Пока смерть не обручит нас

— До связи, — бросил Арбатов, и в трубке коротко пикнуло. Пётр посмотрел на экран. На заставке высветилась информация о разговоре. Щёлкнув кнопкой блокировки, он обхватил себя рукой со сжатым в ладони телефоном и невидящим взором уставился на книжные шкафы. Мысль неопределённо скользила между эклерами, воспоминаниями и желанием что-нибудь разнести. Последнее исходило от другого. Это подобие внутреннего голоса — недостаточно сильное для альтер-эго, недостаточно слабое и непоследовательное, чтобы считаться простым набором недостойных мыслей и чувств, — показало себя в очередной момент просветления в подвале княжны и с тех пор, стоило Петру ослабить самоконтроль, неизменно стремилось задеть потаённые струны его души. Будь другой несколько стабильнее в своих проявлениях, не исчезай он в видениях на дни и месяцы, он бы даже считал его вампирской сущностью — хищным и эгоистичным паразитом, поселившемся в его теле в обмен на посмертие, о котором он не просил. Но другой больше походил на тень и обнаруживал себя лишь близ чего-то светлого. Рядом с Арбатовым другой заполонял собой мысли и чувства Петра подобно разлившейся Неве. Он ненавидел Михаила за то, какую тот имеет власть над умом, который ему не под силу занять. Он всем своим алчным нутром обожал Михаила за то, какое могущество тот дарит ему одним своим присутствием. Он одержимо до дрожи хотел, как в семьдесят девятом, держать это солнце в руках. Вечно. И ему очень не понравилось, что разговор вышел таким коротким. Будь его воля, он бы не терзался рефлексиями и не пытался бы быть светлее, чем он есть. Белая ночь представлялась ему ущербным днём, а он никогда не умел и не хотел довольствоваться малым. Нет, он бы предстал перед Арбатовым во всей красе бархатного мрака. И тьма, от утробы матери тянущаяся за Михаилом горностаевой мантией, не просто пробудилась бы, а расцвела бы пышным цветом, вытеснила бы все жалкие человеческие предрассудки из его инкубьей головы и помогла бы ему обратиться, наконец, тем, кем он должен быть. Под стать ему, только его, навеки его. При последней встрече он изо всех сил рвался взять дело в свои руки, но закат был не самым удачным для него временем: добиться удалось единственно приступа любвеобильности у Петра, и ту тот никак не проявил. Презренная слабохарактерность, выдаваемая за деликатность! Клубясь густым туманом где-то непроглядно глубоко в душе, другой вынуждал Васильева испытывать нетерпение и тонкую, но навязчивую, как звон в ушах, злость на самого себя. Скрипнула дверь. Князь заставил себя посмотреть на вошедшего без раздражения. — Добрый вечер, Пётр Петрович, — пробормотал Саша и, поудобнее перехватив толстую «Антологию русской детской литературы», прошёл в библиотеку. — Добрый. Воспитанник рассеянно кивнул и, плюхнувшись рядом с ним на диван, пожаловался: — Не понимаю, почему у Чуковского написано: «Бабочка-красавица, кушайте варенье! Или вам не нравится наше угощенье?» Это же плохо! Петру было совсем не до сказок, но он подавил соблазн неопределённо хмыкнуть и спросил: — Почему? Все восхищены бабочкой и хотят её угостить. — Но это бестактно! — возмутился Саша. — Они ведь не просто предлагают, они навязывают угощение. Если бабочка откажется, ей придётся признать, что ей не нравится. А ей, может, нравится, но не хочется! Или она наелась. Или у неё диабет… — Едва ли у насекомых бывает диабет, — заметил князь. — Даже если и не бывает, это грубо, — убеждённо заявил мальчик. — Всё равно что вы бы, Пётр Петрович, пользуясь тем, что Михаил Иванович вас любит, требовали, чтобы он жил с нами, когда ему больше нравится жить отдельно. «Любит!» — горько подумал Васильев. — «Если бы любил…» Будь рядом с ним кто угодно ещё, мысль так и осталась бы лишь мыслью. Он не мог позволить себе обнажить слабость перед подданными — это неминуемо поколебало бы его авторитет, а значит, бросило бы тень сомнений на необходимость соблюдать и без того не самые любимые вампирами правила