Про любов

Ничего нет. Совсем ничего. Жуниор смотрит на парня, отжимающегося рядом, и ему хочется немедленно разбить себе лицо. Или дать ему по голове. Желательно чем-нибудь тяжёлым. Нет, ну какого же чёрта, а? Самое дерьмо в том, что он не может прекратить за ним наблюдать, всегда и везде жадно выискивать взглядом. Слишком красивый, слишком молодой... Хотелось бы верить, что всё дело в этом. У Жуниора сбивается дыхание, когда он видит, как напрягаются мышцы на спине объекта его вожделения, как капли пота стекают по шее, как тот прогибает спину. Чёрт бы всё побрал. Человек, которого здесь нет уже полтора года, до сих пор снится ему в кошмарах. Мысль о том, что он сделал бы с Витей, будь у него хоть малейшая возможность, вгоняет его не просто в ужас. Он близок к истерике в те моменты, когда вдруг возникает что-то, напоминающее ему о тех временах. Он сам не лучше: он тоже хочет этого мальчишку, хочет трахать его, уткнув лицом в собственный шкафчик, или в подушку, или куда, чёрт возьми, угодно, только бы уже перестать, наконец, мастурбировать, представляя его, такого юного и манящего. Проблема в том, что он всё равно нужен Жуниору не на один вечер. Он не оставит его, получив своё, каким бы похотливым животным ни был. И если когда-нибудь в далёком (он надеется, что не очень) будущем у них вдруг что-то получится, он никогда не поступит так же, как эта сволочь. Он думает не только о том, насколько парень красив (очень, блять, очень), не только о том, как выебет его на заднем сиденье его или своего автомобиля, или ещё что-нибудь в этом духе; он вспоминает, как тот радуется голам, — динамовским и своим лично, — как смеётся, когда он в очередной раз демонстрирует своё незнание русского. И, что впечатляет Жуниора ещё больше, — он вспоминает то одухотворение, то абсолютное, концентрированное счастье, что появляется на его лице при взгляде на сестру. Жуниор видит это нечасто. Она редко приходит на матчи, ещё реже — на базу, она постоянно занята, — кажется, тоже чем-то спортивным, — но иногда (реже, чем ему бы хотелось) Цыганков берётся подкинуть его в центр, и по дороге они забирают её из студии. Он ни за что не забудет эти моменты. Эти двое так счастливы при виде друг друга, что он просто не может налюбоваться. В общем-то, им и без Рони неплохо. Они всё время вместе, хоть и в пределах Конча-Заспы, и в клубе их уже считают лучшими друзьями. Парни частенько подходят поинтересоваться, над чем они в очередной раз так смеются, и только нервный, пугливый Гармаш старается держаться от них подальше, будто чувствуя возвращающуюся атмосферу прошлого. Того, о чём все, кроме него, предпочли забыть. Того, что нравилось всем — опять же, кроме него. Жуниору хочется проорать этому психу в лицо, чтобы не боялся. Уж что-что, а это у них двоих едва ли произойдёт: повторять подвиги минувшего никто не собирается. Впрочем, отчасти он и сам в этом виноват. Может, намёки его слишком тонки, может, Витя не понимает, чего от него хотят, а может, ему самому просто не хочется. Как бы там ни было, Мораес уже устал от всего этого. Взмыленный и раздраженный донельзя, он обтирает себя мочалкой так быстро и резко, будто хочет содрать кожу, смывая с себя грязь и пыль с чёртового ковролина в зале. Быстрее, только быстрее, пока Витя не успел выйти из кабинки раньше него, чтобы проскочить, чтобы не встречаться с ним в раздевалке, — быстрее вытереться, одеться и свалить бы отсюда подобру-поздорову. Еле смыв с себя жутко пахучий гель, Жуниор выскакивает из душа как ошпаренный, почти бегом направляясь к двери раздевалки. Где-то за перегородкой шумит вода, и он на время успокаивается — в отличие от него самого, Цыганкову торопиться некуда, и он спокойно намыливается, с наслаждением избавляясь от усталости после двухчасовой тренировки. Жуниор наскоро вытирается, подгоняемый мыслью об обнажённом парне, видеть которого ему сейчас совсем не хочется, — и кому он врёт?.. Хочется, конечно, но так себя изводить — это вообще ни в какие рамки. Он старается быстрее одеться, с трудом попадая ногой в штанину, и уже на пути к спасительному выходу предвкушает: вот сейчас выскочит, домчится до парковки, плюхнется на сиденье, и, чёрт возьми, погонит так, как никогда в жизни не гнал. Когда он уже подносит руку к двери, его обиженно окликают: — Эй! Меня подождать не хочешь? Я без машины, не забыл?