Зараз удвох тут, стискає тиша, Рахую відстань до тебе ближче.
Витя выходит из душа, распаренный и уставший. Он уже предвкушает блинчики с мясом и клюквенный морс, которые пообещала ему Рони ещё утром. Если быстро одеться и добежать до машины, можно успеть проскочить до начала затыков на трассе и через полчаса быть дома. Только надо немного ускориться… — Цыган! Звучит так непривычно — в последнее время Коля зовёт его исключительно по имени, с отчаянным придыханием, кажущимся ему нежным и завлекательным. — Стой. Поговорить надо. — Давай потом, а? Ужасно не хочется сейчас тратить на него время. Дома ждёт горячий ужин и Рони, на завтра им дали выходной, за окном весна, и, может быть, сегодня ему наконец удастся уломать её немного пообниматься на балконе — ночью обещают не меньше семи градусов, совсем не холодно. — Нет, — голос Шапаренко неожиданно холоден и жёсток, а сам он смотрит Вите прямо в глаза. — Это срочно. Он хватает его за руки и толкает к шкафчикам. — Слушай, ну напиши или звякни завтра, а? Мне правда пора, — Витя отчаянно выворачивается, но тот внезапно очень настойчив, и, несмотря на то, что он явно слабее, напирает так, будто то, о чём им непременно нужно поговорить — это вопрос жизни и смерти. — Нет, — повторяет он так же сурово, его вообще как будто заклинило. Но в следующий момент он словно отмирает, срывается и истерично выкрикивает, не глядя больше на друга: — Я знаю твою тайну! Я всё видел! Я знаю! — Чего? — Цыганков смотрит недоумённо, не понимая, что такое на него нашло. Вырывает руки из чужого цепкого захвата и отстраняется: — Что с тобой такое? — Я вас видел. В глазах Коли больше нет ледяной стали, он, чуть ли не плача, смотрит на Витю, который замирает, вдруг осознав, что слышит. — Ты какого хера вообще творишь? Ты понимаешь, что ты делаешь? В его голосе смесь отчаяния, отвращения и… ревности? Он, чёрт возьми, всё ещё любит Цыганкова, он в ужасе от того, что ему открылось; это не то, что он хотел бы знать, но теперь он, наконец, понял, почему Витя так поступал с ним. — Успокойся. Да тише ты! Не ори! Слушай, ты просто не понимаешь, я… Он не знает, как это объяснить. Он вообще не уверен, что это возможно. Никто не поймёт это, никто не примет его любовь. Это конец. Шапаренко заложит его за милую душу, чёрт бы побрал эту его неуместную влюблённость, которую Витя худо-бедно пытался сдерживать. В эту минуту Коля кажется ему обиженным ребёнком, которому пообещали гору сладостей, а потом прямо на его глазах отдали её другому. — Ты с ума сошёл, — голос у Шапаренко дрожит, он изумлённо смотрит на друга. — Ты знаешь, что это такое? Ты знаешь, как это называется? Она твоя сестра! Сестра, блин! Как ты вообще додумался?! — Да говорят же тебе, не ори! — Цыганков уже сам подскакивает к нему и зажимает рот рукой. — Всё я понимаю. И она всё понимает. Это не то, слышишь, не так! Блять, я люблю её! Я знаю, нельзя, но это так. Всё нормально. — Нормально? — У Коли, кажется, глаз начинает дёргаться, — Ты себя вообще слышишь? Вы родные, полностью, ты понимаешь? — Не надо так кричать! — Витя уже сам срывается. — Я же сказал, я всё знаю. Всё нормально, только не болтай, всё хорошо будет. — Да пошёл ты! В следующую секунду ему в лицо прилетает кулак Шапаренко, и острая боль пронзает челюсть. На пол моментально начинает капать кровь. Коля стряхивает руку и с ненавистью выплёвывает: — Я не крыса. Это мерзость, но я не скажу никому. — За что? — Витя шокировано смотрит на него, поспешно утираясь тыльной стороной руки. Коля сегодня ведёт себя настолько нетипично, насколько это вообще возможно. Впрочем, учитывая, что он недавно узнал, это, наверное, не должно сильно поражать. — За то, что треплом назвал. Ну, тут Шапаренко явно преувеличил. Его просто предупредили, зачем же сразу в морду?.. — Просто будь осторожен, — и тихо повторяет: — Я никому не скажу. А ещё через секунду Витя в принципе теряет всякое понимание ситуации, потому что Коля вдруг сбрасывает с бёдер полотенце и делает шаг навстречу. — Какого хера? Цыганков отшатывается, а тот ухмыляется неизвестно чему, неумолимо наступая. Витя цепляется взглядом за татуировки на левой руке, такой некрасивой, мужской, совсем не нежной и хрупкой, как у Рони — единственной, с кем он привык находиться в подобной ситуации. — Твоего, — тихо отвечает Коля, продолжая посмеиваться. — Ну же, давай, с сестрой можешь, а меня что, слабо? Я тоже