относительно охоты. Успехи вследствие ограничений так легко списать на простое везение… С Сашей же можно было позволить себе многое. Он был с ним во времена, когда его реформаторские идеи поднимали на смех, а его самого с радостью отправили бы в небытие, не будь он так силён. И высокое, словно титул, звание брата Саша оправдывал искренностью и сердечностью. — Михаил Иванович меня не любит, — возразил Пётр вслух. — Но наречённые всегда любят друг друга! — В сказках и легендах. А в жизни всё иначе. Я думал, что что-то изменится, если Михаил Иванович ощутит нашу связь; с трудом, но я это устроил… — добавил князь и вздохнул: — Без толку. Он не чувствует и крупицы того, что чувствую рядом с ним я. Подавленный новостью, Саша почти целую минуту молчал, глядя на него несчастными глазами. — Почему Михаил Иванович вас не любит? — наконец, спросил он. — Я очень его обидел, — помедлив, ответил Васильев. — Вы?! — поразился брат. — Как? — Так же, как твою бабочку, — подумав, печально усмехнулся Пётр. Брови Саши изумлённо взлетели: — Заставляли есть варенье?! — Не считался с его мнением, — объяснил князь. — И был уверен, что действую на благо нам обоим. — Вы про обращение? — догадался Саша. — В том числе. — Но ведь это правда благо для вас, — заметил мальчик. — Благо. Но я утратил возможность убедить в этом Михаила Ивановича. — Почему? — с детской настойчивостью продолжил задавать вопросы Саша. — Потому что для людей очень важно первое впечатление, — проводя рукой по волосам брата, ответил Пётр, — а я был так занят собственной правотой, что совсем об этом забыл. Саша тяжело вздохнул. Князь вновь поднял глаза на темнеющие у противоположной стены корешки книг. Раздражение схлынуло, осталась лишь горечь. Неужели он навеки заложник своих беспутных двадцати пяти? В молчании прошло несколько минут. Саша мягко коснулся его предплечья ладошкой, привлекая к себе внимание. — Михаил Иванович вас никогда-никогда не простит? — Может, когда-нибудь и простит, — возразил Васильев. — Но вряд ли в скором времени. — И ничего нельзя сделать, чтобы он перестал обижаться раньше? — уточнил Саша, явно надеясь на обратное. — Ну… — Петру не хотелось огорчать воспитанника. — Он просил принести эклеры. Саша просиял. — Тогда поспешите, пока булочные не закрылись. — Непременно, — приподняв уголки губ, откликнулся князь. Булочная ему на пути не попалась, зато недалеко от станции Арбатова подвернулась симпатичная кофейня. Оценив с улицы размеры витрин с десертами, Васильев толкнул дверь и, подходя к прилавку, вынул один наушник. В ухо, перекрывая раскаты прокофьевской симфонии, хлынула какофония из разговоров, шорохов одежды, звона приборов и тарелок, топота ног по деревянному полу, шумов кухни и местной легковесной музыки. Сдержав гримасу, Пётр посмотрел на девушку у кассы и с досадой отметил, что при виде его сердце у той забилось чаще. Другой, из-за близости наречённого от самого метро елозящий в душе нетерпеливым предвкушением, счёл навязчивый звук аппетитным. Стараясь отвлечься от заполошного стука, отдающегося некоторым зудом в клыках, Васильев скользнул взглядом по выставленным за стеклом сладостям. Кремовые розы и шоколадные изыски, когда-то бывшие достоянием лишь иностранных поваров и доставлявшие ему огромное удовольствие, сейчас не вызвали ни малейшего отголоска чувств. Внезапно он понял, что даже не помнит их вкуса. Зато гипнотический сердечный ритм человека напротив заставлял ощутить на языке сотни оттенков самой жизни. — Здравствуйте! — не подозревая, какие мысли бродят у него в голове, привлекла его внимание кассир. Пётр перевёл взгляд на неё. Её глаза, пусть и обрамлённые чёрными ресницами, были почти такими же зелёными, как у Арбатова. Это его отрезвило. Другой разочарованно ретировался. — Вам что-нибудь подсказать? — улыбаясь, спросила девушка и, конечно, не заметила, как разом потемнела и понаглела тень у очаровавшего её посетителя. — Мне нужны эклеры, — ответил Пётр. — Без глазури. Какие у вас есть?

