***
Еще не было восьми, когда Эмма вернулась домой после довольно удачного «свидания», прижимая к груди бумажный пакет с маленьким кексом внутри. Аферист был пойман и сдан в руки правосудия, а в кошельке у Свон стало туго от прибавившейся налички. Захлопнув дверь, Эмма первым делом сбросила жутко неудобные туфли, купленные специально для подобных вечеров, когда надо было очаровывать всяких засранцев, нарушивших закон. Затем она вытащила кекс из пакета, воткнула в него маленькую свечку и подожгла фитилек. — Ну вот, еще один год прошел, — усмехнулась она. А потом зажмурилась, загадывая желание и задувая свечу. Глупая традиция, ведь они все равно никогда не исполняются. В следующую секунду с кресла у окна донесся тихий шелест. Нахмурившись, Свон приблизилась к раскрытой книге сказок. Это было немного странно. Даже жутковато. Эмма прекрасно помнила, что оставила фолиант в машине. Между тем страницы книги вновь зашелестели, переворачиваясь. Тут уж Эмме стало совсем не по себе, но она решила не поддаваться панике. В конце концов, всему и всегда есть свое рациональное объяснение. И она непременно до него докопается, а пока что... — Это что еще такое? — пробормотала Свон, наклоняясь ближе и рассматривая выглядывающий между страниц белый конверт с пожелтевшими краями. Эмма повертела его в руках. Сам конверт был не запечатан и девственно чист, — ни имени, ни адреса, — но внутри определенно что-то было. Поразмыслив пару секунд, она выудила на свет Божий два исписанных листа. «Чужие письма читать нехорошо», — напомнила самой себе Эмма. Повертела листы в руках. «Но ведь здесь нет ни адреса, ни имени, так что передать послание адресату я все равно не смогу, — продолжала рассуждать Свон. — Что мне тогда делать, выкинуть его? Засунуть обратно в конверт, вернуть в книгу, убрать куда подальше и забыть о ее существовании? Глупо». «А вдруг там что-то важное? Да и вообще, книга теперь моя, значит, прочитать письмо имею право», — выдвинула она последний аргумент, и, кивнув самой себе для убедительности, уселась в кресло поудобнее, устроив книгу на коленях, и погрузилась в чтение. Дорогой Генри, доктор Хоппер посоветовал мне написать тебе письмо. Он убедил меня, что это часть терапии. Ее смысл в том, чтобы выплеснуть чувства на бумаге, рассказать, что тебя гложет, поделиться сокровенным, обнажив душу... Боже, какой бред. Прости за сантименты, это слова доктора Хоппера, а не мои. … Впрочем, ты все равно это не прочтешь. Видишь ли, Генри, это — тоже часть терапии. Письмо должно помочь мне, а не тебе. Это я должна сбросить груз с души, но ты не должен его принимать. Ты еще слишком мал, чтобы понять все те вещи, что я собираюсь тебе сказать. О многом тебе и вовсе не надо знать. Моя боль — она только моя. Потому что мамы, — они должны быть сильными, а не жалкими; стойкими и крепкими, как вековые дубы с уходящими вглубь корнями. Корнями, которые вросли в почву, в гранит, в саму суть Земли, делая эти могучие деревья несгибаемыми даже при самом мощном урагане. Такими должны быть мамы. ... Но я не такая. Милый Генри, я в отчаянье. И только оно — это дикое отчаянье, безотчетная паника, страх потерять тебя, мой золотой мальчик, мой маленький принц, — привело меня к дверям Арчи Хоппера. И хотя я сомневаюсь в его профессионализме, но выбор у меня небольшой. Мне нужен совет, взгляд со стороны на сложившуюся ситуацию, какое-то направление. Не помешали бы и банальные слова утешения, и дружеская поддержка. Но друзей, как ты знаешь, у меня нет. ... Не подумай, что я жалуюсь. Должность мэра накладывает свой отпечаток. Я не могу быть мягкой и покладистой с