хочу. Витя больше не задаёт вопросов. Молча бьёт в ответ на оскорбление, а потом, всё так же, не говоря ни слова, опускается на скамейку, прислоняясь спиной к шкафчикам, ощущая совсем неутешительную сейчас металлическую прохладу. Он в ужасе, он не понимает, что происходит, и не знает, как на это реагировать. Но всё это ровно до того момента, как Коля, уже возбуждённый, оказывается у него на коленях. Его губы такие же мягкие, как обычно, но ласки всё же отличаются от женских; короткие ногти неприятно царапают плечи, а пальцы щиплют и до боли сдавливают бока. Шапаренко действует активно, словно стараясь быть сразу везде, засасывая и прикусывая кожу на шее, зализывает ярко-алое пятно, продолжая лучиться радостью. Вите не нравится. Коля не заводит его от слова совсем, он не слишком красив и не слишком нежен, зато слишком настойчив, и этот агрессивный напор тоже раздражает Цыганкова. Ему это не нравится. Он привык, что всё совершенно иначе. Его не возбуждают ни эти объятия, больше похожие на бойцовский захват («медведь он, что ли»), ни жадные поцелуи-укусы, какие-то слишком грубые, нарочито мужские, ни стоящий колом член с багровой от прилившей крови головкой. Шапаренко всегда заводится с пол-оборота, его даже не обязательно трогать там, но ощущать его стояк в любом случае не больно-то и приятно. Витя отвечает как-то механически: слабо обнимает, с лёгким сожалением глядя на развязанный узел на собственном полотенце. Он не хочет Колю ни капли, но что-то тащит его помимо воли, не позволяя спихнуть с себя разгорячённое тело и бегом рвануться к машине. Он знает, что. Сейчас он пытается купить себе молчание. Продлить благостное состояние запретного романа, отношений, которых в природе быть не должно. Успокоить Шапаренко, бросить ему кость, как собаке, чтобы не лез, не мешал жить, ведь если бы не он, всё было бы просто прекрасно. Витя пытается представить сестру, родную и любимую, в полупрозрачном пеньюаре, с распущенными волосами, но реальность слишком сильно контрастирует с идеальным образом, и видение тает, уступая место сходящему с ума от счастья Шапаренко. Добился-таки своего. Если бы ты правда меня любил, — думает Витя, — то не заставлял бы делать это с тобой. Нет ничего возбуждающего в том, как Коля жадно облизывает его ключицы, как он едва не начинает орать от удовольствия, когда Витя деревянными пальцами выкручивает его соски; нет ничего прекрасного в этих стонах и вздохах, которые Коля так щедро дарит ему в ответ на каждое прикосновение. Витя бы предпочёл, чтобы он заткнулся и прекратил сбивать и так отсутствующий настрой. Цыганков почти не знает, что делать, из опыта с парнями — только обжимания в душе с тем же Шапаренко, а действовать так же, как с Рони, у него не хватит терпения. С сестрой он был нежен, заботлив, всё время боялся сделать ей больно, как-то навредить... Уже засыпая в одной постели, они долгое время вообще просто обнимались. И так сладко было ощущать эту невинность, эту нетронутую пелену детства, что самому не хотелось это испортить, толкнуть её в эту пропасть взрослой жизни, стать виновником того, что никогда больше она не будет маленькой девочкой в джинсовом комбинезончике, ждущей его после матча на скамье у поля. К Коле у него подобных чувств не было от слова совсем. Тот был хорошим другом, пока не стал слишком настойчивым и не начал постоянно докучать своей любовью, вверив ему этот груз ответственности. Слава богу, что свои сопли и бесконечную рефлексию он держал при себе. Жаль только, не додумался всего себя при себе держать. Был бы как Жуниор — верный рыцарь без страха и упрёка. И близкий друг. Почему ему обязательно надо было во всё это лезть?.. — Не бойся, — шепчет неожиданно серьёзный Шапаренко. — Давай, я выдержу. Он поднимается. Витя неприязненно смотрит на покачивающийся между его ног член, с головки которого тянется тоненькая ниточка смазки, бледное тело, словно вся кровь ушла в пах, а, переводя взгляд на лицо друга, и вовсе хочет с отвращением отвернуться — глаза у того расфокусированы, губа закушена, его трясёт как в лихорадке, а подсыхающие после душа волосы лежат огромной уродливой копной. Но Коля разворачивается и подходит к скамейке у противоположной стены, наклоняется, выгибая спину, и разводит ягодицы в стороны так, словно привык это делать. Витя медленно встаёт, шагает как можно неторопливей, стараясь оттянуть момент, но расстояние слишком