***

— И вновь добрый вечер, — голос вампирского князя был полон странного облегчения. — Я взял тебе по эклеру со сливочной и шоколадной начинкой. Ты намерен есть их во время прогулки? Арбатов на мгновение задумался. В трубке у Петра засвистел ветер. — Возможно. — В таком случае, может быть, ограничимся моим зонтом? — предложил Васильев. — Он большой. Мы под ним легко поместимся, и у тебя будут свободны руки. «Конечно, именно о свободе рук ты и беспокоишься», — высказалась в Михаиле язвительность. Но нельзя было не признать, что Пётр заботился в том числе и о его удобстве. Он согласился. И теперь брёл с вампиром по одной из запутанных, хаотично пересекающихся парковых дорожек, сунув руки в карманы ветровки, с пакетом эклеров на предплечье. Над головой слегка покачивался зонт-трость, и под его чёрным куполом голос Васильева звучал обволакивающе, словно под сводами капеллы. — Спустя два или три года после войны с Наполеоном на мой адрес в Петербурге пришло диковинное письмо. Его автор писал, что у него слишком много имён, чтобы хоть одно из них имело значение, и предлагал называть его Римлянином. Он представил себя путешественником с необычными познаниями и попросил его принять, обещая, что встреча будет к вящему удовольствию для нас обоих. Я не знал, что и думать. Это послание меньше всего походило на уловку охотников, но вместе с тем не внушало никакого доверия. К тому же оно меня заинтриговало. За ним определённо стояло больше, чем было сказано. Я велел всем, кто жил со мною, быть настороже, и отписал, что двери моего дома открыты ночью. Римлянин явился, едва стрелка перевалила за двенадцать. С ним была спутница. Он по праву звал её Венерой. Сам он был на вид средних лет, среднего роста, подвижный и кудрявый, как император Адриан. Словом, обычный итальянец, если бы не одно но: будучи явным человеком, он источал такую мощь, что реши он со мной сразиться, я бы не был уверен в победе. Михаил не поверил ушам. — Разве у людей может быть такая сила? — Я тоже задался этим вопросом, — ответил Пётр, — и спросил, какова же природа самого Римлянина, раз он пришёл ко мне. Он улыбнулся и сообщил, что он пусть и одарённый, но всё же самый настоящий человек. Пришёл он потому, что ему приелись беспутства юности: он остепенился, женился на Венере и взял за правило наносить визит вежливости хозяину места, в которое приезжает. А истинным хозяином он почитает не губернатора, коменданта или монарха, а того, кто обладает реальной властью над жизнью и смертью и, кроме того, способен без армии подданных управиться с вражеским войском, сбором дани и собственным гардеробом. Арбатов усмехнулся. Ему начинал нравиться этот Римлянин и его чувство юмора. Васильев продолжал: — Во время нашей беседы Венера в основном молча слушала. Римлянин охотно отвечал на вопросы, но пока он разъяснял мне одно, добавлял всё новых и новых загадок о другом. Его это явно забавляло. Но постепенно по его словам стало ясно, что он своими глазами видел первых римских царей, а с Венерой познакомился в Венеции во время Чёрной смерти. — Это как вообще? — растерялся Михаил. — Я был поражён не меньше, — понимающе улыбнулся Пётр. — Не буду томить: Римлянин оказался магом редчайшей природы. Он был способен забирать и отдавать энергию по собственному усмотрению. Причём и магическую, и жизненную. Арбатов присвистнул. — Он продлевал жизнь себе и жене за счёт других людей? — Да, — подтвердил князь. — И ко мне он пришёл, потому что почувствовал мои силы и решил, что я кто-то вроде него и могу быть против, чтобы чужаки собирали энергию в моих «угодьях». Михаил промолчал. Слов не нашлось. Пётр, не дождавшись комментариев, стал заканчивать рассказ: — Я сказал, что не убиваю людей и не могу этого позволить другим. Римлянин рассмеялся и заверил, что худшее, что может случиться с человеком после встречи с ним — желание поесть или вздремнуть. Дескать, они с Венерой берут у многих понемногу, и этой постоянной подпитки более чем достаточно, чтобы сохранять молодость и силу. Ко мне же он пришёл единственно потому, что они планируют задержаться в Петербурге и не хотят вражды. Я ответил, что в таком случае я не против их присутствия. Они поблагодарили меня и ушли. А в ночь отъезда Римлянин преподнёс мне подарок — известный тебе палаш. Он достался ему через третьи руки после смерти одного знаменитого турецкого воина. Тот был так свиреп, что его ярость и неистовство пропитали металл и заставили клинок жаждать крови. Римлянин счёл, что мы с палашом «поймём друг друга», и я управлюсь с ним лучше, чем это удалось ему. Как ты сам успел убедиться, он был прав. Арбатов покачал головой. — Ну и история, — выдохнул он и, не снимая с руки пакета, выудил себе эклер. — Я бы тоже хотел услышать историю, — невинно заметил Васильев. — О чём? — уточнил Михаил и откусил от эклера кусочек. Пётр невесомо коснулся пальцем его запястья чуть пониже Ваниного укуса. — Поведай мне, солнце моё, — вкрадчиво поинтересовался он, — чьи это зубы тебя так украсили?