Неправильные

      Силач эталон правильности. Поэтому никто не удивлен, когда Папа оставляет ему деревню. У Папы Смурфа бледная кожа и опухшие веки. А еще он совсем не встаёт с кровати. Силач от него не отходит. — Всё в порядке, Папа Смурф… Ты выкарабкаешься. (Пожалуйста). Силач собственноручно меняет ему горячие полотенца и дает лекарства. Доктор ругает его каждый раз, когда приходит, чтобы проведать больного. Но Силач ничего не может поделать. Он боится. И этот страх где-то под селезёнкой заставляет его не спать ночами, прислушиваясь к ровному дыханию старика. Силач еле сдерживает слёзы, когда Папа, в который раз заходится в кашле и прячет тёмный взгляд, когда приходят смурфики. Но на то он и Силач. Он должен быть сильным. Даже когда Папа шепчет сухими губами о том, чтобы Силач собрал всех смурфов к вечеру, и снова проваливается в сон. Силач дрожит. Он не справится без Папы. Он останется один. Папин домик привык к большому количеству смурфов в нем. Здесь все. Нет только Смурфеты с Крошкой. Папа улыбается, сжимая руку Силача, сидящего возле кровати. Папину речь Силач почти не слушает. Строки о чести и достоинстве сидят в его мозгу занозой практически с рождения, слушать их снова нет смысла. Но поднять глаза приходится когда Папа начинает говорить о пророчестве. Каждый под этой крышей знал, что волею звёзд взять в руль в свои руки должен Крошка. «Вопреки всему, я ухожу слишком рано…» Силач невольно ёжится и пытается отыскать в толпе нужные глаза из сотни (совсем не)таких же, но не находит. -…я передаю все свои полномочия Силачу… Только обрывок фразы, но смурфика словно молнией прошибает, а тишина в доме становится тише, чем гробовая.       Последние мгновения с Папой пропадают из памяти. В дальнейшем, пытаясь вспомнить его последние слова, Силач обнаруживает в голове лишь звенящую пустоту, навеки с именем «Папа» остается один образ: старик с уставшей улыбкой вздыхает последний раз и уходит смертью всех великих колдунов, растворяясь в воздухе и оставляя смурфиков совсем одних. Оставляя его…

***

      Папа с самого начала вел Силача вперед, наставляя на истинный путь строго по прямой, по длиннющей дистанции из слов «правильно» и «должен», не давая свернуть или затормозить, без передышек и поблажек. У Силача внутри каменная стена вокруг органа, отвечающего за желания (если такой вообще есть), а все действия отточены до автоматизма. Папа возвращал всё на места, когда точный механизм давал сбой, поднимал с колен, помогал не забыться. Всегда был рядом. Пусть порой Силач злился на него за то, что он лишён возможности потакать своим желаниям, но папа был единственный, кто знал о его слабостях, кто поддерживал, кто не давал упасть. А теперь его нет… Силачу кажется, что камень даёт трещину.       В доме слишком тихо. Не его дом. Папы. Силач не знает, банален ли этот поступок с его стороны или смурфики с их поддержкой всё же будут искать его в другом месте. На самом деле, плевать. Не хочется, чтобы искали, хочется, чтобы нашли. Чтобы один нашел. В сопливых мыслях Силач не уступает влюблённым девчонкам. И, пожалуй, сам себя готов за это придушить. Дверь со старым скрипом открывается через десять минут. Или через час, Силач насчёт времени не уверен совсем. Мастер выглядит потерянным и жутко бледным, гораздо бледнее, чем обычно, что само по себе кажется нереальным. Его движения медленны и плавны, он закрывает дверь и прислоняется к ней спиной. Силач смотрит на него во все глаза. — Я… Прости меня, я должен был с самого начала быть рядом. Он делает шаг вперёд, медленно, осторожно, продолжает. — Силач… я прошу. Ты только не замыкайся, только не молчи. Мы все, все рядом с тобой, готовы помочь, поддержать. Я… Я рядом с тобой. Вы с папой были особенно близки, и я представить не могу себе, что ты сейчас чувствуешь. Папа всем нам был дорог и… Он сглатывает, голос срывается на полтона, ещё на пару шагов приближается. Силач поднимается со стула, негнущиеся ноги сообщают о том, что он сидит без движений уже очень долго. Между ними расстояния так такового и нет. Силач дышит рвано, на друга чуть сверху вниз смотрит. Глаза в глаза. Всё на свете летит к чертям Силач к губам Мастера рывком приникает, ладонями лицо обхватывает, чуть вверх поднимает для удобства. Мастер вздрагивает, руки вверх вскидывает, будто оттолкнуть хочет, после плечи опускает, тонкими пальцами в руки смурфика вцепляется. Мастер телосложение имеет довольно крепкое для смурфика, руки у него сильные, но на фоне Силача он всё равно кажется совсем щуплым, хрупким, беззащитным. Силач целует страстно, напористо, наслаждаясь, стараясь навсегда выжечь этот момент в памяти. Мастер не отвечает, но Силачу до этого нет дела. Губы у него мягкие и обкусанные, и пахнет он морем и, чуть заметно, деревом. Силач чувствует, как лёгкие горят от нехватки кислорода, и нехотя, осторожно отрывается от желанных губ. Мастер дышит глубоко, не двигается, щеки пылают, взгляд опущен в пол. От его смущённого вида у смурфика перехватывает дыхание. Он прекрасен. Силач проводит большим пальцем по острой скуле и рвано шепчет: — Мастер, я… — имя тянет сладко, как патоку на язык пробует, он никогда ТАК не произносил его имя, он вообще редко его по имени называл. Мысли возносятся на уровень облаков, у Силача внутри мягко и приятно, никогда он ещё не чувствовал себя таким свободным, таким лёгким, таким… счастливым? — Я… — Силач, не надо. Мастер вырывается небрежно, руки заламывает, а взгляд мечется в разные стороны, лишь на друга не попадает. — Прости, я… не могу. Ты… нет… П-прости, не надо. Я не должен был. Он отступает назад спиной, поспешно, на дверную ручку натыкается, морщится и выбегает, последний раз робкое «прости» через плечо бросив.       Силач продолжает стоять так ещё десять минут. Или час, Силач насчет времени не уверен совсем. Внутри что-то обрывается, и будто кровь разливается по внутренностям. Силач падает-садится на колени, больно ударяясь об пол, и переводит остекленевший взгляд на руки. В тоже мгновение звериный вой проносится по лесу — на коже отметины от пальцев Мастера, а на губах горят его губы.