мало. Он смотрит на тёмную, сморщенную дырку, на поджимающиеся яйца и покрытую редкими тонкими волосками промежность, и сглатывает. То, что ему предстоит сейчас сделать, явно не станет лучшим воспоминанием в жизни. Да и, честно сказать, вряд ли понравится самому Коле. Всё-таки, это не то, в чём он может назвать себя профессионалом. — Господи, скажи, что ты не девственник, умоляю. Цыганкову кажется, что силы покинули его окончательно, он на мгновение закрывает глаза, надеясь, что всё это сон, и морок сейчас развеется — придёт Рони и скажет, что ему пора вставать. — Ты меня сейчас типа шлюхой назвать пытался? — блять, да почему он так любит всё преувеличивать? — Мало я тебе врезал. Чёрт, да, будешь первым. Только не это. За что судьба так его не любит? Витя сокращает расстояние между ними до предела, отчаянно пытаясь что-то придумать. Ничего лучше, чем сплюнуть в ладонь, в голову не приходит, он быстро растирает слюну и осторожно касается беззастенчиво подставленной задницы. Палец входит с трудом, горячее и упругое внутри плотно сжимает, но и это не распаляет, не заставляет желать скорее оказаться там — теперь Витя только боится сделать неверное движение, осторожно пытается протолкнуться чуть глубже, чем на полфаланги, а Коля издаёт какой-то непонятный звук. Это совсем не так, как с Рони. Она была возбуждена, хотела этого, и его пальцы в ней явно дарили ей облегчение, удовлетворение; Шапаренко же явно нехорошо, почти больно, и это тоже совершенно не располагает к продолжению. — Может, не надо? — неуверенно спрашивает Витя. Он бы принял сейчас за счастье совместную дрочку, от чего раньше всячески увёртывался. Но теперь у него есть благовидный предлог — он не хочет причинять боль. Да и не предлог вовсе, просто не его это — делать людям больно. Ему нравится нежно и чувственно, а не раком в пустой раздевалке. Почти противно. — Давай. Шапаренко непреклонен, он терпит в себе лишь один палец, но и это доставляет жуткий дискомфорт, он совсем не так себе это представлял, но яростное упрямство не даёт пойти на попятный. — Давай. Меня как её. Вите почти что физически больно от этого сравнения, потому что с ней он бы никогда так не стал. С ней он ласков, заботлив и добр, а тут еле сдерживается, чтобы не войти сразу, только бы покончить со всем этим как можно скорее. Он медленно впихивает второй палец, слушая, как Коля тихо матерится сквозь сжатые зубы, чувствуя, как напрягаются от боли неподатливые мышцы. — А ну перестань, — Вите неприятна сама мысль о том, что он является причиной чьих-то страданий. — Не зажимайся, будет хуже. Ему кажется, что это звучит как-то грубо и слишком по-диктаторски. Шапаренко посылает его куда подальше, но честно пытается расслабиться. Сам ведь хотел, но в теории это представлялось вовсе не таким страшным. В теории он легко принимал его в себя целиком, усаживался сверху и подчёркнуто медленно, дразня, поднимался и опускался, пока Цыганков сходил с ума, от возбуждения не помня собственного имени. На деле же, это Витя должен был заботиться о нём, в то время как сам он давился слезами, чувствуя распирающее жжение, а ведь это были только пальцы. Но даже их было много, слишком много — тело отчаянно сопротивлялось вторжению, не слушаясь своего хозяина. Он честно пытался расслабиться, понимая, что судорожно сжавшиеся мышцы совершенно не способствуют получению удовольствия, но получалось откровенно плохо. Витя, сам себя ощущая садистом, добавил третий палец, молясь про себя, чтобы Коля, наконец, приказал ему прекратить, отшатнулся с обидой и отвращением. Ему было бы явно легче. Но тот, казалось, задохнулся на мгновение от обжигающего чувства, которое было так близко к боли, что не устоял на занемевших ногах и наверняка рухнул бы на пол, если бы Витя не подхватил его под животом. Рука, скользнувшая вниз, мимоходом проехалась и по члену, и Шапаренко дёрнулся, желая ещё, больше, этого скользящего прикосновения было явно мало для почти уже опавшего от неприятных ощущений члена. Витя понял его без слов, оставив без движения пальцы правой руки, трахающие покрасневшую, чуть опухшую дырку, левой крепко обхватил ствол и провёл сверху вниз сильным, уверенным движением. Правой сразу же стало значительно легче, мучительное напряжение отступило, пальцы удалось просунуть практически на фалангу вперёд. — Теперь давай, потихоньку, — простонал Шапаренко, блаженно прикрывая глаза, стараясь