквилизатором. Затем, уложили его в кровать и убедившись, что пациент успокоился, оставили его одного. Чувствуя, как перевозбужденное сознание постепенно заволакивается густым туманом безразличия, Саша смотрел в покрытый трещинами потолок и беззвучно плакал. Наверное, впервые за три прошедших года. Генрих ласково погладил Белова по затылку, пощекотал, словно кота, за ухом, и, притиснувшись поближе, поцеловал. Подгреб под себя, устраиваясь поудобнее, уперся острым подбородком Иоганну в грудь.  — И что, дорого за тебя заплатили? — с усмешкой поинтересовался он.  — Одним Вилли Шварцкопфом, — ответил ему Саша.  — Хреновый же из меня коммерсант, — рассмеялся в ответ Генрих. — Кто же за тебя раскошелился? Лансдорф?  — Нет, — покачал головой Белов, — Дитрих. Ты помнишь майора Дитриха, Генрих? — спросил он, неосознанно повторяя знакомые слова из кошмара.  — А как же, — ответил Генрих, — такого разве забудешь. Хитрый черт, скользкий, изворотливый. Никогда мне не нравился. Особенно, когда в Варшаве на тебя пялился. Так и хотелось ему врезать. Хотя, как по мне, Лансдорф там гораздо мощнее. Когда я его в Берлине впервые встретил, честно, говоря, испугался. Смотрел он на меня так, словно решил все мысли прощупать и прошлые, и настоящие и в будущие заглянуть. А уж когда я про тебя спросил, то посмотрел на меня так, словно я лично на него покусился. Правда я тогда изрядно пьян был, так что может быть и покусился. Виноват. Белов засмеялся, не сумев удержать на привязи собственную фантазию. Он проработал с Лансдорфом около двух лет и прекрасно знал его привычки и повадки. К юному ефрейтору, неожиданно оказавшемуся у него в услужении, герр Лансдорф, и правда, дышал не совсем ровно, хотя поначалу и ограничивал свой интерес чисто профессиональной сферой. Но со временем Иоганн начал замечать, что стал для старого паука, кем-то большим, чем просто домашним любимцем. Лансдорф часто беседовал с ним, внимательно прислушиваясь к его ответам, но еще чаще — наблюдал за тем, как Вайс работал. Приходил в канцелярию школы под предлогом личного ознакомления с делами курсантов, садился за стол, раскладывая случайные папки, и просто смотрел. Поначалу Вайс тяготился таким вниманием, но позже научился извлекать пользу даже из такой ситуации. Он тонко льстил самолюбию Лансдорфа, с удивлением обнаруживая, что старик, не просто ведется на такие знаки внимания, но откровенно ими наслаждается. — А что — Лансдорф? — поинтересовался после долгого молчания Генрих. — Тоже за тебя торговался?  — Нет, — ответил ему Саша, — сидел в кресле и комментировал. Мол, плохой из меня вышел ученик, и что не стоило тебе доверять. Что ты всегда был, есть и будешь на его стороне.  — Старый хрыч, — буркнул Шварцкопф. — Кстати, он как-то заезжал к дядюшке. Как раз после того, как ты… хм, погиб. Не знаю, о чем они беседовали, но вышел он очень довольным. Когда меня увидел, то сразу скис. Хотя я тогда на него даже внимания не обратил — все о тебе думал. Я в те дни вообще ни о чем думать не мог. Даже во снах тебя видел.  — В непристойных? — подколол его Саша.  — И в них тоже, — не смутился Генрих. Его, казалось, вообще невозможно было смутить. — Но потом, решил, что если расклеюсь сейчас, то там, мне от тебя точно достанется.  — Полегчало? — поинтересовался Белов. Как убежденный коммунист, в загробную жизнь он не верил, но мысль о том, что за гранью бытия люди не расстаются, странным образом его утешала. Особенно, после смерти Зубова, с которым у Иоганна осталось столько всего недоговоренного.  — Не особо, — признался Генрих. — Недели две после похорон в каждом углу тебя видел. Но потом познакомился с профессором и сразу как-то успокоился, что ли. Умел старик внушить надежду. Веришь ли, но мне его не хватает. Я с ним совсем связь потерял после того, как союзники к Берлину подошли. Генрих замолчал и, закрыв глаза, положил тяжелую горячую голову Вайсу на грудь. Иоганн смотрел, как пляшут по стенам причудливые тени от старого клена и не думал ни о чем. Он чувствовал себя страшно уставшим и одновременно странно счастливым.  — Но я так рад, что тебя отыскал, — снова заговорил Генрих, возвращаясь к разговору. — Не верил, что ты погиб, хоть мне и говорили, что все возможно и особо надежды нет. Но я решил, что второй раз тебя хоронить я точно не буду. Весь Рейх перекопаю, хотя бы след, но найду. И все время о тебе думал. С той самой минуты, как дядин сейф вычистил и ушел к подпольщикам, думал о том, как встретимся с тобой снова и вернемся в Лицманштадт. Берлин уже штурмовать начали, бои — на каждой улице, летучие отряды по развалинам скачут и смерть… смерть каждый день. На четвертый день воды не стало. Я вылез с бидоном до ближайшей колонки и едва к военной полиции не попал. Как они меня не заметили — до сих пор в догадках теряюсь. Повезло. Мне тогда постоянно везло, словно заговоренному. Знаешь, мне тогда очень жить хотелось. Как никогда раньше. И очень хотелось тебя увидеть. Так сильно, что, наверное, поэтому меня и бомбы не брали. Даже когда дом рухнул. Иоганн приподнялся на локтях, отчего лежащий на нем Генрих едва не свалился с кровати.  — Ты под бомбежку попал? — ошарашено спросил он, не веря своим ушам. — Когда?  — Ну да, попал, — пожал плечами Шварцкопф. — Весь Берлин попал. Но на меня тогда такая злость напала из-за всего этого, что я ни о чем думать толком не мог. Только одна мысль была: выживу. Назло всем вам выживу.  — Ты про это ничего не рассказывал, — нахмурившись, ответил ему Белов. Он чувствовал себя слегка обманутым такой неожиданной скрытностью друга. — А что там рассказывать, — по-кошачьи фыркнул Генрих, — все как обычно. Только о налете не сообщили — уличную рацию как раз разнесло. Никто и не понял, а спохватились в самый последний момент. Хельга с детьми на улицу выскочили почти сразу. Мы с Францем задержались немного, ну и почти успели выбежать, как дом рухнул. Пораженный его словами Белов сел на кровати, заставив Генриха сползти щекой к нему на колени.  — Франц должен был тебя переправить за линию фронта вместе с другими, — лихорадочно заговорил он, — до операции.  — Он не успел, — мрачно сказал Генрих и тут же поправился, — мы не успели. Берлин объявили на осадном положении, и гестапо стало свирепствовать с облавами. Они искали тех кто не желал сражаться. Многих повесили как предателей. Еще больше — расстреляли. Жуткое зрелище, никак не могу забыть.  — И ты все равно молчал! — громко возмущался Белов  — Не хотел тебя волновать, — смущенно промямлил в ответ Генрих, внезапно напомнив Иоганну Зубова. Тот тоже не любил вдаваться в подробности, которые считал сугубо личными и к делу не относящимися.  — Меня тогда здорово придавило, — продолжил рассказ Генрих, не замечая в полумраке сурового взгляда Белова, — но я удачно упал. Сам не знаю, как выбрался из-под обломков. Но выбрался, все-таки. Выполз из завала лежу, смотрю на небо. И знаешь, о чем думаю? Какое же оно пыльное. Представляешь: пыльное небо! Я едва живой, чуть не сгоревший, а тут, видишь ли, небо пыльное! Но знаешь, оно и правда таким казалось, когда с него обломки и штукатурка после бомбежки сыпалась.  — Оригинальные у тебя сравнения, — хмыкнул в ответ Саша. Он не понимал, почему так разволновался, узнав об угрожавшей Генриху опасности. Наверное, сказалась привычка беспокоиться за него по всякому поводу.  — А я сам по себе весь такой особенный, — засмеялся Генрих и ужом нырнул под одеяло. — Угораздило ведь меня влюбиться в советского разведчика.  — Тоже мне достижение, — засмеялся Иоганн, почувствовав, как расшалившийся любовник щекочет его за бока. На Генриха временами находило совершенно хулиганское настроение, и в такие минуты он напоминал Белову жизнерадостного щенка, резвящегося по любому поводу.  — Я на тебя сразу запал, — признался он, высунувшись из-под одеяла, — С той самой первой нашей встречи, еще в Риге, помнишь? Ты сидел в кабинете над отцовскими чертежами такой внимательный и серьезный, что мне захотелось швырнуть в тебя чем-нибудь. Просто так, чтобы проверить, настоящий ты или нет. А ты… ты был как будто бы из другого мира, что ли. Весь такой из себя скромный, простоватый работяга, но с таким, знаешь, хитрым замочком внутри. Я все пытался понять, что же в тебе такого, что так к тебе тянет. Хотел тебя тогда страшно, и подкатывал как мог, но ты со своим целомудрием вообще ничего не замечал. Смущенный его словами, Белов лишь спрятал глаза. Он давно уже разобрал по полочкам все свои рижские воспоминания, и до сих пор поражался тому, каким слепым в свое время был. Генрих Шварцкопф ему сразу понравился. Настолько, что Иоганн натурально начинал скучать, если не видел его больше одного дня. Он стал чаще бывать у Шварцкопфов, используя любой, даже самый незначительный повод для визита. И вскоре Генрих стал сам наведываться в его автомастерскую: сначала с мелкими просьбами о починке очередной неисправности в мотоцикле, а потом и вовсе без повода. Теперь же, спустя много лет Саша неизменно задавался вопросом, а что было бы, пойми он в свое время истинные намерения Генриха. Но товарищ Барышев часто повторял своему ученику, что история не любит сослагательных наклонений. И, в общем и целом, Саша был с ним согласен, хотя совсем не думать об упущенных возможностях не мог.  — Да по этим глупым намекам никто бы не подумал, — успокоил его Генрих. — Это я потом уже и сам понял. В Берлине. Генрих замолчал и уставился в потолок, едва уловимо морщась от накативших воспоминаний. Белов, знавший о его жизни в Берлине только из открытых источников, подробностей не выспрашивал, хотя время от времени мучился ревностью и любопытством. Вокруг Генриха всегда вились различные люди: одни — движимые тщеславным желанием приблизиться к фюреру через его любимчика, другие — с намерением использовать старые связи Шварцкопфов. Третью категорию Вайс особенно не любил. Циничные и расчетливые, высокомерные и брезгливые, они появлялись почти в каждой компании и неизменно демонстрировали свое превосходство. На Генриха они всегда смотрели как на ценный приз, который стал бы прекрасным дополнением к их коллекции, собранной не только по музеям из завоеванных стран. Часть из них была потомками старинной прусской аристократии, и до сих пор пользовалась своими негласными привилегиями. Часть — нуворишами, серьезно разбогатевшими на завоеваниях последних лет, и желающими особых, более пикантных развлечений и готовы были за это платить. Не деньгами, но симпатией и покровительством. Впервые столкнувшись с ними на каком-то приеме, Вайс почувствовал одновременно и облегчение, и острый приступ ревности. С одной стороны, как бы ни было тяжело это признавать, но знакомство от людей, находившихся вне досягаемости тайной полиции, могло в некоторой степени, защитить Генриха от обвинений. Иоганн давно понял, что внутренним миром Третьего Рейха правят деньги и связи, и не стал исключать такой вариант. С другой стороны, даже от одной мысли о подобном покровительстве для Генриха у Вайса сводило скулы. Он никогда не чувствовал себя собственником, но глядя как жадно эти люди смотрят на его лучшего друга, одергивал себя, чтобы не потянуться к пистолету. Задумавшийся о чем-то Генрих, неожиданно хмыкнул, и, посмотрев на Белова, произнес:  — Знаешь, а ведь твой сон очень забавный. Если учесть, что в Варшаве я собирался тебя выкупать. В очередной раз за эту ночь Саша удивленно уставился на Генриха. Тот не выдержав его изумленного взгляда, тихонько засмеялся.  — Ну, фигурально выражаясь, — поправился он. — Знаешь, я ведь когда на встречу с вашим резидентом шел, целую речь репетировал. Все решал, как именно попросить для тебя неприкосновенности.  — Генрих! — Белов изумленно смотрел на него не в силах выдавить из себя ничего более умного.  — А что? — пожал плечами Шварцкопф. — Я был готов сотрудничать и с Сопротивлением. Хотя такую информацию, что у меня была, тоже абы кому не рассказывают. Но меня тогда мало волновала ее ценность сама по себе. Я за тебя беспокоился. Твоя работа в абвере была не самой чистой и благородной. И за тобой наверняка водились кое-какие грешки, к которым союзники были бы не так снисходительны. Но это ты дал мне координаты Сопротивления и я знал, что к творящемуся ужасу ты не остался равнодушным, как бы сильно ни хотел это скрыть. Поэтому лично я готов был пойти против Империи по зову сердца. Но для тебя мне были нужны гарантии. Белов, молча, слушал этот монолог, пораженный такой прагматичной расчетливостью своего друга.  — Представляешь мое удивление, — продолжал тем временем Генрих, — когда на мосту мы обменялись паролями. Да в тот момент я готов был обнять тебя и одновременно дать тебе в морду. А потом долго ржать над собственным идиотизмом.  — А в морду-то — за что? — обиделся Иоганн.  — За то, что морочил мне голову. Я, конечно, понимаю, конспирация — великая вещь, но знаешь, все равно как-то… обидно было. Но потом желание обнять все-таки пересилило. Как же я тогда был счастлив, что больше не должен перед тобой притворяться. Саша лишь задумчиво покивал головой. Он прекрасно понимал охватившие Генриха чувства и искренне ему сочувствовал. Но тот факт, что Генрих готов был купить для него у советских властей неприкосновенность, стал для него настоящим открытием. Его друг никогда не казался Белову настолько прагматичным, хотя с учетом обстоятельств, его решение казалось логичным.  — Кстати, Иоганн, — встрепенулся Генрих, — совсем забыл сказать. Я ведь подал документы на перевод в Москву. Предложил свои услуги и знания инженера. Ну и папенькины патенты в придачу. Заявление с личным делом ушло в наркомат иностранных дел. Товарищ Барышев, кстати, обещал поторопить.  — Генрих, — Белов снова привстал на кровати от изумления, — но… зачем?  — Как зачем? — изумился Генрих. Он уложил Сашу на кровать, прижался к его спине и пристроив руку ему на живот, стал успокаивающе гладить его: — Думаешь, я могу спокойно сидеть в Берлине, зная, что ты — здесь, больной, почти один. Ты, видимо, очень плохо обо мне думаешь. Я многим тебе обязан и я люблю тебя, так что, на мой взгляд, это — единственное правильное решение. К тому же знаю я твою тягу к героическому мазохизму. Поэтому, извини, дружище, но теперь я буду внимательнее за тобой присматривать. Или ты против? Саша Белов, которого разморило томной дремотой, утвердительно пробубнил что-то в ответ. Он неожиданно почувствовал себя спокойным и расслабленным. Молох войны прошел мимо них, не сжевав, но выплюнув прочь их обоих. Генрих был с ним и не собирался никуда уходить. Да и пыльное небо, в этом Иоганн Вайс был абсолютно уверен, больше не станет его беспокоить.