---
Вечером он заметил отсутствие соседа. Он обыскал его комнату, в которой пропали любые детали, указывающие на то, что тут кто-то находился и жил. Боясь, что Джон все-таки съехал, так и не сказав ему ни слова, Акинфеев отправляется на кухню в поисках того, на что он мог отвлечься. Схватив бутылку чего-то крепкого, он рассеянно плюхнулся на диван, случайно включая телевизор. Как так? Почему именно сейчас? Почему он ничего не сказал? Не мог же Джон съехать, ничего не сказав? Не мог же? Хотя кого он обманывает? Мог и имел на это полное право. В конце концов Даниил сам выгнал его из квартиры, наговорив кучу гадостей после того, как Джон извинился… И чего он жалеет? Чего сердце так неприятно сжимается? Не этого ли он хотел? Не этого ли добивался, выговаривая обвинения другу? Бывшему другу… Нет, не этого он хотел. Определенно, нет. Момент, когда ситуация начала казаться несправедливой, Акинфеев успешно пропустил. Он ведь еще не успел извиниться! Не успел забрать свои слова назад, разрешив Джону проживание в его квартире! Как он смеет уезжать, ничего не сообщив ему?! В стенку полетела бутылка с чем-то крепким. От звука разбившегося стекла он будто выходит из комы, будто его резко вытащили на берег после долгого нахождения под водой без возможности всплыть. Сердце сжимается от страха и боли. Почему он ничего не сказал? Если бы он съезжал, он бы сказал ему, да? Почему он не повременил с переездом еще немного? Даниил уже был почти готов бежать к Джону за прощением, нужно было только подождать еще немного… Совсем немного… А если бы он все-таки переступил свою гордость и попросил прощения? Джон бы сейчас сидел бы здесь, рядом, на диване? Комментировал бы он действия на поле? Или смотрел бы очередную серию мыльной оперы? А может быть он бы просто сидел, отгородившись от скучного реального мира музыкой? Подобные мысли загоняли гвозди в крышку его гроба. Тихий щелчок двери вывел его из грустного самокопания, погружая в очередной транс. Не съехал. Джон тихими шагами прошел в гостинную, рассчитывая незаметно проскользнуть мимо Акинфеева. Но, заметив состояние последнего, недоуменно останавился возле дивана, озадаченно глядя на футболиста. — Дан? Не ушел, не съехал — Ты в порядке? — взволнованно спрашивает, наклоняя голову на бок, будто это поможет ему понять ситуацию, — Эй? — нервно машет рукой, пытаясь вернуть его на землю грешную, — Ты чего? — делает пару шагов к нему. Не уехал, не съехал, все еще здесь… Он вздрагивает, когда Джон кладет руку ему на плечо, бормочет что-то из ряда «все в порядке» и пытается отвлечься на газету, так вовремя попавшуюся под руку. Он пытается отвлечься на прессу, но не разбирает ни строчки, потому что в голове продолжает набатом бить мысль «ещездесьздесьрядом». — Куда уходил? — стараясь выглядеть беспечно, интересуется Даниил, сделав вид, что в этом ничего необычного нет. Он чувствует огромное облегчение от того, что сосед сейчас здесь. Он видит за его спиной рюкзак. «Наверняка, вещи там, » — думает он, возвращаясь к газете. Джон удивленно смотрит на Акинфеева. Они почти не разговаривали после того случая. Так, перекидывались фразами при необходимости. Это было необычно, и Джон удержался от желания проверить соседа на вменяемость или хотя бы на наличие температуры. Он на автомате отвечает все еще шокированным, обескураженным тоном, медленно присаживаясь на диван, боясь, что промахнется и упадет на пол. Гостинная наполняется напряженной тишиной, и никто из них не решает прервать молчание. Джон уже жалеет, что просто не прошел мимо, потому что сейчас он просто не может встать и уйти: ноги просто не собираются шевелиться. Даниил же продолжает делать вид, что читает газету, по-прежнему не улавливая ни строчки. Его вполне устраивает эта иллюзия прежних отношений, в конце концов, если сильно постараться, то можно внушить себе, что это никакая вовсе не иллюзия, а самая что ни есть настоящая реальность. — Что пишут? — пытается завязать разговор Джон, кивая головой на газету в руках Акинфеева. — Пытаются очистить мое имя от грязи того скандала с наркотиками, — отвечает он, мысленно