Когда цветет папоротник.

      Воздух июньской ночи пахнет густым медом трав и дымом костров, разбросанных по разным сторонам берега, от полей и до самой кромки леса. Маленькая Лиза, сбежавшая от нянечки и маменьки, босоногая и простоволосая, в сияюще-белой ночной рубашке, бежит по свежему сумраку леса, словно не чувствуя уколов еловых иголок, коварно притаившихся в теплом мху. Словно кто-то бережет маленькие ножки от ран, поднимает мягкий настил предболотной топи, скрывает колючки диких трав да гнилого полома, словно кто-то тихо шепчет на самое ушко, да светлячками-обманками указывает на единственную безопасную тропу, не ведущую к верной смерти.       Болотный туман струится по краям тропы, зловеще протягивает невидимые руки к светлому ребенку, далеким воем вурдалаков требует свежую добычу себе, но тусклый свет не пускает, оберегает, укутывает девочку в защитный саван, запрещает даже смотреть на человеческое, нет, русалочье сокровище. Звонкий детский смех разносится по болотной глади, заставляет тину и ряску исчезнуть, осесть на дне, открыть зеркальную поверхность для блюдца луны и сети звезд.       Песни людей с берегов реки затихают, даже эхо не доносится до болот, на мрачный лес опускается тишина, теплая, словно стенка печки зимой. Лизонька становится на колени, заглядывает в темноту воды, в кулачке все еще сжимая узелок из ягод и душистых полевых трав, таких на болоте нет, такие только в поле можно найти. Отражение маленькой девочки рябит, улыбается в ответ, травы рассыпаются в воздухе, одна за другой падают в объятия густой воды, от веточки земляники идут круги, размывая картинку реальности.       Белоснежные руки мавки тянутся к свету, проходят сквозь водяной барьер, касаются светлых прядей девочки, нежно оглаживают розовые яблочки щек. Девочка не пугается, улыбается все шире и шире, во все глаза рассматривая венок утопленницы, сотканный из папоротника, бузульника, веточек черники и волчьих ягод, таких красивых никто из крестьянских девчонок не делает. Только говорят, оглядываясь через плечо, что такие только к беде надевать, говорят, что кто осмелится болотные травы в венок вплести, тем живым долго не ходить, вода заберет, не отпустит.       Лизонька была бы и рада остаться среди хоровода улыбчивой и совсем не страшной нечисти, стать одной из их рода, да только русалка запрещает, говорит, что рано еще, не время. И девочка ждет, уже которую ночь на Ивана Купалу прибегая к подруге рассказать, как же год прошел, какая зима была долгая и страшная, какие шубы были пушистые, какая топь на дорогах была весной. И какой папенька строгий. И как на болотах тихо и хорошо, и совсем-совсем не страшно. И рассказывая, совсем не замечает, как то тут, то там, девушки заводят в воду зачарованных парней, уже призраков без воли и желаний.       И мавка каждый раз смеется, расчесывая отсыревшим гребнем золотые ручьи волос, заплетает в них болотные душистые травы-обереги, строго смотрит на своих нареченных сестер, чтобы не смотрели на ее сокровище, найденное случайно по весне, подброшенное прямо из люльки в ручей злобной ведьмой-любовницей помещика. Тогда русалка то и вернула малышку в теплый дом, пока ее не хватились, да навсегда запомнила льдисто-голубые, словно зимняя корка льда, глаза девочки.       Когда едва заметная полоска рассвета начинает расплываться по небу, королевский венок украшает голову Лизы, а пальцы и губы иссиня-черные от съеденных ягод, мавка возвращается в воду, сцеловывет с теплых щек соленые слезы и шепчет, что в следующий раз они увидятся уже во снах.       Нянечка, обнаруживая утром девочку, с испачканными ногами в болотном иле, пропитанную запахам тины и ряски, хватается за сердце, со всех ног бежит к ближайшей церкви. На молитвы и кадило, Оксана только смеется в отражении зеркала. И Лиза улыбается ей в ответ, сжимая волчью ягоду в кулачке.