Silence in the darkness

       Иногда бывают такие минуты, часы, да и дни, когда просто замираешь в пространстве, глупо вглядываясь в одну точку, и не знаешь, куда себя деть. Вот как раз сейчас Бальтазар сидел прямо на ступеньках небольшого закрытого магазинчика, бездумно и не моргая пялясь в пространство. Вдруг, мужчина увидел, как мимо прошлась уже немолодая женщина явно спеша, а из кармана её пиджака раздавалась до боли знакомая мелодия, но та сняла трубку и музыка стихла, запуская в сердце Бальта давно затухший механизм, разливая тепло по всему телу.        Не медля, он вскочил и понёсся домой: что-то неустанно манило его войти туда, что-то ждало его. Все причиняющие боль мысли живо отъехали на задний план, что не могло ни радовать. Мужчина с одышкой затормозил около собственной входной двери, которая оказалась открытой нараспашку. Он настороженно пригнулся и медленно, осторожно, вкрадчиво вошёл, тут же замечая разбросанные повсюду вещи: книги, старые тетради, детские и давно позабытые игрушки.        Позабыв о всякой осторожности, Бальтазар не смог сдержать порыва и присел на корточки, только заметив яркую потёртую тетрадь. Нотную тетрадь.        Он ладонью стёр подступившие к глазам горячие слёзы, двумя пальцами переворачивая страничку: немного измятую и пожелтевшую. Раскосым, мелким, в левую сторону почерком было выведено всего пару слов на французском, а немного ниже, крупной россыпью звёзд прыгали по строкам ноты, складываясь в прекрасную музыку. Эту мелодию он мог бы узнать из миллиона других; именно её играла его жена, а затем и дочь длинными тёмными ночами.        И вдруг, Бальтазар услышал мелодию: ту самую, громко и отчётливо, удивившись, что старое пожухлое фортепиано всё ещё может так играть. Но музыка доносилась не из подвала — выходит, запись.        Пройдя к открытой двери, мужчина заглянул в комнату — включённый ноутбук и больше никого. Он приблизился к экрану и дрожащей рукой зажал рот. Там была просторная гостиная, которую пересекали косые снопы солнечных лучей, падая из невидимого окна на светлый паркет. В центре комнаты — чёрное фортепиано. За ним сидит девочка. Её длинные светлые волосы скользят по плечам то вправо, то влево, повинуясь движениям тела, а пальцы танцуют по клавишам. Она играла их мелодию, она играла «Лунную сонату» Бетховена.        Для Бальтазара луна всегда ассоциировалась с чем-то загадочным и манящим, как тайна или дело, которое хочется разгадать. Но мелодия была другой — печальной и гнетущей, как тоска по дочурке, как тяжёлые воспоминания о том, что он наделал, о том, что он наговорил… — Папа!        Музыка вдруг прервалась. Бальтазар с силой вздрогнул, не сразу понимая, что это говорит его девочка на записи. Эмили на мониторе встала из-за фортепиано и рванула в сторону, камера последовала за ней. Теперь девочка стояла возле такого же светловолосого мужчины, повиснув у него на руке. Бальтазар даже не сразу узнал сам себя — казалось, он выглядит лет на десять моложе. — Эмили, ты оторвёшь мне руку, — смеясь пожаловался он на записи. — Тебе правда нужен безрукий отец? — Мне всё равно! — воскликнула малышка. — Я тебя не отпущу! Ты обещал сегодня посмотреть на меня во время урока танцев! Ты уже трижды меня обманывал! Поэтому не отпущу! — Хорошо-хорошо, — соглашался мужчина. — Только не оторви мне руку, всё-таки. Безрукого меня сразу из вашего класса выгонят. — Эмили весь день жаловалась, что ты опять её обманываешь, — произнёс женский голос.        