ударяясь головой о стол. Так испортить диалог мог только он. Идиот. Неужели нельзя не упоминать тот случай? Обещал ведь не брать в руки больше эти газетенки! Джон предсказуемо вздрагивает и замолкает, утыкаясь взглядом в пол, понуро опустив плечи. Даниил в этот момент проклинает себя и тех чертовых журналистов, решивших только сейчас написать, что он не при чем. Но тем не менее продолжает бегать глазами по статье. — Журналисты от имени полиции благодарят тебя за содействие и помощь следствию. — Правда? — Угу. «Инспектор Стрикт дал комментарий по поводу причастности к делу футболиста «Манчестер Юнайтед» Даниила Черышева: "Мистер Черышев вместе со своим другом помог нам выйти на след наркодилеров. По поводу наркотиков в квартире Черышева могу всех заверить, что это была всего лишь подстава…"» — он зачитывает вслух отрывок о его (не)причастности, надеясь таким образом очистить совесть Джона, буквально говоря ему «Смотри, все в порядке! Это чудо! Не стоит винить себя». После читает благодарность от полиции. Джон кивает и, предложив чаю, уходит на кухню. Даниил, немного помешкав, откладывает газету, служившую ему щитом, и направляется следом за соседом. Тот на автомате заваривает чай, кидает два кусочка сахара в кружку Акинфеева, ставит на стол емкость с печеньем. Он присаживается на свой стул, наблюдая за махинациями Джона с чаем. Когда все было готово, сосед приземлился на свой стул и уставился в чашку. Они сидели некоторое время в молчании, не зная, что сказать. Двое идиотов, один из которых пошатнул жизнь второго, переворачивая все с ног на голову, а второй резал обидными словами первого. Они сильно потрепали нервы друг другу, но забыть как было тогда, когда они являлись друзьями, не могли. Но скандал с наркотиками продолжал давить на них, как бы сильно они не делали вид, что это не так. — Так где ты был? — Я же ответил. На работе. — Джон пробормотал ответ в кружку, избегая взгляда Акинфеева. — Брось! По-твоему я должен был поверить в это? Твоя смена будет только завтра. — Ты запомнил мой график работы? — Конечно, мы же… — а кто они друг другу? Друзья? Не после той ссоры, точно. Соседи? Но они отдалились друг от друга достаточно сильно, чтобы не быть и ими… Они просто два человека, временно делящие крышу над головой. Придя к такому выводу, Акинфеев пытается вырваться из тишины, вновь возникшей между ними, — Это было не так сложно, — в этот раз бормотал Даниил, резко захотевший съесть печенье, — Так где ты был? — вопрос прозвучал в кружку, потому что появилась необходимость сделать глоток. — Ездил смотреть квартиру. Сердце неприятно сжимается. Вот оно. Если Джон не уехал сегодня, то непременно сделает это в ближайшее время, а он так и останется страдать в своей чертовой пятикомнатной квартире. — Ну, и как? — Не так плохо, как могло быть. Арендная плата вполне нормальна для того района и подходит мне. — он пожимает плечами, пытаясь говорить с таким видом, будто они обсуждают погоду или больную поясницу миссис Уайт, — Правда немного неудобно добираться до работы, но, думаю, с этим можно смириться. Мы с хозяином договорились, что я подумаю и сообщу ему о своем решении через неделю. Так что тебе нужно потерпеть меня всего лишь семь дней. — Джон растягивает губы в попытке улыбнуться. От этой попытки он вздрагивает. А может это от осознания скорого расставания? Или от осознания собственных идиотизма, тупости и эгоизма? Они еще посидели в молчании, допивая чай. Даниил раздумывал, что он может сделать. Казалось, что если сегодня он продолжит бездействовать, то все кончится так ужасно. Собравшись с духом, Акинфеев решился. — Джон, послушай. Тебе… — он запинается, не в силах продолжить, но пытается договорить, — не обязательно… переезжать, — он смотрит на лицо Джона, наблюдая как на нем отражается недоумение. — Я имею в виду… Если ты хочешь, то ты можешь остаться. Тебе ведь удобнее будет добираться до работы от этой квартиры. Плюс, я не беру арендную плату. — Ты… — Да. Я предлагаю тебе остаться здесь. Я виновен перед тобой. Все, что я наговорил тебе… — Даниил видит улыбку, расползающуюся по лицу его теперь уже друга, радуется, что тот не перестал понимать его с полуслова. Договорить извинения не составляет труда. Может быть, он уже вернулся к прежнему себе? Хотелось бы, чтобы так и было.Часть 14
