Дело на три козыря

Яков расследует, как одержимый. Ночами сидит в своём кабинете, напрочь потеряв сон. Что-то знакомое мерещится ему в почерке преступника, что-то ужасно простое, но Яков Гуро научен не доверять видимой простоте дела. Ведь за нею всегда скрывается второе, а то и третье дно. Эраст приходит иногда, он давно уже не живёт с братом к нескрываемому разочарованию последнего, приносит кофе, заглядывает через плечо, даёт короткие советы, исчезает так же незаметно. Но чаще и не комментирует вовсе. Якову нет дела до нечистых на руку покойников-чинуш, его интерес — интерес гончей, взявшей след. — Возможно, м-мстит, — однажды бросает Эраст, мельком заглядывая в бумаги и опуская прохладную ладонь на плечо брату, пальцами привычно и легко касаясь шеи. Яков лишь на секунду позволяет себе прикрыть глаза. Ни одного следа, ни зацепки. Но Яков чует, как мыслит его противник, а чуйка дознавателя работает лучше логических выкладок. А ещё он чует, что брат знает больше, чем говорит. Московское следственное ведомство ведёт собственное расследование? Или у Эраста тут личный интерес? Яков не знает. Но обязательно дознается. Посыльный будит его посреди ночи — убийца впервые оставил след. След в прямом смысле. Яков накидывает пальто одним широким движением: он и спал-то одетый… уткнувшись лбом в собственные ладони за письменным столом. Яков ликует. След это много. Очень много. Это рост, шаг человека, манера его движений, паттерн его походки. Яков гонит всех прочь. Он почти влюблён в этот след. Гонит всех, но посылает за братом тут же, потому что тот сейчас в столице, потому что просто необходимо рассказать ему о своём триумфе и о том, что победа близка. Ну и потому, что наблюдать за братом в деле — это особая привилегия и удовольствие. Яков ни за что этого не пропустит. Но Эраст осматривает улику преступно скупо. Отстранённо. Делает пару незначительных замечаний и очень быстро уходит. Не профессионально. Не интересно. Разочаровывающе. И очень неправдоподобно. Странно, думает Яков, очень странно. Он провожает брата внимательным взглядом и решается на крайние меры: вызывает их с Зуровым на ковёр. Нет, не на официальный, на него шумный гусар бы не явился, а потом ещё полгода пришлось бы за ним гоняться по столице. Хуже. На домашний ковёр, который стелен так мягко, что сразу и не заподозришь под ним жёсткий, сработанный в граните, пол. Зуров и не распознает. Не сразу. Он обожает эти домашние вечера, задушевные беседы, лениво раскинуть картишки и постреляться ввечеру. Но Гуро приготовил особое блюдо. На первое - традиционный вежливый обмен колкостями, на второе - нарушение частных границ, на третье - допрос с пристрастием. Эрасту же не привыкать. Первое - вежливо пробует, ко второму - едва притрагивается, третье - с лёгкостью отодвигает. К Ипполиту, сегодня отдувающемуся за обоих. Яков заинтригован до еле заметной дрожи ресниц, заинтригован так, что кругами хищными уже не кружит, задаёт вопрос прямо: что Вам известно, граф, про столичного убийцу чиновников, попрошу информацию не скрывать, иначе причастным окажетесь вмиг, не успеете краплёные карты в рукав припрятать. Ипполит отшучивается: сегодня ему лень быть оскорблённым порочными намёками. На губах Эраста мелькает улыбка, совсем неуместная, будто сочувствующая, не связанная с шутеечками Зурова никак. И кому это сочувствие - не ясно, то ли убийце, коему непременно грозит высшая мера, то ли Зурову, который стул седлает, как коня, благо, не скачет на нём, то ли брату, чей взгляд темнеет нетерпением. Яков ничего другого и не ожидал, спокоен, по крайней мере внешне, ногу на ногу закидывает и подступает с другой стороны. В его дознавательском арсенале много такого, о чём Зурову невдомёк, и он ещё даже не приступал. И если бы не семейная вовлечённость, Зурова расколоть было бы проще простого. Так