Seelie Song

Целую вечность неслась по лесным тропам Дикая Охота, и Лея во главе нее, сверкающая белизной, что луна за плечом. Лицо ее исказил быстрый бег коня, сошел со щек нежный румянец, прорезались острые клыки, что с легкостью разорвать слабую человеческую плоть могли, и глаза засияли неземной Силой. Передалось ей буйство осенней ночи, свободы бесконечной, и потеряла она счет времени, потеряла волю свою. Хотелось ей вознестись над верхушками деревьев дикой птицей. Понимала она брата своего, что безропотно приходил к ней по весне, но в палаты свои каменные возвращался с радостью — чувствовала она то же. Тьма, что клубилась в душе его, охватила ее, ласково приняла в свои объятия. Показалось Лее на мгновение, что не первая она. Что скачет в тумане черный всадник-исполин, и полы плаща его по земле стелются, а корона звездная — точно такие же огненные искры, что и в косах матери — небо ночное царапает. — Отец... — выдохнула она и потянулась к нему. Не признавалась она Девам Благим, Люку, даже призраку Падме, что был утешением ее в часы одинокие, что скучала она по нему. Помнила Лея Энакина суровым, безжалостным Королем, но еще и отцом, ревностно охранявшим ее детскую улыбку. Говорил он, что смех ее драгоценнее каменьев в пещере дракона, и он готов любого из рыцарей живьем проглотить, только бы осталась она с ним. — Постой, отец... — словно живым показался он ей. Конь его, в багровой словно угли броне, легко скакнул по воздуху, загарцевал на месте, точно дожидась ее. Подгоняя — за мной, иди за мной. — Прошу... Не успела она к повороту, растаял образ дымом, клочьями блеклыми опал под копыта, и зашевелился позади нее в седле человек, Хан. Долгая скачка сморила его, и был он ни жив, ни мертв. Крепко держался по-прежнему за талию Леи, но больше не шутил и не улыбался. Может, понял, куда несет его Охота — не на волю, прочь из зачарованного леса, а под землю, в кромешную темноту. Как покойника. — Холодно тебе, Хан? — спросила его Лея. — Нет, — шепнул он охрипше ей на ухо. Бесстрашным хотел показаться, да только ветер стылый, морозные хлопья по земле гонявший, отобрал его голос. — Страшно? Промолчал он, а затем все же повторил свое: — Нет, — и прозвучало оно слабее прежнего. Но все же сцеплен был под грудью замок его пальцев. Намертво. — Ничего, — внезапно послышался рядом другой голос, брата. — Скоро будет, — теперь гнал он коня своего вровень с Леей, не отставая. Темным был его взгляд, ненавистью загорались золотые глаза при виде человека, но держался он в седле ровно, и клинок заговоренный, отцовский, спал в ножнах. Может, и хотел он сказать что-то, упрекнуть Лею, и видела она морщинку, залегшую между бровей, упрямую линию рта его, но отчего-то не стал. Правил Люк жеребцом своим ловко, одной рукой управляясь. А другую, рябиновую, за пазуху спрятал, и оттого больше еще хотелось Лее перегнуться, глянуть, что там в пальцах его. Тот ли стебелек, что вытянулся на каплях крови из ступни ее? Зачем он ему, ведь подарок это возлюбленных, что в разлуке жить не хотят, древней волшбой наполненный, да и смял он его, раздавил в ладони своей. Пропала разом буйная радость от скачки по поредевшему лесу, исчез призрак отца, и вместо него в груди опустошение налилось. Не суждено им было больше встретиться. Только Падме могла приходить вольно, советы давать, косы заплетать холодными пальцами своими, а отец достался Люку. Тому самому, что не хотел видеть ее, говорить с нею, как раньше. А сейчас мчался бок о бок рядом с Леей, вглядываясь в лунные тропы, что разбегались под копытами лошадей. А ведь не каждый смертный, подумалось вдруг ей, мог забраться так глубоко в зачарованный лес. Не так и прост был сидящий позади нее Хан. И знал ведь о Сидхе, раз не колеблясь запросил поцелуя. Какой отравой, смертельной болезнью он был поражен, или бежал от смертных? Спросит она Хана обо всем, но не сейчас, не при брате. В думах своих Лея не заметила, как лес