Вы ненавидите меня так страстно...

Страсти — это ветры, надувающие паруса корабля. Иногда они его топят, но без них он не мог бы плавать.

Вольтер       Про захваченную ведьму едва не забыли. Однако толку от неё все равно было мало — что с мертвячки возьмёшь? Возможно, стоило не торопиться, схватить её, допросить… Гоголь ужаснулся собственным мыслям. Допросить?! Да ведь он начал думать, прямо как… Как они. Нет, их не надо допрашивать, нечисть нужно уничтожать. Конечно, они знают многие секреты, но, видит Бог, они людям неподвластны. И не стоит в таком случае пытаться их выведать, ничего хорошего не будет.       Немного отступая, вспомним о том моменте, когда Николай согласился на предложение Пушкина. Тогда, честно сказать, он был в состоянии аффекта. Только слепой не увидел бы эти увлажнившиеся глаза, трясущиеся пальцы, которыми писатель все ещё сжимал перо. «Да» звучало словно «да, только дайте мне покоя» или же «только дайте сделать то, что я не успел». Можно трактовать по-разному, но результат один. Сразу после положительного ответа Александр Сергеевич вместе с Лермонтовым буквально под руки приволокли Николая на незнакомую улицу. Откровенно говоря, брюнет даже не помнил, как добрался сюда, о чём ему позже любезно напомнили товарищи. Но всё же не стоит упоминать о том, где находилось «сердце» у Защитников. Это лишнее, и приведёт только к соблазну узнать о координатах этого места.       Итак, когда Николай вошёл, то, к его облегчению, никаких обрядов и посвящений не было. Только обещание не подводить. Затем, когда Гоголь снова ответил положительно, ему показали арсенал Общества Защитников и рассказали его историю. Судя по словам Пушкина, оно был основано ещё Ольгой. Когда она приняла христианскую веру, то осознала, что ей нужно защитить свой народ от тех, кто желал ему зла. А это была нечисть, исключая, конечно, врагов на земле нашей бренной. Именно ведьма подговорила убить Игоря, и именно её так хотела извести Ольга в отместку за мужа. Извести удалось, но ведьма оказалась далеко не последней. Тогда и был организован первый сбор Общества Защитников. Что удивительно — борцами были не воины, и даже не плечистые и крепкие крестьяне, ими стали сказители. Ольга унесла в могилу секрет своего выбора, но она считала, что только такие люди могут видеть нечисть в людском мире. Церковь не могла справиться в одиночку, и вот оно — спасение! Со временем сказители стали называться писателями и поэтами, и не секрет, что в Общество входили даже художники. Но суть их назначения от этого не менялась. Но не всё так просто. Появился некий Орден, тайное общество, сначала неизвестного графа, затем — Бенкендорфа. До них были и другие, разумеется, но, увы, их имена уже слиты в историческую помойку. Орден этот существовал бы, да и ладно, только вот он в особых отношениях с нечестью был. Они ловили ведьм, но не для того, чтобы избавить от них человечество — их целью было и является поиск того, что сделает обычного человека сверхчеловеком. Подарит им бессмертие. Для этого нужна очень сильная ведьма, а таких либо не встречалось, либо они уже были убиты Обществом Защитников. Вот и получался круг вражды, который ничто прервать было не в силах.       Поговорить. Ну, как же. Николай был в курсе планов Пушкина и знал, что тот планирует забрать какие-то бумаги, дабы помешать создать эликсир бессмертия. В идеале он бы хотел избежать встречи с Гуро. А если не получится — загнать его в угол и выжать все знания, которые только можно. Но только в крайнем случае. Шум поднимать крайне нежелательно. Но если Гуро вывернется, а существует большая вероятность, что Яков это сделает, то он пойдёт прямиком к Бенкендорфу. А тому только и надо, что найти грязь на писателей и поэтов, и если найдёт — пиши пропало.       