думает Яков Петрович. Медведь медведем. Наивно полагает, что защищает Эраста, вот только сейчас всё наоборот: Фандорин опасные вопросы обходит одним словом, отодвигает взглядом. Остаётся только обоих в Третье отделение сдать - безнадёжный тандем. Уходят: Зуров, о чём-то глубоко призадумавшись, и Эраст, коротко и неопределенно взглянув на брата. Вечером Яков делает то, что никогда не позволял себе в отношении брата: просматривает его корреспонденцию. Сердце стопорится на знакомом почерке, размашистом и смелом, хоть на конверте и не указано имя. Печать вскрывает не раздумывая, жадно ныряя в не ему предназначенные строки. «Дорогой Эраст Петрович....» То да сё, мелочи, ничего не значащие, погода в Диканьке, «до скорой встречи, дорогой друг, искренне Ваш». На последних строках чья-то ладонь в кожаной перчатке ложиться на его плечо - брат с каменным выражением лица забирает у Гуро письмо. Он не должен ничего говорить, оправдывать переписку не обязан, но зачем-то поясняет очевидное: - Это личное. Фандорин говорит не заикаясь, и это верный признак, что Яков вот-вот увидит плещущуюся ярость, спрятанную в глубине синих глазах. - Это мой долг. - Несомненно. Они больше не говорят. Яков всё думает об этом письме. Ничего неопределенного, ничего, что касалось бы дела. Выбросить бы из головы, мало ли, с кем его брат еще ведет переписку, отчего бы и не со ссыльным офицером, некогда часто навещавшим их дом? К ночи он, наконец, признается себе, почему так раздражает это письмо: там нет ни слова о нём. Глупо, очень по юношески, Яков Петрович. За завтраком они изучают газеты, сидя по разные стороны бесконечного стола и бросая друг на друга цепкие взгляды. И вдруг начинают говорить одновременно, становясь в этот миг так похожими друг на друга: - Почему ты... - Зачем... Останавливаются, предлагая другому начать. Эраст опивает глоток чая, и вместо звенящего в голове «как ты посмел» произносит невозмутимое: - Что ты хочешь знать? Яков медленно откладывает газету: - Как давно ты ведёшь эту переписку? Брат не торопится отвечать, давая понять, что скажет ровно столько, сколько захочет сам и каждая фраза будет мысленно заменима на «не твоё дело, Яша». - Год, может полтора. - Что вы обсуждаете? Снова пауза, в течение которой Фандорин придвигает к себе тарелку с джемом. «Не твоё дело, Яша» Он пожимает плечами: - Разное. Столичные новости. Книги. - Почему он? Фандорин вскидывает брови, и вопрос Якова остаётся висящим в воздухе, глупо и как-то отчаянно. - Это не з-запрещено законом, к-кажется. Он не смеётся, разве только глазами. - Я перефразирую: вы практически не общались. Почему ты вдруг начал писать Александру Христофоровичу? - Кто-то же должен. Теперь точно не смеётся - обвиняет, холодеет глазами. Да во имя Государя, страны и Бенкендорфа! Он не видел особого смысла в эпистолярных излияниях ни о чём. Тем более, практически уже никому. Яков принимается за плотный завтрак. Он не может позволить себе долгих душевных метаний. А затем возвращается к расследованию. Картинка складывается всё более четкая, хоть и не хватает многих деталей. Например, самой важной: мотива. Нет мотива - нет состава преступления. Но неожиданно в одну из ночей, проведенную за анализом отчётов об убитых, дознаватель всё же находит связь. И обнаружив её, подрывается с места, некоторое время бесцельно кружит по комнате, собираясь с мыслями, медлит, так несвойственно для самого себя. Нет, заявлять в Третье отделение никак нельзя. Он до последнего надеется, что ошибается. Но знает имя следующей жертвы. *** - Тебе помочь, дорогой брат? Эраст, надо отдать ему должное, почти не вздрагивает. Оборачивается, быстрым движением пряча пистолет во внутренний карман чёрного пальто. Он успел его достать до того, как был пойман Яшей или же достал так молниеносно, в тот момент, когда понял, что не