* Чёрт бы всё побрал. Жуниору приходится оборачиваться и строить максимально невинное лицо. — Я бы никогда, солнце. Хотел прогреть её. Одевайся, я тебя там подожду. Витя улыбается и кивает — вроде поверил. — Мне просто показалось, что ты собирался сбежать. Я что-то сделал не так? И что прикажете на это ответить? Жуниор бы фейспалмил сам с себя, если бы руки не были заняты. — Не глупи, солнце. Ни в коем случае. Мы забираем Рони, она в студии? Он скрещивает пальцы за спиной — только бы была, только бы была, чтобы ещё раз увидеть, сложить ещё один такой момент в свою воображаемую копилку... Витя же будет так рад, и она будет, и они вместе напомнят ему сказку про Кая и Герду, потерянных и вновь обретённых друг для друга. Но тот отрицательно качает головой и усмехается: — Она не в Киеве, вернётся только завтра. Какие-то соревнования. И Жуниору уже хочется удавить себя, ведь сегодня Цыганков будет ночевать один. Это официально. А неофициально — вообще неизвестно с кем. Ох, только не это. Не надо будить в себе кошмарные воспоминания, не надо думать об этом— тогда Витя был ещё слишком молод, и Жуниор очень надеется, что творившийся разврат его не коснулся. Он собирается выложить всё как на духу. Рассказать, как представляет его перед оргазмом, как хочет быть частым гостем в их с сестрой доме, как хочет оставаться там, и ночами, когда Рони уже спит, втрахивать её брата в матрас огромной двуспальной кровати. Зачем она у него вообще такая большая? Он хочет всё это сказать, но, глядя на безмолвно следующего за ним мальчишку, пытается найти оправдания, почему именно сейчас это делать необязательно. Он почти ненавидит себя за эту трусость, — иначе и не назвать, — но всё равно не может, просто не может. Не может сделаться предателем. Совсем недавно, когда этот ужасный человек уезжал навсегда (хотелось бы, чтобы это действительно было так), Жуниор пообещал себе, что никогда больше не допустит подобного. Не позволит больше никому стать несчастным просто потому, что какому-то мерзкому, развратному придурку так захотелось. Он ещё помнит потерянное лицо нынешнего капитана команды, тогда ещё совсем мальчишки, — постарше Цыганкова, но всё равно молодого и неопытного, — помнит, как тот в отчаянии смотрел на усмехающегося португальца и не понимал. Он не допустит того же сейчас. Не допустит, чтобы Витя страдал от подобной дряни, пусть даже это будет стоить всех этих метаний. Мораес не такой. Он попался тогда случайно, и с тех пор он старался не совершать чересчур опрометчивых поступков и уж точно не сделал никому ничего плохого. И Вите не сделает. Он уверен в себе, он уверен в своих намерениях, надо только решиться и сказать. Просто собрать волю в кулак и сказать всё, что думает. И тогда, может быть, ему повезёт. Или нет. В любом случае, он будет знать ответ наверняка, не терзая себя бесконечным обдумыванием сказанных и сделанных ими двусмысленностей. — Домой? — спрашивает он со слабой надеждой — может, Цыганкова удастся выбросить прямо здесь, в двадцати минутах от базы, и поехать в город. Ему определённо нужно выпить сегодня. Он плохо переносит самокопание: оно очень быстро его изматывает, от него начинает болеть голова и бешено стучит сердце. — А куда же ещё, — Витя, казалось бы, искренне удивляется. — Рони нет, мне скучно. А затем его словно осеняет. Он улыбается и просяще смотрит на выкручивающего руль Жуниора (чёртов снег, из-за него даже дороги становятся у́же): — Может, со мной поедешь? Присцилла не будет ругаться, если ты позже вернёшься? Мне нечем заняться… Это звучит по-детски, и Мораес просто закатывает глаза. Этот невозможный мальчишка. Отказать он, разумеется, не может. После бокала пива и многочасовой игры в FIFA его начинает клонить в сон. Он устало прислоняется к дивану (почему они, интересно, вообще сидят на полу?). Цыганков куда-то вышел, — отлить, кажется, — и он расслабленно пялится в стену, пока не слышит, как где-то на низком стеклянном столике звякает чужой мобильник. Он бы ни за что не стал бы этого делать, но в таком медузообразном состоянии, просидев несколько часов плечом к плечу с человеком, которого так долго и так отчаянно (а главное, безответно) желает, он уже не способен нормально соображать. Только поэтому он встаёт на четвереньки, что само по себе уже стоит немалых усилий, и жадно хватает телефон, разрезающий темноту зимней ночи ярким светом экрана. Его знаний вполне достаточно, чтобы прочитать этот несложный текст, вызывающий у него бурную радость: «Вылетаем, скоро буду. Люблю тебя». Он откладывает мобильный в сторону и улыбается. Скоро он увидит это безумное счастье, самую искреннюю эйфорию от встречи брата и сестры.

Смотри в меня в упор! Ответы все во мне! Хотел моей свободы — Так получи вдвойне! … так получи вдвойне.