И этот голос звучал гораздо громче, и тут же пронзил самое сердце Бальтазара, ведь говорила его покойная жена. Он с немыслимой болью вспоминал о ней, наверное ещё тяжелее было из-за того, что говоря о девочке женщина улыбалась. Бальт чувствовал эту улыбку, слышал. А ещё, в её голосе было много любви, он и сам когда-то давным-давно произносил имя Эмили с такой же теплотой. Что же изменилось? — Я буду танцевать с Джими в паре, а в самом конце занятия — нас наградят настоящими медалями, представляешь? — А почему бы тебе не сходить с мамой? — Я хочу с тобой!        Бальтазар на видео со смирением вздохнул: — Когда начало? — Через час! — Тогда марш собираться.        Девочка пару раз подпрыгнула на месте: — Спасибо, папочка!        Потом потянула отца за руку, заставив наклониться, и чмокнула в щёку. — Не вздумай сбежать, пока я собираюсь! Иначе, папочка, я объявлю тебе бойкот! — предупредила Эмили и выбежала из комнаты, стуча подошвами туфель по светлому паркету.        Камера взяла лицо Бальта крупным планом, когда он достал из кармана телефон и поднёс трубку к уху. — Придётся перенести встречу, — с деланной важностью кивнул он в камеру. — Семейный бойкот — вещь страшная.        Раздался тихий женский смех, а Бальтазар напротив ноутбука уже готов был сползти под стол от раздирающей его душевной боли, но экран не затух, как он помнил, а только сменился ролик, который приготовил мужчине новую порцию воспоминаний разбавленных невыносимой пекущей болью.        Он на видео помогал малышке одеться, застёгивая верхние пуговки нежно-розового трико. Эмили так забавно выглядела со светлыми хвостиками, свисающими, по обе стороны, напоминая ему крошечную куколку, которая так доверчиво и так отчаянно сжимала тоненькими пальчиками немного смугловатую ладонь папы. — Папочка, мне страшно… — Не волнуйся, крошка, — мужчина на видео с мягкой улыбкой заглянул в перепуганные глаза Эмили. — Всё будет хорошо, папа рядом. — Ты ведь всё время будешь тут? — малышка крошечным кулачком вытерла слёзы. — Честно-честно? — Конечно, — Бальтазар поцеловал дочурку в лоб. — Буду тебе громче всех кричать и хлопать, — он поправил её пушистые хвостики и протянул мизинчик: — Обещаю, я никогда-никогда не оставлю тебя одну…        Ноутбук погас, и стоило мужчине опуститься на пол, как вдруг раздался голос. Только он не говорил, он пел.        Нет, пел — сильно сказано, скорее напевал даже не размыкая рта. Напев звучал непрерывно, как будто владелице этого голоса не надо было брать перерыв на паузы, чтобы набрать в лёгкие воздух. Но Бальтазар этого не замечал, всё, что он понимал, так это то, что пела Эмили, что пела «Лунную сонату» и голос её доносился из подвала. Она звучала то выше, то ниже и тянула мотив удивительно мелодично. — Эмили… — в пол голоса прошептал Бальт. — Где ты, Эмили?..        Он всё брёл на голос, позабыв обо всём на свете, зная, что должен извиниться, извиниться за всё, что делал в последнее время. Это не она слепа, это он.        Но мужчина никак не обращал внимания: тот, кому принадлежит голос, не может быть человеком. Он не останавливается, он не дышит. И доноситься словно отовсюду сразу, но мужчину манило в подвал, он открыл двери — без ключа, голыми руками, просто в трансе бредя по ступенькам задыхаясь от раздирающей его внутренности боли.        Бальтазар чувствовал, но не осознавал — кому бы не принадлежал голос, он говорил с ним. Приветствовал его. О чём-то спрашивал. О чём-то рассказывал.        Чем больше его слушаешь, чем сильнее вслушиваешься в интонации, тем сильнее охватывает ужас — липкий, холодный, он овладевает сознанием и каждым сантиметром тела. И было в этом что-то неправильное — что-то, чего мужчина до сих пор не ощутил. Бесповоротное. То, что нельзя изменить. — Где ты?.. — спустившись в самый низ, просил Бальтазар, дрожащими руками опираясь на стены. В левой он и сейчас всё ещё сжимал нотные записи жены, по которым всегда играла его крошка.        