людьми, как обожаемая тобой мисс Бланшар. То, что позволено школьной учительнице, совершенно неуместно для политика. Мэр города должен иметь внутренний стержень, быть сильным, твердым, убедительным, непреклонным и — да, признаю, — иногда жестким и резким, если того требует ситуация. Тот же принцип действует и в воспитании. Я — мэр, и город — мое дитя. Ты — мое дитя. Я несу ответственность, которая вынуждает меня проявлять властность и силу. Но, Генри, все это — ради благополучия Сторибрука. Ради твоего благополучия. Сейчас ты не понимаешь этого. Сейчас ты, начитавшись своих дурацких сказок, считаешь меня Злой Королевой, и, не стесняясь, безжалостно бросаешь мне это в лицо. Обвиняешь в немыслимых вещах, свято веря в правдивость каждой истории из книги. Узнав, что я тебя усыновила, ты только и мечтаешь, чтобы найти свою «настоящую» маму. Смотришь на меня своими большими осуждающими глазами и говоришь, что я тебя не люблю, — никогда не любила! Что я только притворяюсь. Боже, Генри, если бы ты только знал, как это разбивает мне сердце! Но ты еще совсем ребенок, — тебе десять, — а дети могут быть жестоки. Особенно такие, как ты, мой дорогой мальчик, — истинные мечтатели и фантазеры. Твое развитое воображение — твой дар и мое проклятье. Ты так уверовал в свои сказки, что не можешь отличить фантазии от реальности. Для тебя я — Злая Королева, а мягкотелая мисс Бланшар — Белоснежка, невинная жертва изъедающей мою душу черной зависти. Ах, Генри, я твердо знаю, что в твоем возрасте нормально привязываться к чужим людям. Тем, кто не входит в число родственников и близких друзей. А в нашем случае и подавно, ведь кроме меня у тебя никого нет. И пусть мне никогда не нравилась мисс Бланшар, твой выбор кумира мне понятен, и я его не осуждаю. Она добра с тобой, и, похоже, тоже по-своему привязана к тебе. Пожалуй, она жалеет тебя, — маленького, одинокого мальчика, которому так не повезло с жесткой приемной матерью, бесчувственной и холодной Злой Королевой... ... Да, мне не нравится мисс Бланшар. Ведь это она вручила тебе дурацкую книгу, от которой ты потерял сон. И возненавидел меня. ... Генри, почему? Неужели я и вправду похожа на эту злодейку из сказок? Что натолкнуло тебя на мысль, что я — это она? Я и сама ненавидела свою мать. И, поверь, у меня были на то причины. Причины, которых она никогда не осознавала, и, играя моей жизнью, ломала меня, переделывая под себя, и называла это любовью. Говорила, что все это — ради моего блага. Генри, неужели я — такая же? Еще в юности я поклялась себе, что никогда не буду такой, как моя мать. Что своему ребенку я буду другом, опорой, поддержкой. Не стану рушить его мечты, привязывать к себе. А что в итоге? Я старалась, Генри, видит Бог, я старалась. Но, вероятно, этот яд я впитала с молоком Коры, он всегда был со мной, и сейчас течет по моим венам. Отравляет наши отношения, и я вижу очень ясно, что я — никудышная мать. Ведь ты несчастен. Прости меня, Генри, пожалуйста, прости! Я обещаю, что стану лучше. Я буду стараться, правда, буду. Но мне никогда не стать такой, как мисс Бланшар, это невозможно; так же, как никогда Злой Королеве не обратиться Белоснежкой. ... Видишь, Генри, может быть, ты и прав, и я — та самая злодейка из сказок. И это действительно печально, ведь, как известно, у злодеев не бывает счастливого конца... ... ... ... ... Давай в следующем письме поговорим о чем-то хорошем, ладно? Или даже раньше. Сегодня за ужином. Я приготовлю твой любимый картофельный пирог, и мы немного поболтаем о школе, обсудим свежие комиксы, поспорим о том, кто из супергероев круче, а у кого самый дурацкий костюм. Как раньше. Что скажешь, Генри?С любовью, Твоя мама