сменили поля каменистые, поросшие терновыми зарослями и вересковыми цветочками — здесь начиналась граница владений Люка. — Стой! — окликнул он ее. Вместе с ним все Сидхе замерли, удерживая гарцующих, морды в пене лошадей. Благие и Неблагие, приняли они под луной свой истинный облик, заострились и вытянулись лица, лишенные былой гармоничности. Прорезались сквозь кожу золотистые чешуйки — точно у рыб или драконов. Когти длиннее лезвия кинжала. Острые зубы во рту, чтобы рвать человеческую плоть. Рукава из золотистой паутинной пряжи до земли опустились крыльями. Стали Сидхе собой. Позади темнел лес, справа за каменной грядой сияли огоньки в замке тамошнего короля, Джаббы Хатта — был он жаден и жесток, но вовсе не глуп, не совались люди его во владения Сидхе, зная, что верная смерть ждет их там. Слева текла лента ручья, из которой пили сейчас кони и набирались силы перед новой скачкой. Спереди же высились двенадцать камней, разной величины, стоявшие тут с начала времен. На пятаке этом не росла трава, даже сорная, не принимались цветы или деревья. И даже щебета птиц было не слышно — облетали они священный холм за сотню взмахов крыла. Легко спрыгнул с седла Люк и пошел к камням. А те сами собой ожили, дымка туманная, клубившаяся меж двенадцати столбов, пропала, и засияли знаки под луной. Было время, давным-давно, когда не было и в помине Неблагого Короля Энакина и Благой Падме, тысячи лет тому, когда воздвиг эти столбы великий Сидхе по имени Реван. И не просто так вознес их на вершину холма, напитав землю своей магией, выцарапал на мягком еще камне знаки. Было это после войны со смертными, что поверили, будто в холмах Сидхе полно золота, сокровищ, да прекрасных дев. Думали, что те станут легкой добычей, если не дюжиной, а целой армией пойти. Чтобы не посмел человек ступить на чужую землю, укрыли Сидхе Дворы свои — один лесной, ясенево-рябиновый, другой каменный — надежными чарами. А теперь дважды в год повторяли они с Люком этот ритуал. Приветственно засиял старший камень под рябиновой рукой, нить первая, звенящая на осеннем ветру, вплелась в узор. Неслышен был звук этот для смертного за спиной Леи, но для ее ушей казался музыкой. Соловьиной трелью и журчанием ручья, пением Благой Девы, ожидающей возвращения своего возлюбленного из дальнего похода. Второй отозвался рокотом камнепада. Третий выл волком на луну. В четвертом шипела змеиная пасть, открывшая покрытые ядом зубы. Снежной вьюгой пел пятый. Смертельным воплем Бан-ши вторил ему шестой. Все они были разными, но вместе звучали единой песней жизни и смерти. Не дошел до седьмого Люк, остановился и хмуро глянул вниз. Показалось Лее, что только на нее обращен взгляд его, а остальным Дворам будто и места нет в этом споре. — Сама ослепишь его, Лея, или мои воины сделают это? — высился он над нею тринадцатым столбом, и в голосе не было и тени пощады. Вздрогнул за спиной Хан и прижался к Лее безотчетно. — С чего бы это, брат? — под свою защиту взяла она смертного. За семь лет сойдет с него старая кожа, пропадет тоска по дому, был он или нет. Не вспомнит имени матери своей, возлюбленной жены или сына единственного. Все пропадет, и не будет он больше принадлежать своему народу. — Не сделал он пока ничего дурного, чтобы лишать его глаз. — Видел он, как войти в Дом мой, — луна, коснувшаяся лица Люка, выбелила кожу его, вызолотила кудри, только красивее показался он Лее, пусть и беспощадным было выражение его глаз. — В следующий раз приведет чужаков, чтобы убить тебя. Не бывать этому, под моей защитой ты, сестра, — впервые за долгое время назвал ее так. Не ласково, не нежно, но назвал же, и остро кольнуло в самое сердце. — Клянусь головой своей, сердцем матери, что не стану... — сипло взмолился Хан. Глаза ему дороги были, дороже языка очевидно, иначе понял бы, что бесполезно спорить с Сидхе. Да еще ревнивым и обозленным. — Молчи, — шепнула ему Лея украдкой, а сама выпрямилась в седле, назад