4 июля 2019 г. в 15:42
Он разочарованно вздыхает и вновь падает на диван, тут же хватаясь за бутылку. Мяч в экране телевизора пересекает поле, футболисты слепо следуют за ним в сторону их ворот. В следующее мгновенье спортивный атрибут пролетает рядом с воротами, и Акинфеев с ухнувшем в пятки сердцем наблюдает за прыжком их вратаря. Сердце вроде возвращается на свое законное место без проблем для хозяина, однако выделившийся адреналин (или что там только что в его крови появилось?) все еще напоминал о его падении. Пока он задумался о выделяющихся ферментах и гормонах в его крови, действие перенеслось на половину поля соперника, и вот уже момент возле их ворот, заставляющий вновь подпрыгнуть и разочарованно рухнуть. Из-за подобных действий алкоголь выплескивается, оставляя сырые пятна на диване и в гораздо меньшем количестве на футболке.
Смотреть матчи сборной было неприятно, горько и даже больно, но не смотреть было просто невозможно. Какой это матч по счету? Пятый? Шестой? Сколько уже его не вызывают в команду? Он не мог сказать точно, хотя и знал, но решил ни за что не признаваться в том, что считал. Но признаться в том, что первый раз он гневно выключил трансляцию уже на пятой минуте матча, когда крупным планом показали Гарсию, он мог. Во второй раз он досидел до конца первого тайма. Когда они играли со швейцарцами, он досмотрел до конца, на эмоциях вышвырнул чертов пульт подальше (позже его пришлось заменять), а внутренний голос тихонько нашептывал: «А вот если бы ты играл, они бы не пропустили в том глупом моменте, когда ненавистный защитник проворонил все, что только можно, и вместо проклятых единиц на табло светилось бы "1:0"» От такого становилось грустно и тяжело, и последующие три месяца он избегал любые упоминания о сборной.
Когда человек теряет что-то, что дорого ему, он пытается заменить боль потери усталостью и физическим опустошением, чтобы не оставалось времени на убивающие мысли о потерянном. Даниил тоже пытался. И ключевое слово здесь «пытался». Как можно было откинуть мысли о потерянной возможности играть в сборной, когда ты каждый раз видел уезжающих в распоряжение сборных однокомандников, слышал новости, касающиеся национальных команд, от тех, кого не вызвали. И каждый раз внутри расползалось что-то неприятное, скользкое, липкое, приносящее сначала досаду, после боль, а затем и горе. Акинфеев просто убивал себя на поле, но каждый раз, оставаясь в одиночестве, он на периферии сознания слышал разговоры про сборные разных стран. Друзья и просто знакомые футболисты, конечно, не обсуждали новости спорта при нем, боясь ранить еще сильнее, но он знал, что они обсуждают. Тихим шепотом пока он не слышит и не видит. Так что физическое утомление и усталость не помогали. Как только появлялась мнимая возможность, его мозг подкидывал услышанные обрывки фраз, картинки репортажей из телевизора, вырезки газет.
Когда более безопасный для здоровья (на самом деле просто таким кажущийся) способ не помогал, в дело вступали различные стимуляторы и расслабители. Одними из них были наркотики, но Даниил отмел эту мысль с ярой ненавистью и сильным отвращением. В конце концов, все его проблемы были как раз из-за наркотиков (ну и частично из-за соседа). Оставался алкоголь. Он не бросался на бутылку при первой возможности. Она просто появилась в его жизни, на кухне, на его столе. Он не пил до посинения или до того сознания, в котором начинаешь ощутимо плыть и воспринимать реальность немного иначе, в котором не было больших проблем, лишь ма-а-а-аленькие проблемки. Нет, такого не было. Он просто позволял себе на несколько бокалов, глотков больше, чем это делали празднующие победу или еще какое-нибудь важное событие друзья и просто знакомые ему люди. Но с хандрой и депрессией это бороться не помогало, скорее этот способ давал возможность потонуть в самобичевании и чувстве собственной никчемности и ненужности.