Оружие у Защитников тоже было своё, уникальное. Сабля, которой убили ведьму, была выплавлена из серебра сто лет назад и покрыта словами, схожими с теми, что использовал Хома Брут. Отличалось это серебро от обычного тем, что обычное нечисть не убивало, а только ранило. Покрытая же надписями сабля рубила всех, причём с почти абсолютным успехом. Подобного оружия было не сказать, что много, но достаточно, чтобы не падать духом. Большая же его часть исчезла вслед за Ольгой, и было весьма сомнительно, что она специально забрала его с собой, если она, конечно, всё ещё хотела защитить свой народ. Труп ведьмы сожгли. Предавать его земле — сущее преступление, так что сделали все, что возможно. Запах паленой плоти выходил далеко за пределы специальной комнаты для сожжений, что заставило Николая старательно сдерживать себя, дабы не излить на свет всё содержимое желудка. По стеночке дойдя до зала, Гоголь обнаружил, что его «собратья по перу» уже подготовились. Лермонтов зарядил револьвер переплавленной пулей, на случай, если на их пути встанут недоброжелатели. Пленник оставался всё в том же и с тем же, с чем и был. Разве что, ему не сказали, что Мортемагус нашли, и теперь сие оружие отправлено на изучение. В его конструкции уже заметили вмешательства потусторонней силы. Впрочем, если удастся очистить оружие от всего тёмного, вполне возможно, что его тоже будут использовать. Писателям и поэтам не впервой.       — Смотри у меня, — грозным и низким голосом проговорил Пушкин, когда Алексею подали знак подниматься, — попытаешься убежать — будем стрелять. Оружия у тебя нет, так что не дури. Карнивальд в ответ что-то злобно прошипел. Что ему оставалось делать, кроме как подчиниться?       Вышла вся процессия, когда на город опустился туман, а на небе ярко засветил диск луны. Николай даже не заметил, как прошёл день, разве что слегка хотелось спать. Но режим Защитников включал в себя бессонные ночи, так что через пару недель Николай Васильевич понял это и усвоил.       Изредка мимо проходили запозднившиеся джентльмены, некоторые из них были весьма подвыпившими, что неудивительно в таком месте. Под «местом» подразумевались самые окольные ходы, тянущиеся по узким улочкам, иногда полностью безлюдным. Тишина, нарушаемая только шумом шагов, била по нервам, чего Гоголь никак не мог скрыть под маской равнодушия. Он в принципе не умел носить маски, таким уж он родился человеком. Хотя, человеком ли?.. После событий в Диканьке Николай пытался узнать о своём даре побольше, но главное — о тайне рождения, господине Безносом и деяниях отца. Но всё тщетно: вся информация будто в Ниву канула. Даже бумажки, что писатель вытащил из сундука Якова Петровича, пропали. И куда они только могли деться из внутреннего кармана пиджака Гоголя? Дар, конечно, сразу заинтересовал Общество Защитников. Нашлись даже те, кто предлагал помочь с ним, но Николай отказывался: проще уж самому разобраться, чем открывать кому-то душу. Причём в прямом смысле этого выражения. В процессе тренировок брюнет заметил одну особенность дара, которую пока что никому не озвучил. Чем сильнее Гоголь ненавидел — тем больше и спокойнее становилась его сила. Это открытие далеко не обрадовало писателя. Он не хотел ненавидеть, не хотел поддаваться этому тёмному чувству, но пока что оно прочно засело в груди, временами заглушаемое только обидой. В такие моменты дар бесновался. Возможно, именно по велению дара Гоголь и взял нож. А может, и по велению сердца.       — Пришли. Николай вздрогнул всем телом от звука громкого голоса почти у него под ухом. Он повернулся и наткнулся на скалящегося Алексея. Тот явно был доволен своей выходкой, наверное, уже заметил, что писатель шарахается от каждого громкого звука. Александр Сергеевич выходку не оценил совсем: грубо схватил Карнивальда за лацканы пиджака и со всей силы приложил его к фонарю. Масон, ощутив удар спиной, зашипел, но вырваться не смог в силу своей небольшой комплекции. В этом плане Пушкин очевидно выигрывал.       — Ты нам мозги-то не пудри!       — Ну пудрю, — почти искренне ответил масон, — привёл. Поэт ещё что-то гневно сказал пленнику, но Гоголь уже отвлёкся. Место, где они находились выглядело довольно мрачным. Прошло они сюда по ходу, напоминающему то ли ход под мостом, то ли лаз. Обычная каменная кладка, обычные здания, но навевающие какую-то неправильную грусть и чувство опасности. Нежилые, давно покинутые, стоящие мёртвыми исполинами. Гоголь не знал, зачем такие держат. Но не этим его заинтересовало тупиковое здание напротив. От всех заколоченных дверей веяло равнодушным покоем, но от этой, последней — от неё веяло темнотой. Она не выделялась, не имела особых признаков, способных привлечь внимание, глухо заколоченная, как и множество других. Но всё же эта дверь была другой.       — Дальше иди, ты чего встал? — грубо окликнул Гоголя масон. Он уже освободился от хватки Пушкина, который с недовольным видом вытирал руки платком. Казалось, само прикосновение к такому человеку, как Карнивальд, вызывало в поэте отвращение и яркое отторжение. Те, кто знал Пушкина близко, могли сказать, что Александр Сергеевич никогда не изменял своим манерам. Пускай он был личностью вспыльчивой, легко загорался любой идеей и тут же терял к ней интерес, однако это ничуть не умаляло его прекрасных личных качеств. Так что это публичное отвращение было скорее подобием перчатки, брошенной в лицо, первым предвестником дуэли.       — Вход дальше, — настойчиво повторил Алексей, когда никто не сдвинулся с места. Посчитав виновником такой реакции именно Гоголя, масон злобно уставился на него, скорее всего, желая напугать писателя. Но в этот раз Николай не отвёл взгляд. Он твёрдо посмотрел в глаза пленника, без вызова, но с мрачной решимостью. Война взглядами, казалось, длилась целую вечность. Масон буквально всем телом наклонился по направлению к месту, куда стремился он. Даже сделал несколько шагов, не разрывая зрительного контакта. Лермонтов уже хотел двинуться вслед за Карнивальдом, но Александр Сергеевич остановил его, положив руку на плечо.       — Н-нам не надо туда, — запнувшись, сказал Гоголь. — Вход не там.       — Откуда ты знаешь?! — мгновенно окрысился Алексей. — Ты там не был!       — Был. Дружный вздох удивления разбил ночную тишину. Пушкин, однако, в лице не изменился, во взгляде Лермонтова же мелькнуло недоброе подозрение. Похоже, он изначально не очень доверял брюнету, а теперь, услышав такое, полностью уверовал в свою правоту. Алексей же сначала шокировано уставился на Гоголя, приоткрыв рот от удивления, но затем его лицо побледнело, а глаза налились злобой.       — Брешешь! — прошипел масон. Николай отрицательно качнул головой.       — Формально не был, но во снах видел. И я… чувствую вход.       — Как же, — презрительно фыркнул Михаил, однако не получил обычной поддержки от Пушкина. Взгляд Александра Сергеевича был направлен на писателя, молча вопрошая: «Это правда?». Повинуясь порыву, Гоголь кивнул, не в силах ответить.       Но и этого оказалось достаточно. Потащив за собой брыкающегося, шипящего и отчаянно бранящегося Алексея, Защитники подошли к той двери, на которую указывал Николай. Дёрнули — глухо заколочена.       — Вот видите, — последний раз попытался настоять на своём масон, порываясь уйти к дороге, ведущей налево от одиноко стоящего фонаря. Пушкин держал крепко, ожидая дальнейших действий Гоголя, и тот не заставил себя ждать. Повинуясь интуиции и своей способности чувствовать, Николай почти на ощупь проверил поверхность двери и обнаружил странный выступ на ней. Надавить на него казалось делом простым, однако, на деле все было сложнее. Выступ не поддавался, и мистификатор уже решил, что напрасно старался, и от души пнул по выступу. Тут же всё заскрипело, словно доски выламывали изнутри, и Защитники вместе с масоном едва успели отскочить. Земля под дверью разверзлась и явила свету проход с лестницей, уходящей вниз и теряющейся в тьме.       — Ох ты ж… Гоголь обернулся и смущённо взглянул на Пушкина, который не сумел сдержать эмоций. Алексей, поджав губы, молчал.       — И что, — после неловкой тишины спросил Михаил, обращаясь к Гоголю, — мы туда пойдём? Но как мы выйдем обратно? Насколько я понимаю, здесь обратного хода нет.       — Если мы войдем, я почувствую выход.       — Как мы можем быть уверены, что ни на кого не наткнемся? Николай раздражённо окинул взглядом Лермонтова, сдержав обидные слова. Писателя стал раздражать этот импровизированный допрос, как будто это Гоголь был пленником, а не Карнивальд. Разумеется, брюнет совсем не был уверен, что они не наткнутся ни на кого. Более того, такая вероятность была довольно высока. Но думать об этом — значит никогда не решиться войти и начать действовать. И это, когда они так близко к цели?! Когда он так близок к…       — Мы постараемся не наткнуться, — с нажимом ответил Николай и, чтобы дальше не продолжать спор, начал спускаться первым. Первые ступеньки казались почти невидимыми. Но ниже спускаться было сложнее, и даже не потому, что всю лестницу окутывала темнота — сердце в груди буквально вырывалось из тела, трепыхалось так судорожно, что казалось вот-вот остановится. Нервы ни к чёрту, и Гоголь, спускаясь все ниже, держась за ледяную стену, готов был поклясться, что импульсы практически физических видений готовы разорвать писателя на части. Снова затошнило, но с этим организм как-то справился. Так сказать, выработался иммунитет.       