Если бы у Бога было имя, как бы оно звучало? И смог бы ты обратиться к Нему по имени?
О, Серхио знает точно ответы на все вопросы, что задаёт затихшей таверне девушка-менестрель с мелодичным завораживающим голосом и по-детски большими влажными глазами. Серхио унесёт эти тайны с собой в могилу, если умрёт когда-нибудь вовсе, но не раскроет никому имени их Бога. Потому что для них, пришедших с молитвой на устах за помощью, он навсегда останется смазанным изображением на барельефах и золотых иконах с лицом, сокрытым сиянием святости, Господом и Господином, к кому они приходят с мольбами и ждут неизменно решения своих мирских бед. И только для него он нечто большее, чем бестелесный всемогущий дух, — человек, которого он любит. — Не жадничай, Серхио, — и к тому, что этот человек любит появляться из воздуха за его спиной, Рамос волей неволей уже привык, почти не вздрагивая, когда на плечо ложится тёплая мягкая ладонь, — эти тайны могут открыться всем, кто готов слушать.Если бы предстал перед Ним во всём Его величии, Что бы ты спросил, если бы мог задать только один вопрос?
— Поэтому твоё имя знаю только я? — Икер обнимает его сзади за талию, кладя на плечо подбородок и прижимаясь виском к виску, согревая своим теплом. — Ты так уверен в этом, Сесе? — Рамос вскидывается, желая обернуться к Касильясу и по глазам, что не способны на ложь, понять, стоит ли за его словами что-то большее, чем желание поддразнить. — Се-е-ерхио, — он смеётся ему в ухо, щекоча горячим дыханием и заставляя его желать утащить Икера прямо сейчас, чтобы остаться наедине, сжимает объятья крепче, втискивая его в себя, — ревность — это грех. Да к тому же ещё и глупость. Ты понимаешь, что ревнуешь Бога?Да, да, Бог всемогущ. Да, да, Бог всеблаг. Да, да, да-да-да.
— Я ревную не бога, а человека, с которым я сплю, — ворчит Серхио, перестав изворачиваться ужом в сильных руках, не дающих ни обернуться, ни высвободиться. Икер тепло фыркает ему в затылок, потираясь о короткие волосы носом, покачивается мягко в такт музыке, увлекая в нехитрый танец и Рамоса. — Только спишь? Сесе, Сесе, ты разбиваешь моё сердце, — Касильяс мягко смеётся сзади, не оставляя сомнений в том, что он лишь подтрунивает над ним, и Серхио желает тут же вывернуться из его рук, чтобы прожечь возмущённым донельзя взглядом. Не то, чтобы Икеру было до них дело, и он хоть когда-нибудь реагировал на все эти демонстрации как-то иначе, чем снисходительной улыбкой с этими его счастливыми сияющими глазами и морщинками вокруг них. Признаться честно, Рамос обожает даже такого, немного язвительного, немного наглого, но бесконечно человечного Касильяса. — О, да брось, человек-который-постоянно-читает-мои-мысли, ты не можешь меня обвинять в этом! — Икер, кажется, улыбается — Серхио трудно утверждать затылком — и тычет пальцами под рёбра, бессовестно щекоча всё ещё слишком чувствительного Чехо. — Вообще-то не постоянно, уж ты-то знать должен, — Сесе уворачивается от его рук, пытаясь не привлекать к себе много внимания окружающих и не мешать им слушать заезжего барда. — Не переживай, они нас не видят.А если бы Бог был одним из нас? Грубияном, каких немало.