В конце концов его жуткое, безрадостное состояние, которое уже давно перешло в тяжелую депрессию, заметили сначала близкие друзья и однокомандники, а после и остальные. И после, где-то в середине сезона, к нему подошел главный тренер вместе с врачом и предложили ему отдохнуть, смутно надеясь, что все причины в недосыпе, хотя знали, что дело не в этом.
— На тебя смотреть жалко, Дан. Иди отоспись и возвращайся прежним. — тогда вежливо не допустили его к тренировке, прикрываясь его ужасным внешним видом.
Они не могли понять, что прежним он не станет никогда. Этот случай сильно повлиял не только на его карьеру в сборной, но и на самого Акинфеева, заставляя его сердце каждый раз в ужасе замирать от любого, даже мимолетного упоминания наркотиков.
Но при всех страданьях что-то заставляло его включать раз за разом трансляции матчей, садиться на диван и наблюдать за игрой с вялыми и бессмысленными попытками смириться с той горечью, что ощущалась, как только его взгляд падал на телевизор. Акинфеев считает, это мазохизм. Самая извращенная форма мазохизма, которую он мог только представить себе. Он прожил двадцать шесть лет с мыслью, что ни за что не будет играть в сборной, если ее вдруг соберут. Он большую часть своей жизни ненавидел национальные команды. Сборная отняла у него его отца. Его отец предпочел защиту чести страны им с матерью и сестрой. Он презирал одну лишь мысль, что он когда-нибудь наденет футболку национальной команды. И что теперь? Он загибался от горя перед телевизором, транслирующим матч, из-за того, что он теперь гарантировано не наденет футболку этой команды! Ему нужно было окунуться в это море горя и жалости к самому себе, ему было необходимо прочувствовать собственное бессилие и никчемность. Чертов мазохизм! Даниил видел мазохизм и в том, что он считал количество месяцев и матчей, что сборная сыграла без него. Но все мы в какой-то степени мазохисты. Ведь голодающий думает о еде, жаждущий о воде, устающий об отдыхе… Так и Акинфеев думал о сборной.
Тем не менее, жизнь не потеряла свои краски, а мир не рухнул. Он влачил свое жалкое существование, пока все остальные вокруг наслаждались каждым мгновением. От радостных лиц на улице становилось до ужаса противно, и он перестал выходить из квартиры без надобности. Однако подобное заключение (добровольное, нужно отметить) не продлилось дольше двух недель. Его растормошили друзья, завалившиеся к нему на ежемесячную халявную попойку. Они же заставили его открыть глаза и убедиться, что никакой катастрофы не случилось. Это помогло выглянуть из-за крепости депрессии и несчастья, что он возвел возле себя. Только выглянуть, но с каждым днем депрессия отходила все дальше, а несчастье перестало мешать радоваться тому, чему он радовался в прошлом. Друзья были не единственными, кто старались вытянуть его из того моря, в котором он яростно топился. Мама и Ева названивали каждый день, пока он находился за решеткой. Ответить он не мог, этим еще больше пугая и нервируя их. Но как только он прочувствовал вернувшуюся свободу, Даниил позвонил им. Они долго что-то радостно, гневно и грустно щебетали ему в трубку, мешая объясниться. Кое-как прояснив ситуацию, Акинфеев был вынужден выслушивать искренние соболезнования. Они звонили еще несколько раз, но он смог, на свое удивление, убедить их в том, что он в порядке.
Друзья и семья помогли ему увидеть, каким счастливым он был, когда был прежним. И он старался вернуться к этому состоянию. Сначала это не получалось, но сейчас он находился гораздо ближе к себе прошлому, чем после случая с наркотиками. Он мог делать вид, что его не заботят разговоры о сборной, мог спокойно играть в футбол, мог спокойно пить алкоголь, не будучи под воздействием грустных мыслей, мог видеть людей, которые играли за свои национальные команды. Осталось лишь несколько вещей, которые он не мог делать спокойно, как прежде. Спокойно смотреть матч сборной и общаться с прессой. В первом случае он нашел выход в алкоголе, одной бутылки вполне хватало, чтобы притупить боль и горе во время просмотра игры. Однако Акинфеев продолжал избегать общения с представителями СМИ. Даниил не мог быть уверен, что все его напускное спокойствие не полетит к чертям на вечное проживание, когда какой-нибудь журналист спросил бы его про наркотики, найденные в его квартире. А это обязательно бы произошло либо на пресс-конференции, либо на каком-нибудь другом интервью.