перетерпеть очередной виток наслаждения. Как этот человек может дарить ему столько ощущений? Столько прекраснейших и ужаснейших ощущений почти одновременно. Витя на мгновение зажмурился и глубоко вздохнул. Он чувствовал себя сейчас как пловец перед прыжком с вышки. Страх сковал всё тело, но он лишь встряхнул головой, отгоняя лишние мысли. В отличие от Коли, он готов не был, пришлось долго теребить вялый член, пытаясь представить что-то возбуждающее, чтобы, наконец, перейти к главному. Приставив головку к анусу, он подумал, что он, наверное, слишком большой, чтобы всё получилось; это будет не просто больно, — Коля не сможет, просто не сможет его принять. Но всё равно осторожно надавил, втискиваясь в тесное и жаркое нутро. Шапаренко пришлось зажать себе рот, чтобы не заорать, такая дикая боль пронзила тело. Возбуждение улетучилось практически сразу, всё, что он мог чувствовать — как что-то огромное, раскалённое входит в него, а он не в состоянии это вытерпеть. — Слушай, давай не надо, — он слышит взволнованный голос, будто через ватную пелену этой боли. — Я тебя порву. Сейчас… — Стой! Он не отступит, он хотел этого, если эта девчонка может это вынести, то почему он — нет? Он справится, он сильный, надо только чуть-чуть подождать. Благо, Цыганков догадался застыть в наверняка не самой удобной позе. Да, ему, наверное, тоже несладко. Коля трахал девушек, знает, как трудно остановиться, особенно если только вошёл. Но думать о нём сейчас просто не получается. По прошествии какого-то бесконечного числа минут Шапаренко медленно кивает, и Витя осторожно подаётся назад, и тут же — вперёд, совсем чуть-чуть, на миллиметр глубже. Это больно, ни о каком удовольствии речь идти просто не может, Коля вспоминает смешливые разговорчики («в первый раз всегда больно»), и корит себя за то, что не прислушивался к ним. Глупый был, маленький. А они, большие и взрослые, играющие в основной команде (и Витя с ними, обидно), смотрели на него жадно, облизывали взглядами с поволокой, мрачными, мерзкими, и обходили стороной. Молодёжь — это святое, молодёжь трогать нельзя. Это знал даже прожжённый развратник-португалец, которого Мораес за что-то так невзлюбил. Жаль, что не трогали. Если бы этот гад тогда довёл начатое до конца («всё равно попортят, не я, так другой кто»), если бы Драго и Мяка не оттащили его, может, Коля бы сейчас чувствовал себя совсем иначе. В конце концов, действительно попортили. Лишаться девственности с любимым человеком ничуть не менее больно, чем со всеми прочими. Но, конечно, никому не дано узнать, так ли это. Цыганков, кажется, жалеет его, потому что старается двигаться очень медленно. Короткие фрикции совсем не помогают ему самому, но Коле от этого явно легче. У него появляется возможность вновь начать себе надрачивать, хоть руки и слушаются плохо, а член никак не желает вставать полностью. У них даже начинает немного получаться, и Витя явно хочет закончить побыстрее, чтобы не мучить его, за что Коля ему безумно благодарен. Сейчас ему даже немного жаль Рони — как она это вынесла, будучи ещё младше?.. Но эти мысли быстро улетучиваются. Витя начинает толкаться активнее, сбивается с ритма, вколачиваясь в него уже жёстко, не заботясь об аккуратности и осторожности, и Коля рвано дёргает рукой, выплёскиваясь на собственные пальцы, умудряясь заляпать и скамейку, и шкафчик перед ними, и свой живот, а за ним кончает и Витя — с тихим вздохом спускает прямо внутрь и тут же вытягивает из него ещё твёрдый член. Отвратительное ощущение. Хуже только чувствовать горячее и мокрое внутри себя, как оно течёт, добираясь, кажется, до самого желудка. Совсем не так он себе это представлял. Коля падает на пол, как только его отпускают, понимая, что сесть совершенно невозможно — не больно, но ощущение ужасное, будто растраханная дырка так и не сомкнулась. Он закрывает глаза и мечтает, чтобы Цыганков как можно скорее оставил его в одиночестве. Кажется, их желания совпадают. Витя одевается молча, даже не глядя на него, чувствуя, как отвращение к самому себе разливается по венам, не оставляя ни шанса. Уже выходя, он достаёт из кармана мобильник и понимает, что должен был быть дома ещё полчаса назад. На экране три неотвеченных и сообщение. Если ты сделал не просто страшную, а непоправимую ошибку, не стоит расстраиваться. Надо просто расслабиться и попытаться получить удовольствие.Зраджуй, ґвалтуй мене.