— Пользуешься божественными силами в корыстных целях? — Серхио притворно осуждающе цокает языком, с трудом сдерживая горячечный стон, когда Икер коварно прикусывает кожу на его шее, втягивая в горячий рот и оставляя яркое пятно, что наверняка будет привлекать внимание всех братьев и сестёр в храме и что наверняка придётся прятать в жару под тканями. Благо, ему такие странности давно прощаются по умолчанию. — Икер, у тебя совести нет… Один из них? Рамос не сомневается, что их Бог настолько же человек, насколько все его жрецы. Что он бродит среди них в храме, ничуть не замечая всего богатого убранства, на которое ему глубоко всё равно. Что он старается помочь каждому, кто пришёл к нему с чистым и искренним сердцем, с хорошими помыслами и отчаянными просьбами. Икер, его Икер, был для него любимым человеком даже больше, чем возлюбленным Богом. Но грубияном? Нет, только не он. Язвительным, ехидным, саркастичным, смешливым, безжалостно-милосердным, он мог быть каким угодно, мог злиться, досадовать, грустить, мог приходить к нему под покровом ночи и будить нагло, чтобы только взять принадлежащее себе по праву, а мог держать его ладонь во время службы в своей, соединяя вместе с пальцами их мысли и сердца, через него говоря со всей паствой и с ним лично. У их Бога тысяча лиц, тысяча ликов. И даже Серхио не знает, истинен ли тот, что видит он. — Сесе, ты слишком громко думаешь, — Икер утробно ворчит ему на ухо, посылая по коже колючие приятные мурашки, и возмущённо дует прямо в ушную раковину, когда Рамос никак не реагирует, погружённый в свои размышления. — И слишком тяжело. Ты отвлекаешь меня от песни. — Ты сам сюда пришёл, — Чехо недовольно морщится, отводя голову и отстраняясь, но недалеко, потому что Касильяс, не будь собой, всё ещё упрямо держит его в своих руках. — Икер, пусти.Если бы у Бога было лицо, каким бы оно было? И захотел бы ты увидеть его, если бы это требовало от тебя Веры в небеса, В Спасителя, в святых и в пророков?
Настроение стремительно портится, и Серхио уже сам не уверен в причинах подобного перепада в собственных чувствах. Эти мысли — гнетущие, тяжёлые, заставляющие думать о вещах, неподвластных измышлениям вовсе. Они путают его, сбивают с истинного пути. Последний раз, когда Рамос пытался самостоятельно разобраться в подобном, он допустил в город ересь. Сейчас сложно сказать, был ли он в состоянии препятствовать тогда распространению заразы, но избавиться от назойливого чувства эфемерной вины он не может. Увидеть лицо их Бога в обмен на веру? Серхио не представляет, в кого ещё ему нужно поверить и как истово за знание, каков настоящий облик человека, которому он отдал сердце и готов вручить свою душу без сомнений. Он подобрался к нему ближе всех, но до сих пор бродит впотьмах. — Серхио, в чём дело? — Икер появляется перед ним, сделав это так незаметно, что Чехо даже не замечает, когда исчезают удерживающие его сильные руки, а вид таверны загораживает обеспокоенное лицо Касильяса. Он мягко оглаживает костяшками скулу Рамоса, пальцами ласково отогревает кожу, скользя вдоль линии челюсти к уху. — Сесе, я не могу тебе помочь, если не буду знать. — Я боюсь, вдруг ты окажешься ненастоящим, — выпаливает шёпотом Серхио и отводит взгляд, не понимая, развязала ему язык кружка выпитого эля или влияние Икера, в очередной раз ненавязчиво использовавшего на нём свои божественные способности. — О чём ты, Сесе? — Касильяс придвигается ближе, загораживая собой буквально всё, вклинивается между разведённых ног Чехо, фиксируя на бёдрах широкие ладони, заставляет смотреть только на себя. — Я чувствую твою веру сильнее, чем когда-либо, но ты вдруг начал сомневаться. В чём? Серхио морщится, запрокидывая голову, не желая сдаваться так быстро. Говорить с Икером по душам всегда было отдельным приключением с не ясным заранее концом. Он может сейчас начать язвить на его откровения, а может воспринять так серьёзно, что забудет о прочих проблемах. Предугадать его поступки невозможно. Воистину, неисповедимы… — Серхио, пожалуйста, — Икер обнимает его лицо руками, глаза прямо напротив глаз — не скрыться, не спрятаться, не солгать. — Я верю в Икера-Бога, — наконец шепчет Рамос, пытаясь обернуть ситуацию на свою сторону и прочитать что-то на дне глубокого яркого янтаря, — но не понимаю Икера-человека. Я боюсь… Вдруг это только твоё развлечение? Одно из твоих лиц? Сколько ещё у тебя их, сколько ещё твоих обликов может ходить по городу, может встречаться с другими? Я не могу требовать от тебя ничего, но мне всё равно страшно, что всё это окажется ненастоящим. Наша… — он боится произносить слово «любовь» вслух, как будто, обличённое звуками, оно потеряет всякий смысл. — Наши отношения для тебя только очередное развлечение для Бога.А если бы Бог был одним из нас? Грубияном, каких немало.