косы с плеч откинула. — Завяжу я глаза ему своими лентами, спутаю волосами, не увидит он больше ничего из того, брат, что ты ему уже показал, — разгадала она план Люка. А ведь был бы ему человек безразличен, не отчитывал бы ее, Королеву Благого Двора, перед всеми подданными как несмышленого ребенка. Обернулась в седле Лея. Нежно повела ладонью по лбу, глазам. — Замри, замолчи, камнем застынь, — древнее волшебство ей с детства было подвластно. Учил отец, хоть ведома ему была Тьма больше, чем Свет. А потом призрак Падме приходить начал. Другую Силу она предложила, не смерть, а жизнь. Раны заживлять, боль унимать, скорбь забирать. Косы ее темными змеями обвились вокруг шеи Хана, легли на омертвевшее лицо словно кокон тугой. Шевельнись она — и переломает ему горло, оно ведь хрупкое, кости человеческие что сахар. — Доволен ли ты теперь, Неблагой Король? — язвительной стрелой сорвались с языка ее слова. Вздрогнул Люк и поморщился. Зашелестел под рукой его седьмой камень крыльями жуков, червями, что копошатся на теле и в земле сырой. На двенадцатом — последнем — расступились камни в кругу. Новая дорога появилась, но уже не светлая, другая луна освещала им путь, кроваво-красная. Паутинка дорожек, разбегавшихся в сотню сторон, буро-желтая была, костьми и черепами вымощенная. Здесь давным-давно, когда лун было две, бились насмерть армии смертных и великий Реван Сидхе. Сотни людей полегли под его поющим клинком, а в знак победы получил он не только мертвую тишину, но и смертную королеву, которую унес с собой в подземное царство. Лея любила эту легенду, ее рассказывал отец, и была эта сказка не только о боли, но и любви. Запомнилось ей навсегда, что не бывает она легкой. Не любовь это, если железные башмаки не стоптаны и сотни троп не исхожены. Так, баловство. Это смертным, чей век короток как у мошки, не хватит сил отыскать единственного. Вот и летают они от одного плода к другому, питаясь гнилью. Чтобы смертная жена его осталась с ним навсегда, поил он ее своей кровью. Каменные столбы на холме помнили все. Согласно древнему обычаю переход должно было проводить вдвоем. Спешившиеся Неблагие Сидхе вели за собой Благих, в темноту их Дома. Один за другим сходили они с черных своих лошадей, брали под уздцы белых и вереницей шли к камням, чтобы исчезнуть с другой стороны. Лея была последней. Прошуршало мимо платье Амилин, подмигнула та знающе и одними губами прошептала: — Свершилось все. Остались они с Люком наедине. Неподвижен был Хан, погруженный в волшебный сон, все равно, что камень за пазухой. Долго смотрел на Лею Люк снизу вверх. Не был он роста высокого как отец их, но все же не казалось, будто просит он чего моляще. А требует, как настоящий Король. — Оставь его тут, — отрывисто, неласково приказал он. Ревниво сжалась рука рябиновая на груди — там, под черной тканью шевелился росток. — Оставь и пойдем со мной, Лея. Не нужен он тебе, пусть спит среди камней хоть вечность. К весне от его тела и следа не останется, что птицы склюют, что волки растащат. Позабудешь свою прихоть. — Нет. — Прошу, Лея, — попытался он снова, и неясная тень страха послышалась в его голосе. — Одумайся. Вспомнились ей мечты ее глупые, где умолял Люк ее о другом на коленях. Был он другим в них. Нежным и ласковым. Не шла в них речь о свадьбе зимней. Не сбыться им теперь. — Не отступлюсь я, брат, — может, лицом и пошла она в мать, прекраснейшую из Сидхе, но характер взяла у отца. Упорство его, что сгубило его в конце концов. — Веди меня в свой Дом, как есть, или тут оставь. Последнее хуже пощечины было. Пошатнулся Люк и снова глаза золотом налились буйным. — Да будет так, — острой ненавистью сочились слова, и даже конь испуганно захрапел, когда рябиновые пальцы за удила дернули. В последний раз оглянулась Лея — серебрилась земля лунным покровом, стих ветер, в коконе кос ее спал смертный, но знала она, не будет эта зима, как остальные. Ничего больше прежним не будет.