Seelie Song

Не остановила она его поцелуи у горловой жилки, что билась буйной птицей. Не остановила поцелуи, что сыпались на плечи жгучими звездами, оставляя следы от человеческих зубов, недостаточно острых, чтобы пронзить кожу Сидхе. Не остановила пальцы, что выглаживали дорожку от выемки между ключицами и вниз, между грудей, к солнечному сплетению. Что сперва были робкими, а затем под стать хозяину своему стали, жадному человеку, и рванули платье, жемчужинки по полу разбрасывая. Ахнула Лея — Благая, Неблагая, кровь кипела в жилах, и хотелось ей ухватить Хана за горло и прижать к себе. Не только ласками и дурманным волшебством могли Сидхе человека к себе привязать, не только кровью поить, чтобы стал он покорным, не в золотые клетки сажать. Были такие, что резали волосы свои, сплетая нить, прочнее которой на свете не было, розы полуночной шипы обрывали, а затем сшивали навечно они себя с возлюбленными смертными. И каждый раз, шаг сделав, вели они за собой его. Вот чего ей хотелось — не Люка, но кого-то другого, кто любить ее будет. — Обними меня, — зашептала она горячо. — Поцелуй, возьми как смертную, покажи мне, какая она, ваша смертная любовь. Поднял Хан лицо и усмехнулся, но недобро: — Женщины наши слабые, подневольные. По щелчку пальцев под ноги падают и глаз от земли не оторвут, потому что боятся. И любви боятся, потому что обращается та со временем из меда в чистый яд. Тебе такой не бывать, Королева, ты солнце, а не блик на поверхности пруда, не стану я, потому что выжжет мне глаза и все нутро, когда твоя милость пропадет. Говорил он так яростно, будто пророческие слова с языка его сыпались, что пришлось Лее рот ему замкнуть ладонями. И податливым он стал, оставшись непреклонным. Ласкал сильнее, но не молил об ответном поцелуе, волосы в кулак сжал, намотал и дернул, усаживая на себя верхом. И кипела кровь в жилах, удовольствие в боли мешая, и от Силы, что уже уснуть должна была к часу осеннему, засияли глазницы черепов-светильников, слепя. И по полу, темному камню, трещины глубокие пошли, а сквозь них цветы проросли. Белые как снег, дурманные медовые — из спальни Леи в коридор, а оттуда и в зал пиршественный добрались, и каждый теперь знал, что она сделала.

***

Не знали Неблагие рассветов, не было и пения птиц, что пробудило бы Лею ото сна. Очнулась она в кромешной тьме, только бело-синий огонек вился у ладони, пальцы коля, не хотел он улетать, как ни гнала она его прочь. Рядом Хан спал, не шевельнулся даже, когда Лея с постели поднялась и накинула на тело голое паутинный наряд ночной. Тело его мускулистое, налитое силой, привольно раскинулось на простынях, любоваться бы им, но не время было. — Что такое? — прошептала Лея, взяв на руку духа, что хранил замок Люка. — Что случилось? — если бы мелочь какая, прислал бы тот клуракана, но чтобы дух-хранитель сон Королевы потревожил... Веская причина была.. Полыхнул огонек, ловко соскользнул с ладони и помчался по каменным плитам, все еще отмеченным трещинами, сквозь которые цветы наверх тянулись, в тщетных поисках солнца. — Погоди! — пошла она, побежала, от своих покоев следом за бело-синей нитью, протянувшейся дальше, в темноту. У самого порога остановила ее Амилин. Платье ее было натянуто второпях, волосы рассыпались по плечам, без заколок и ожерелий осталась та, точно не Благая Сидхе, а простолюдинка из рода человеческого. — Не ходи туда, — лицо ее было страшным. - Прошу тебя, Королева, не ходи. — Что с ним? — был бы дар у нее пророческий, сама бы знала, что с Люком. — Больно ему, но тебе больнее будет. Не вижу, как, но знаю, нельзя тебе за ним, нельзя к нему. — Нельзя? Мне нельзя?! Пусти! - оттолкнула Лея пророчицу свою, что, зашатавшись, побрела прочь, заламывая руки и все твердя одно и то же. — Слова пришли, кровь перемешали, вместе с болью забирать придется. Жизнью заплатить драгоценной. Черно здесь было, в спальне чужой, куда она заходить не имела права. Черно и пусто. Сорвало полог с кровати с костяными балками вместе, измяло, раскрошив изголовье, кованное давным-давно, для мертвых Неблагих Королей. Цветы, что и сюда пробрались, белыми пятнами усыпали пол, изодрали и изрезали их в клочья. Даже гобелены, из кожи человеческой выделанные, не пощадил. — Люк! — обернулась Лея раз, другой, но никого не нашла. Вился огонек у ее ног пугливо, выхватывая из темноты обломки мебели, разрушенные в порыве гнева. — Где он? — наклонилась она к хранителю. — Ты моя единственная надежда сейчас, покажи, где брат мой, прошу. Задрожал дух, через себя прыгнул, оборачиваясь черной птицей с одним крылом, другим — срезанным, забился, пытаясь взлететь, но не смог. Так и пополз он по камню, подволакивая крыло, медленно и мучительно. И она за ним. По тайным ходам, по ступеням, изъеденным временем, наверх, в башню.