— Сесе, — Касильяс качает головой и отстраняется, опускает руки, позволяя Серхио двигаться свободно, но сам Рамос думает мимолётно, что лучше бы он молчал вовсе, глядя на уставшее, осунувшееся лицо Икера. — Я… — Молчи, — Чехо кладёт ладонь ему ла рот, заглушая звуки, извиняется за собственные слова одним только взглядом. Серхио может во многом обвинять их Бога, спорить, ругаться, кричать, в их отношениях бывало всякое, включая расставание, но такое… такое случается впервые. — Я не должен был. Это всё не важно, забудь. Давай дослушаем и пойдём, если хочешь.Просто добирающимся до дома… …Назад, на небеса, в полном одиночестве.
Икер мягко улыбается ему, как малому неразумному дитя, кажется, посмеивается тихо, неясно только, над чем, касается губами внутренней стороны ладони, прежде чем отвести её, осторожно обняв своими пальцами. — Ты ревнуешь, Сесе, — Серхио упрямо дёргает головой, переводя взгляд на позабытую ими за разговором девушку барда на маленьком помосте, перебирающей струны своей лютни и, кажется, смотрящей прямо на них, хотя Касильяс сказал, что это невозможно. — Это глупо. Ты знаешь, что в моём сердце достаточно места для всех, кто готов впустить веру в свою душу и предложить своё служение. Я люблю их всех. — Икер-Бог. Об этом я и говорил, — Рамос не высвобождает руку, позволяя Касильясу поглаживать кончиками пальцев костяшки, но сам будто отстраняется от происходящего. — Я не могу требовать от тебя быть человеком и следовать человеческим устоям. Поэтому говорю сразу, давай забудем и будем слушать музыку. — Детка, будь добр, дослушай меня до конца и не перебивай, — Серхио вздрагивает — как и всегда, когда Икер «снисходит» до употребления таких «человеческих» просторечных прозвищ. — Если бы я хотел найти кого-то ещё, если бы мне не хватало только тебя, разве я стал бы давать тебе бессмертие? Разве сделал бы так, чтобы ты мог остаться со мной навсегда? — И сколько нас таких, бессмертных, ходит по миру? — Рамос поджимает губы, пряча ехидную усмешку, возвращая их мягкие ласковые подтрунивания. — Не знаю, два или три… десятка, — Чехо ухмыляется криво, бодая Икера кулаком в плечо. — Только ты, Сесе. У других богов может быть сколько угодно, мне плевать на их дела и на то, сколько жрецов они наделяли этим даром. Но у меня только ты. И ты — только мой. Понятно? Like a holy rolling stone…… Back up to heaven all alone
Икер тянется поцеловать его, кажется, первым, желая подтвердить свои слова и своё право, но Серхио подаётся вперёд быстрее, соскальзывает со стула, тесня его спиной назад, вынуждая отступать шаг за шагом. Касильяс обнимает его, пробираясь горячими ладонями под грубую простую рубаху, заменившую монашеские одеяния, ногтями скребёт контур живых рисунков под кожей, обводит знакомые до мелочей края картинок. — К чёрту песни, Икер, пошли домой, — Серхио низко тихо стонет прямо в чужой рот, не отстраняясь и не желая прекращать поцелуй надолго. — Хочу тебя. — Да… Да, хорошо, — он накрывает губами, оглаживая шершавым языком, ранее оставленное алое пятно на шее, руками стискивая крепкие округлые ягодицы, жадно сминая податливую плоть пальцами. — Держись за меня, — Рамос с готовностью обнимает его за талию, прижимаясь грудью к груди, позволяя без проблем почувствовать заполошное биение жадного страстного сердца. Икер смотрит на менестреля поверх его плеча за мгновение до того, как перенести их с Серхио в их дом, их спальни, ловит её ответный взгляд. Девушка подмигивает ему залихватски, не отвлекаясь от перебора тонкими пальцами лютни, зачаровавшей звучанием всех присутствующих, чем немало помогла ему в отвлечении внимания, и Касильяс только закатывает глаза, исчезая. Никси, их маленькая блудная богиня из Младших Дочерей, что вечно балагурит по тавернам и лица завсегдатаев и пьяниц предпочитает божественным ликам, а их пиры — хмельным застольям с путешественниками. Николеса улыбается вечно юными мягкими губами, позволяя старшему брату хранить свою маленькую тайну столько, сколько будет угодно, спускается с помоста, убирая инструмент, подхватывает застольные заливистые песни. До забот богов ей нет дела, и если Касильяс желает истратить свою человеческую любовь, вопреки запретам, на своего маленького жреца — пусть так, ей нужны от его города только пляски и крикливые истории наперебой с пьяными дерзкими частушками. И гори оно всё огнём.