Лестница наконец кончилась, и взору открылся длинный коридор без конца. Стены и пол были идентичны, так что, если какой-нибудь сумасшедший художник решил бы перевернуть коридор, нарисовав абстракцию, ничего по сути не изменилось бы. На серых каменных стенах местами виднелись россыпи трещин, но, несмотря на это, стены и пол были идеально ровными, без выступов или ямок. Как-будто камень старательно шлифовали, пока он не стал совершенным.       — А вы неплохо постарались, чтобы сделать всё максимально зловещих тонах, — присвистнул, оглядываясь по сторонам, Александр Сергеевич, — долго трудились? Масон прошипел невнятный ответ, но это звучало скорее обречённо, чем агрессивно. Пока они все вместе спускались, у Алексея возникла мысль запутать своих пленителей в коридорах, однако мысль была довольно сомнительной. Во-первых, потому что Гоголь чувствовал правильный путь, и вполне возможно, что вся затея обернётся так же, как и с дверью. Ну, а во-вторых… А во-вторых, посмотрим.       — Ну и не отвечай, — пожал плечами Пушкин, — больно надо. Николай Васильевич, куда нам? Вы знаете?       — Н-не уверен. Точнее… Н-наверное, туда.       — Как это понимать — «наверное»? — не переминул огрызнуться Лермонтов, но его взволнованный вид выдавал его с потрохами.       Николай осмотрелся: коридор змеился вперёд, но издалека было видно, что он раздваивался. Решив осмотреть всё на месте, брюнет подал знак идти за ним. Когда они дошли до развилки, стало понятно, что без карты или особого умения здесь не обойтись. Коридоры оказались абсолютно одинаковыми и уходили далеко в непроглядную тьму, но было уже понятно, что и там будут разветвления. Миллионы ходов, миллионы коридоров; некоторые из них ведут к началу, некоторые в тупик, и лишь один — к выходу. Мужчина закрыл глаза и постарался сосредоточиться. Нужно было понять, куда идти, но это было довольно сложно, учитывая, что спину буравили крайне недоверчивые взгляды, в то же время полные надежды. Итак, погрузиться в темноту, успокоиться… и… ничего? На мгновение Николаю показалось, что это всё, конец — он никогда не сможет определить дорогу. Но в следующую секунду перед его глазами появился отчетливый след, он ощущался так ярко, что не было сомнений, куда идти дальше.       Гоголь без колебаний повернул налево, за ним тут же последовали остальные. По мере продвижения вперёд, глаза Пушкина все больше блестели азартом, Лермонтов только сильнее напрягался, а Алексей криво улыбался, не в силах скрыть своего восхищения даром писателя. Ну надо же! Такой тихий на вид, такой с виду ничтожный маленький человек, но, как оказалось, способный даже на большее, чем человек с громким именем. Больше, чем простой смертный. В теории Гоголь с помощью своих способностей мог мало того, что стать знаменитым за один день, он мог заставить людей любить себя, помогать ему, и вообще творить, что только душа пожелает. Но взамен этот прозрачный тщедушный тёмный занимается бесполезным маранием бумаги. Алексей не понимал этого момента в биографии писателя и, откровенно говоря, с радостью бы его переделал на свой лад. Коридор всё вилял и никак не хотел заканчиваться. Возможно, его задумка и заключалась в том, чтобы запутать чужаков, заведя их в очередной тупик или к началу пути. Некоторые пути, которые выбирал брюнет, здравый человек, руководствуясь логикой, никогда бы не выбрал. Однако следуя этой логике, они скорее всего вышли бы именно к началу. Те же варианты, что считал правильными Николай, продолжали бесконечный путь, но хотя бы не заводили в тупик. И всё же одно обстоятельство изменилось: цвет стен стал более светлым, как будто раньше стены были мокрыми, а здесь подсохли. На