Ему никто не ответил. Тоненький, мелодичный, девчоночий голосок звучал очень одиноко. А может всё дело было в «Лунной сонате» Бетховена? Голос прощался с ним и звал его одновременно. Смирялся со всем и на что-то надеялся. Изливал свою обиду и тосковал. — Эмили? — это имя словно прозвучало катализатором, ведь пение изменилось.        Голос больше не мычал не раскрывая рта. Появились слова, хотя точнее, всего один слог — «па». Звучало так, как будто кто-то поёт не зная слов, — или слов просто нет, — заменяешь их каким-то слогом: «ля», «ла», «на», «па». Голос Эмили выбрал «па». И пел под мелодию «Лунной сонаты»: «па-па-па, па-па-па, па-па-па». Не останавливаясь.        На самом деле, нет. Голос Эмили звал того, кого она больше всех любила — отца.        Бальтазар подошёл к пыльному фортепиано с откинутой крышкой и пробежался словно заледеневшими пальцами по клавишам — не нажимая, едва касаясь. — Эмили…        И голос сменился вновь, в нём исчезло одиночество. Не было обиды. Не было мольбы. Не было вопросов. Было только ликующее: «па-па-па, па-па-па, па-па-па».        Теперь «Лунная соната» звучала радостно, как пение птиц в летнее утро. Как бесконечное детство. Как ослепительное сияние луны в полночь, когда мир утопает в сладкой дрёме.        И перед ним неожиданно появилась она, в той розой кофточке и белой с оборочками юбочке, как много лет назад, вот только уже взрослая, продолжая напевать едва шевеля губами. Она глядела куда-то себе под ноги и вдруг медленно подняла на отца глаза: белые и пустые. И смолкла песня. Повисла тяжёлая, давящая тишина, немного даже пищащая от накала. — Папочка, — его малышка вытянула ручку вперёд, по которой ползли алые чёрточки, словно целый рой порезов. — Ты пришёл за мной, папочка?        Девочка сделала пару шагов вперёд и пошарила пальцами в пустоте, пытаясь нащупать мужчину, но он стоял слишком далеко. Эмили мотала головой в разные стороны, вслепую двигаясь вперёд. — Папочка, я ничего не вижу, — она замерла по-детски надув губы, а из бесцельно шарящих в пространстве глаз срывались первые капельки слёз. — Ты ведь не бросишь меня? Иди ко мне!        Бальтазар уже и сам не видел, что происходит. Он сделал всего пару шагов вперёд, протягивая как когда-то давно немного смуглую ладошку своей малышке, которая мягко обхватила его пальцы двумя ручками. — Папочка! — Да, милая? — выдушил мужчина, сквозь комок слёз и боли. — Папочка пришёл. — Ты останешься здесь? — так же едва шевеля губами спросила та, глядя в какую-то другую сторону. Как вдруг голос раздался словно отовсюду: — Со мной.        Он повертел головой пытаясь понять откуда донеслись последние слова, вдруг понимая, что слепые глаза дочери словно с издёвкой пронзают взглядом прямо душу. — Эмили? — Ты останешься, папочка. Я тебя не отпущу.        Тоненькие пальчики девочки с невероятной силой впились в руку Бальтазара. — Ты обещал.        И вдруг заиграло фортепиано. Мягко, тихо, не спеша. Клавиши сменялись под напором чьих-то невидимых пальцев. Эмили училась играть на инструменте очень рано, училась быстро, была талантливой. Но на самом деле фортепиано не любила, а играть начала только для того, чтобы её отец наконец заметил, как она старается, чтобы заслужить его любовь. Эмили подмечала, что папочке нравилось, как играла мама. Нет, не ревновала, просто хотела завладеть его вниманием всецело. Хотела, чтобы любимый папа всегда был рядом с ней.        И Бальтазар решил, что теперь… теперь он и в правду всегда будет рядом. Его девочка — никогда не будет одна. Он бросился к ней в объятья, наконец понимая, что это конец. Для него — всё закончится. Но это не плохо, нет. Если они вместе — всё хорошо.