Эмма отложила письмо и повертела в руках когда-то белоснежный конверт. Сосредоточенно сдвинула брови. Снова вернулась к аккуратно исписанным страницам. Изящный почерк, ровные буквы, идеальный наклон. Ничто в манере письма этой женщины не выдавало ее боли. Ее внутренних метаний. Сдержанность. Да, именно так: сдержанность и полный самоконтроль. Такой виделась Эмме эта женщина — мать-одиночка, управляющая целым городом, усыновившая никому не нужного ребенка, давшая ему пищу и кров, и материнское тепло, и семью, и настоящие праздники, такие, как Рождество, с настоящей елкой, домашним пряным печеньем и горячим какао с корицей. И день рождения у этого мальчугана, который и сам не знает, насколько ему повезло, тоже был настоящим. С огромным шоколадным тортом со свечками, с воздушными шарами в форме разных животных и горой подарков. Эмма сглотнула. Резко поднялась с дивана и прошлась по комнате. Остановилась у окна, нахмурилась. Интересно, как долго это письмо пролежало между страниц старой книги? Конверт немного пожелтел по краям, но это еще ни о чем не говорит. Как эта книга вообще попала в библиотеку? Эмма вернулась к фолианту, снова критически его осмотрела. Аккуратно потрясла на случай, если в страницах затерялась еще парочка-другая посланий. Ничего. Ни писем, ни фотографий, ни визиток. Только корявая и почти стершаяся надпись на переднем форзаце, явно сделанная ребенком: «Собственность Генри Миллса». — Что ж, Генри, мы с тобой не знакомы, но я уже знаю, что ты — маленький засранец, — беззлобно сообщила Эмма в пустоту. — Твоя мама — хороший человек, поверь мне. С ней я тоже не знакома, зато слишком хорошо знакома со многими другими приемными матерями. Так что, пацан, зря ты ее обижаешь. Она любит тебя. И она старается. Может, она и неидеальна, но… Эмма оборвала себя на полуслове. Вести беседу с несуществующим ребенком — это как-то слишком даже для нее. Конечно, ребенок не то, чтоб прям совсем несуществующий — где-то он определенно есть, но уж точно не в ее бостонской квартирке. Так что это тупо. Она подошла к одинокому кексу на столешнице и вытащила из него задутую свечку. Метким броском отправила ее в мусорное ведро, а кекс аккуратно вернула в пакет и поставила в холодильник, по соседству с полупустой бутылкой кетчупа, двумя бутылками пива и засохшим куском сыра. Есть совсем не хотелось. Что было странно для Эммы, которая всегда отличалась отменным аппетитом. Тем более, она пропустила ужин: в ресторан-то ходила не для того, чтобы жевать стейки, запивая их красным вином, как обычно делают люди на свиданиях, а по работе. Правда, она думала о том, чтобы сначала подкрепиться, а уж затем вывести этого лузера на чистую воду, но проводить больше времени, чем требуется, в компании афериста и изменщика ей не хотелось. Да и бегать, если что, легче на пустой желудок. Вздохнув, Эмма включила телевизор, чтобы отвлечься, забралась с ногами на диван и принялась щелкать каналы. Но картинки на экране почти не занимали ее внимания; вместо этого Свон то и дело возвращалась мыслями к письму, рассеянно прокручивая в голове варианты того, как можно объяснить самостоятельное передвижение книги сказок. Погруженная в мысли, Эмма не заметила, как пролетело время. Из размышлений ее вывел знакомый звук. — Ку-ку, — проскрипели старые часы над микроволновкой, оставшиеся от прежних владельцев квартиры. Часы были действительно старые, почти древние, механизм работал от случая к случаю. Свон покачала головой. Полночь. День рождения кончился. Эмма зашла в ванную, пустила воду в душе и закрыла дверь.