полу же, если присмотреться, видны странные продолговатые следы, будто кого-то тащили, причём не единожды. От этого понимая у Николая по коже пошёл мороз. И тем не менее, они были близки к выходу. Впереди коридор заканчивался массивной железной дверью с мелкими узорами. При близком рассмотрении обнаружились совсем маленькие детали: вырезанные картины, иллюстрирующие какие-то события. Гоголь, даже сильно напрягаясь, не мог понять, какие именно. Вот мужчина с мечом в руке, а рядом — большое черное существо, за спиной которого нечто, похожее на щупальца. На следующем рисунке — тот же монстр, только падающий вместе с кем-то в бушующий огонь. На фоне вырисовывались силуэты людей, тянущих руки вверх.       — Жуть… Писатель обернулся к Пушкину. Тот с отвращением рассматривал дверь, а заметив взгляд Николая, пожал плечами.       — Здесь вход, я так понимаю. Никто ведь возражений не имеет?       — Значит открываем, — кивнул Лермонтов, когда возражений услышано не было. Не сговариваясь, Защитники разом налегли на тяжёлую дверь, и она, с жутким скрипом, словно её никогда не смазывали, начала открываться. Писателям стоило огромных усилий открыть дверь так, чтобы войти, а не протиснуться. Как только они оказались внутри, дверь захлопнулась с диким грохотом, отрезав Защитников от коридора и пути назад. Комната, где они все оказались, напоминала зал готического замка в Англии — до того похож был её стиль. Тёмное дерево, из которого вырезаны узоры, тёмно-синие стены, мраморный пол, — всё это будто говорило о том, что над комнатой трудились лучшие мастера, знающие своё дело и творящие его, словно по воле Бога. Однако это место точно не было в милости Бога. Сама комната была вытянута в ширину, но самое интересное начиналось дальше: противоположно выходу находились ещё как минимум десять дверей. Все они — одинаково красивые, из светлого бордового дерева с выделанными под старину золочеными ручками и фигурными кнокерами в виде львиной пасти, но сейчас не время отвлекаться на лирику. Впереди простирались миллионы вариантов путей, ведь за этими дверьми, наверняка, были и другие. И так до бесконечности. Ведь единственно нужная Защитникам комната где-то здесь, за одной из дверей.       — Ну и… куда дальше, Николай Васильевич? Взгляд Александра Сергеевича вспыхнул недоверием, но ненадолго. Он предпочитал верить до последнего, нежели сдаваться вот так, без боя, ещё и так близко к кульминации.       Верить Николаю или нет — вопрос довольно серьёзный, ведь от этого зависят их жизни, но намного важнее — жизни других людей. К чёрту его собственную. Пушкин, признаться откровенно, никогда особо не переживал насчёт себя. Да, жив — ну и хорошо, а коли убьют, так значит время его пришло. А пока время есть, то нужно стараться сделать как можно больше для невинных душ, которыми так сильно хотят завладеть демоны. Верить или нет? Можно бы и не верить, да только выбора нет. И Александр (он этим даже гордился, но втайне от всех) умел выбирать людей — не обязательно добрых, не обязательно тех, кто всегда улыбается. Он умел выбирать тех, кто, пусть и не вслух, но искренне желал другим добра, тех, кто хмурясь, всегда помогал другим, даже под угрозой смерти. Гоголь был именно таким. Лермонтов тоже, как бы он ни хотел казаться надменным и равнодушным ко всему. Так что Пушкин верил, что Николай поможет им найти бумаги и спасти людей, потому что в груди у него билось живое сердце, пускай изначально и тёмное.       — Туда, — немного поколебавшись, Гоголь указал на третью по счёту дверь. Сам он, не дожидаясь, подошёл к ней, и легонько дёрнул на себя, проверяя закрыта ли она. Дверь поддалась легко, совсем не так, как та, что вела из мрачных коридоров; отворилась, словно пушинка, тихо, без скрипа и прочих звуков. Шаг за шагом Гоголь шёл вперёд, с каким-то робким любопытством оглядываясь по-сторонам, вроде бы смотря на все, но вроде бы и сквозь. Все мысли, всё существо писателя стремилось туда, куда его тянул дар. Он шептал направление обманчиво-ласковым голосом, подталкивал и вместе с тем не торопил. Чужому глазу было не видно, но вокруг Гоголя струилась чёрная дымка, покрывая стены, пол и всё пространство вокруг. Она указывала верный путь, огибая