Субституция

Музыка в наушниках заглушает звуки остального мира, и без того будто замершего. Саша даже не вслушивается в плейлист, всё это — музыка, какая-то невнятная бутылка в портфеле — это всё просто очередные фоновые действия, через них сам себе доказывает, что живой, что его всё ещё в этом мире что-то привлекает, пусть это будет даже выпивка и какие-то глухие страдания без причины. Это ведь делает живым? Если нужно что-то ещё, то бесполезная игра, Петрова едва хватило на это. Чей-то, точно не его голос, называет таксисту адрес, односложно отвечает на вопросы, пытаясь отрешиться от всего мира, тем более от пахнущего куревом и мясом водителя. Дурные запахи. В машине Олега всегда почему-то пахло пряностями и чем-то мускусно-сладким, словно ты не в слякотной Москве едешь, пытаясь не задремать, а где-то в Индии. Вокруг тебя — огромный, дышащий своей жизнью рынок. А ещё тепло, это тоже важно. Сейчас ему вечно было холодно: кутайся в пледы, куртки и шарфы или не кутайся — а всё равно периодически передёргивает от морозца, гуляющего между лопаток, у шеи, солнечного сплетения. Морозит всё тело, бьёт в каком-то мерзком ознобе. Эта болезнь полярника сопровождает его с пресловутого поцелуя в театре, после которого он в одной футболке выбежал в ледяную Москву. И вот теперь этот день вроде бы остался позади, чистая теория. А на практике — как день сурка, каждый день Петрова сопровождается этим ощущением холода и пластика на губах, паршивое ощущение. Без него было бы лучше, но, впрочем, кто его в последнее время спрашивал, как ему будет хорошо? Вселенная положила на его желание просто нормально жить огромный болт. Лучше бы его этим болтом там и убило: всем, а ему прежде всего, такой исход понравился бы. — Приехали. Водила дышит на него своим мясным перегаром, руки у него на удивление сухие и быстрые, деньги исчезают с феноменальной быстротой, а сам Сашка из машины — еще быстрее. В наушниках играет что-то попсовое, но ни одно слово в голове не откладывается, только шумит где-то на периферии. — Привет, извини, что так долго, ты же сам знаешь, какие в театре дела. Да и не только там. В голове пусто. Глупо, наверное, вот так приезжать и говорить в пустоту как шизофреник, да только одному тошно до петли, с кем-то — ещё хуже. А у тебя вроде бы и не один, если верить в душу, и в одиночестве побыть можно, если атеиста включить. Тараторит, запинается о слова и собственные ноги, устраивается на мокрой и холодной лавке, где уже за минуту промерзает от копчика в обе стороны так, что снова сводит холодной судорогой. — Я вот иногда вопросом задаюсь. Если бы умер не ты, а я, то что было бы с тобой? Ну, то есть, я верю, что ты бы горевал, ну вроде как не чужой человек. На мою замену точно не прислали бы какого-то дурного робота, как мне кажется. Не такая важная шишка. Петров глядит в небо, серое-серое. Говорит как дурак, но его всё равно никто не услышит. Людей вокруг смотрит целое множество, а услышать что-то никто не сможет. По определению. Если только у могильных камней не выросли уши. У могилы Олега так точно ничего не выросло. Появляются обычно кучки цветов, быстро увядаю и исчезают, освобождая место новым. Сам Сашка цветов Олегу не носил никогда. Не девицы на выданье. — Но ты бы там с ума не сходил, я тебя знаю. А может и не знаю. Может, и сошёл бы. Во всяком случае, с кофеварками бы не обжимался. У тебя гордость есть. Ну, была. Довольно сложно говорить об Олеге в прошедшем времени, но так правильно. Легче. Не оставить всё в прошлом, нет. Просто спрятать в тот уголочек сердца, где не болит. Сложно, но единственный вариант, при котором он может жить. — У меня тоже есть. Я ведь так не могу, Олег. В театре о тебе всё кричит до сих пор. И железяка эта тоже. Не выдержу ведь. Вчера отвёз заявление. Наверное, иначе я бы правда сошёл с ума. Меня в кино зовут. Да много куда. Я ведь долго отказывался. Ну да, там бухать на съёмках не дадут, если только пиздюлей. Подзатыльники ему раньше только мама могла отвешивать с отцом, потом ряды пополнил Олег. А сейчас — все, кому не лень. — У меня уже даже билеты есть. Сначала на юг рвану, пару недель погреюсь, смою всю Москву с себя. Всю Ермоловку, как бы ни хотелось остаться. Слышишь? А потом в Питер рвану, я даже квартиру уже нашёл. А потом на съёмки. А потом к тебе. И снова куда-нибудь рвану. Веришь? Я тоже не особо, но билеты на руках даже есть и контракт скоро подпишу. Замолкает, сверлит взглядом памятник, начинающий облезать венок и вздыхает. — Кому вот вру? Самому удавиться хочется, а всё говорю и говорю как идиот. Я же начну жить, да? Скажи-то да, Олег. Ты ведь всё сломал. Нет, винить тебя в этом может только последняя сука. Но всё равно. Наверное, если бы тогда всё не закрутилось, было бы легче. Ну, после твоего ухода. Или нет. Я бы тогда себя ещё больше накручивал. Что при жизни не признался. Дебил я у тебя. Саня покачал головой и встал. Джинсы промокли насквозь и теперь противно и мокро липли к коже. — Я приеду. Правда-правда. Гладит холодный гладкий камень, пробегается пальцами по лицу Олега и, как от огня, одёргивает руку, дёргается и всхлипывает. Всё же не удержался от чёртовых слёз. Вытирает глаза рукой, по сухому продолжает тереть. Глаза теперь красные, как от недосыпа или хорошей пьянки. С такими же глазами он выходит с кладбища, молча бредёт по ненавистной Москве. У него и вправду рейс сегодня в ночь. А через месяц начинаются съёмки. И жизнь, вроде, начинается, а тошно всё так же сильно. И больно. И наверное, ненавидит себя всё так же сильно. Но оно, всё это не надолго. Скорее всего. А может, и навсегда, просто привыкнет со временем. Посмотрим.