***

Не оставил Люк ничего от сада — не пощадил ни цветка, что сам же приказал высадить давече, почернели они от Силы Неблагой, гнилью стебли затянуло. Качели из золотого кружева вместе с деревьями, что держали их высоко над мозаичным полом, изрубил. Цветные стекла пылью осыпались, обнажив черные глазницы-окна. И сейчас исступленно загонял клинок он в камень, оставляя на нем зазубрины, не чувствуя боли дома своего, ранил беспощадно и бессмысленно. — Хватит, брат! — видела Лея лишь спину Люка, руку рябиновую, что поднималась и опускалась, сросшись с рукоятью клинка, и била, била по камню. — Не надо! Вздернулся он, зашевелился, зарычал тихо, как зверь в берлоге потревоженный. — Уйди. — Люк... — где Мара, что могла успокоить его, где клураканы, где воины Неблагие, где все? — Уйди, говорю! — сильнее крикнул, Силу вкладывая, как это делали Короли, одним словом на землю врага опрокидывая. Но она была ему ровней, кровью единой, и устояла. — Нет, — стиснула зубы Лея и пошла к нему. С каждым шагом все больше замечая — лицо его изменилось, нечеловеческим стало, зубы острее кинжалов, а глаза янтарем заполыхали, растеряв синеву. Истинный Неблагой Скайуокер теперь он был, весь в отца, весь в деда, вся Тьма, что по роду передавалась, снизошла к нему. — Люк... — полетела она быстрее ветра, рухнула на колени рядом, не замечая, что расплетенные волосы колени обвили, мешая, и что платье все смялось, порвалось. — Что ты наделал? — Что я наделал?! — поднял Люк на нее глаза, жгли они яростью невысказанной. — Я ли, сестра? Я? Я любил тебя, я на руках нес в дом свой, все двери открыл и все, что было мое, тебе под ноги бросил. Знал, что без солнца ты завянешь, и сад повелел для тебя одной построить, по всему свету семена найти, чтобы радовал он тебя. Корону и трон — все твое было бы завтра... — сощурился он, разглядывая ее с ног до головы, так откровенно, будто вещью она была. — Чем он лучше? А? Тем, что посмел взять чужое без спросу? Тем, что похоть свою не прятал, не боялся запятнать своею грязью? — отбросил Люк клинок и схватил Лею за запястье, потянув на себя. — От тебя разит смертным, сестра! — вдохнул он запах и скривился. — Воняет его потом! Не смыть его теперь, разве что кровью. — Не смей! — попыталась она разорвать прикосновение, отползать начала назад, изрезая колени золотыми обломками. — Я посмею! Мой дом, мое слово и ты моя! — безумный янтарный огонь все еще горел в его глазах, а поцелуй был что яд, жгучий, болезненный и бесконечно-долгий. — Моя! — куда делся брат ее возлюбленный? Безумец стал на его место, отцовская тень наползла, укрыла, и Лея заплакала. Не сопротивлялась больше, разжала пальцы, что готовы были в кулак собраться, обмерла в тесном объятии Люка, позволяя гладить ее, ласкать. Страшно ей было сейчас. За себя, за него, за то, что собирался сделать... Но не успел. Руки его обхватили ее живот, а затем Люк вздрогнул, точно ему клинок под сердце вошел. — Что ты наделала? Как ты... могла... — задыхался он. — Всего один раз тебе дано зачать дитя, и от кого, от человека?! Нет, не позволю! Наполовину Сидхе он и будет таким же, как я. Тьма заберет его, слышишь, сестра? Не слышала она больше его проклятий, не видела ничего, только чувствовала, как внутри наливается Силой черное семечко.