один? - Яша. Я ждал не т-тебя. Впрочем, я мог бы предвидеть. «Не паникует, странно. Возбуждён, но не более, чем человек, тайком проникший в дом главного столичного судьи». Яков нарочито осматривается, не спуская, впрочем, цепкого взгляда с брата, подходит ближе. - Дай угадаю. Ты ждал последнего человека в твоём списке чести, последнего человека, ответственного за сломанную жизнь Андрея. На секунду Эраст распахивает синие глаза, но старшему брату этого более, чем достаточно - его выводы не верны. Он где-то допустил промах. И этот промах сейчас будет стоить ему жизни. Чьё-то холодное дуло упирается ему в затылок. Яков медленно поднимает ладони. Он видит перед собой сосредоточенное лицо брата, тот смотрит прямо за его плечо, но ничего не предпринимает. - В моём списке чести, Яков Петрович. Этот голос не узнать не возможно. Яков оборачивается, как в тягучем сне и оттого не достаточно быстро - дуло теперь смотрит ему в лицо, как и человек, который никоим образом не мог быть здесь. - Зря Вы сегодня сюда пришли, Яков Петрович. И Вы, Эраст Петрович. Не стоило. Отговорить меня не удастся, и остановить тем более. У Саши такой же упрямый взгляд, как и много лет назад. Только теперь в нём плещется отчаянное и жуткое бесстрашие. - Тише, тише, - вдруг говорит Яков, отмирая, Бинх и Фандорин почему-то смотрят на него не моргая, он делает самый мягкий и самый кошачий из всех шагов вперёд, - Опустите пистолет, Александр Христофорович. Ох уж и заставили Вы меня побегать, право слово. Бинх не двигается с места, усмехается криво и горько. - Дайте мне отомстить за Андрюшку, и делайте что хотите. Что-то болезненно сжимается в грудной клетке, в том месте, где полагается быть приличному сердцу, но Яков Петрович безжалостно отмахивается - да не в первый раз, - продолжает, обращаясь к брату. - А ты? Как давно ты знал? - Достаточно. - И молчал. - Я бы сам уладил. - Уладил... или помог бы. - Или п-помог бы. Ещё один маленький шаг. На этот раз Саша не может его игнорировать. Он должен либо стрелять в упор, либо сдавать позиции. - Прости. - Что? - Александр Христофорович даже теряется. «Прости» это совсем не то, чего он ожидал услышать от своего извечного… извечного кого?… в данный момент. - Что не писал Вам. - Идите к чёрту, - Бинх слишком дезориентирован, чтобы заметить, что взгляд Эраста давно уже сосредоточен на ком-то за его плечом, - Что мне Ваши письма? Печку ими топить? Или в отхожем месте... - Сашка... - басит некто за спиной, так несуразно жизнерадостно и неподходяще обстановке, что Бинх невольно оборачивается, встречаясь взглядом с дружелюбным лицом Зурова и пропускает очень заботливый удар в челюсть. Пистолет каким-то образом уже у Гуро, и медвежья гусарская туша ласково заламывает Сашины руки. Последнее, что помнит Александр Христофорович, быстрые пальцы Эраста, подносящие к его лицу тряпицу с чем-то на редкость мерзким и сонливым. - Ну и ладно, ну и хорошо... вот и славно, - бормочет Сашка напоследок, оседая в сильные лапищи, - Сами виноваты. Сами теперь разбирайтесь. А я отдохну... И слышит уплывающим сознанием командное: - На плечо его, Зуров. - Я сейчас Вас, Яков Петрович, на плечо закину! А Сашку моего как с поля боя выносил на руках, так и понесу. - Вашего? - Моего. - Будет вам, господа. Н-нашли место. Как собираемся з-закрывать дело? - Какое дело, дорогой брат? Два самоубийства чиновников, которых замучила совесть? Граф Зуров, милейший, я бы попросил, не роняйте Сашины сапоги. И сожгите их сегодня же, ради всего святого. А впрочем, везите его ко мне, я сам этим и займусь. - В своём отделении командовать будете. Эразм, а какой у нас план? Сашку к тебе? - Ваши, Зуров, сапоги тоже придётся сжечь. - Только после Ваших, Яков Петрович. - Д-делай, как Яша говорит, Ипполит. И побыстрее. Столько следов… столько следов… Как непрофессионально вышло!