Телевизор кричит радостным криком болельщиков, и Даниил растерянно смотрит на табло. Что ж, им не так уж и плохо без него. Может быть все к лучшему? Но кому от этого лучше? Сборной? Возможно. Гарсии? Определенно. Кому угодно, только не самому Акинфееву. Вновь опуститься в самобичевание не дает тихий щелчок двери и такие же едва слышные шаги в сторону спальни для гостей.
Джон.
Нет, они не помирились. Все-еще-сосед-но-уже-не-друг предпринимал попытки попросить прощения, но он на тот момент не достаточно отошел от эмоций, а больше Джон и не пытался. Сосед вяло пробовал вернуться к матушке, но та встретила его не просто недружелюбно, а, можно сказать, кровожадно. Между собой соседи договорились, что все-еще-не-друг покинет его, как только сможет самостоятельно покрывать счета за арендную плату квартиры, которую ему еще предстоит найти. Джон начал искать работу и, кажется, даже нашел. Акинфеев пытался делать вид, что его все это не интересует. Однако футболист не мог не признать, что сосед менялся на глазах: уборка теперь лежала на его плечах, холодильник стал гораздо чаще пополняться хоть какой-то едой, с его лица исчезли искорки беспричинного и бесконечного счастья, но появилась взрослая серьезность и, к своему стыду Даниил признал, что в этом была толика его вины, глубокая печаль
Он не мог сказать точно: что огорчало его сильнее? Невозможность играть в сборной, скандал с наркотиками или же ссора с Джоном? Ссора с другом явно не шла ни ему, ни самому другу на пользу, но просить прощения первым, когда он не виноват, он считал выше собственного достоинства. И переступать в этот раз через себя считал глупой затеей. А Джон, как думал Акинфеев, отказывался извиняться второй (или третий?) раз именно по той же самой причине. Джон активно искал новую квартиру, и если его поиски окажутся удачными, он может навсегда попрощаться с другом. Это было неприятно, но и помешать он не мог. В конце концов, кто он такой, чтобы решать судьбу другого человека? Может Джон все это время только ждал удачного момента, чтобы съехать? Может он все это время желал, чтобы Даниил со своим чертовым характером отвязался от него? Может они никогда и не были друзьями? Акинфеев дожил до того, что теперь не знал где правда, а где ложь, когда дело касалось Джона. Раньше, до случая с наркотиками, он бы с уверенностью мог ответить, что они друзья, что Джона вполне устраивает его скверный во многих вопросах характер, но теперь он затруднялся ответить. Но жить под одной крышей после ссоры, когда он так обвинил и обидел Джона, было сложно. А просить прощения в серьезной ситуации, когда ты сильно виноват, он не умел от слова совсем. Ему это как-то без надобности было. Обычно люди мирились с его заскоками и проявлениями эгоизма или делали вид, что ничего не произошло. Иногда ему приходилось извиняться, но те проблемные ситуации по сравнению с теперешней казались не проблемными, а простыми, не требующими усилий и внимания. В общем, Даниил медлил, медлил, боясь, что уже завтра Джон придет с работы, достанет большой чемодан (не сумку, нет, только не сумку), соберет свои вещи и уедет в неизвестном ему, Акинфееву, направлении, оставив его одного с одиночеством и чувством вины, что будет топить его до тех пор, пока он окончательно не убедиться в том, какая же он все-таки сволочь.
Из телевизора вновь послышались радостные крики, и он наблюдал как счет на табло поменялся, увеличивая преимущество. Тут же проплыла мысль, что матч проходит мимо него: второй гол, а он вновь все пропустил, отвлекаясь на свои терзания. Пытаясь уловить суть происходящего на поле, Даниил не замечает повторный щелчок двери.