другие двери, встречающиеся на пути. Очередной длинный коридор внезапно оборвался — впереди была только одна дверь. Из тёмного дерева, украшенная витиеватой резьбой, гораздо более привычная взгляду, нежели та другая, с железными картинами. Пушкин слегка потеснил собой Лермонтова, вызвав у того немое неудовольствие. Однако жест этот был продиктован заботой и беспокойством, а никак не горделивостью или любопытством. Но когда рука Гоголя уже опустилась на ручку двери, Александру вдруг отчаянно захотелось остановить мистификатора, отодвинуть от двери, развернуться и идти в другую сторону, а лучше — бежать. Быстро, без оглядки, перестав наконец тащить за собой масона, который шёл за ними уже не как пленник, а как хозяин с улыбкой победителя. К чёрту всё! Предчувствие никогда не обманывало Пушкина — нужно уходить.       Крик предостережения не успел вырваться изо рта поэта — дверь уже открылась, выпуская пыльный свет из последней комнаты. Николай решительным шагом вошёл в комнату, чтобы увидеть, куда их привел его собственный дар, и… Сердце, казалось, замерло?       — Гоголь?       Нет, только не это. Не может быть! Не. Может. Быть! Николай неверяще и почти безумно смотрел на мужчину, который стоял перед ним, держа в руках какие-то бумаги. Он явно не ожидал подобной встречи. Перед глазами Гоголя застыл до боли знакомый образ, который писатель долгое время пытался вычеркнуть из памяти, но вместо этого только больше травил себя воспоминаниями о нём. То был оживший кошмар его безумных снов, демон, до того порочный, что невозможно устоять перед ним и не согрешить. Тот, кого Гоголь считал предателем и тот, кого…       Яков Петрович был искренне удивлён, либо слишком хорошо притворялся. Его тёмные глаза как всегда смотрели прямо в душу, вызывая мороз по коже. Так маняще, так притягательно, что любая нимфа позавидовала бы. Внешне Гуро ничуть не изменился, даже не поседел, разве что лицо стало немного бледнее, но может то была игра света. Даже его поза по-прежнему хранила свое надменное выражение до мельчайших подробностей. Яков Петрович стоял перед ним словно видение из давно забытого сна, только теперь воплощенное в реальность. Черный жилет поверх серой рубашки с высоким воротником, галстук на шее — все на своих местах, и все до боли напоминало Диканьку. Только в глазах нет былой тёплой заботы. Только удивление, которое грозило перерасти в леденящий холод. — Яков Петрович… — возмущённо прошептал Гоголь, пытаясь сдержать эмоции. Он даже не слышал, как позади него появились Пушкин и Лермонтов, не видел, как изменились их лица, каменея и ожесточаясь. Готовую свершиться трагедию прервал дикий вой. Но этот звук только напоминал вой — необъяснимое сочетание скрипа, крика и вопля слилось воедино в ужасающую какофонию. То был сигнал тревоги, который отлично знали как Защитники, так и Гуро. Стены вокруг затряслись, а пол начал ходить ходуном. Вдалеке послышался шум, топот и крики о помощи, отчаянные, обрывающиеся на высокой ноте. Кто-то там, в темноте, быстро расправлялся со своими жертвами, не оставляя им ни единого шанса на спасение. Пушкин резко дёрнул Гоголя за рукав так, что Николай едва не упал. Сигнал тревоги означал, что Защитникам срочно нужно уносить ноги, но они не успели. Николай только и успел заметить, как Гуро буквально из ниоткуда достал шпагу, приготовившись к атаке. А потом всё пространство вокруг заполнилось едким дымом; лёгкие судорожно сжимались, не в силах дать организму хоть каплю кислорода. В густом дыме ничего не было видно, а слабые очертания Пушкина и Лермонтова смазались и растворились в окружающем пространстве. Сознание угасало, и Николай мог только надеяться, что они еще живы. Воздух снова сотряс душераздирающий вопль, и Гоголь окончательно перестал держаться за реальность, утопая в дыму. Боль раздирала грудную клетку, щупальца, сотканные из дыма кольцами сплетались вокруг тела и лезли в глотку, когтями сдирая кожу в кровь, стараясь добраться до всего, чего можно. Сердце, словно невольная птица, со всей силы ударилось о ребра, выталкивая последний воздух из легких. Реальность поплыла, пол под ногами провалился во тьму. Последнее, что Гоголь увидел мутнеющим взглядом - это горящие красные глаза…