Каркнул ворон

Джек заткнулся надолго. Не смотрел в глаза, не отвечал на фразы, призванные задеть, ловко растворялся среди знакомых и незнакомых лиц возвращающихся на отдых агентов Overwatch. Рейес поймал себя на мысли, что ждал другого: призрачная стена между ними натянулась, резонируя с пустотой внутри, многие годы назад оставленной предательством. Через несколько дней после их разговора вернулась Ангела. Она прибыла вместе с ледышкой Мэй Лин Чжо, которая тут же радостно повисла на шее у гориллы, вовсю перебирая в воздухе обутыми в меховые сапоги ногами. Плюшевый мишка Уинстон, естественно, моментально растаял. Моррисон приветственно махнул подруге черной от масла рукой: вдвоем с Линдохольмом они копались в погрузочной платформе, в то время как Райнхарду приходилось вручную разгружать прибывшие с гостьями многочисленные коробки — посадочную площадку следовало освободить как можно скорее. Циглер поспешила к Жнецу — единственная, кто не сторонился темного пятна на фасаде главного здания — улыбнувшись, легко прикоснулась к его запястью и пригласила зайти на чай. Вот так просто ежедневные паломничества Габриэля в ее кабинет возобновились: Циглер закончила анализировать собранные данные и приступила к своим экспериментам. На время Жнец был освобожден от участия в каких-либо операциях: бывало, озноб бил его, не прекращаясь, весь день, а неожиданные судороги сводили тело, принуждая замереть, не двигаясь и радуясь, что маска скрывает от окружающих то, насколько неприятны переживаемые ощущения. И все же попытки Ангелы найти верный путь к его исцелению были ничем по сравнению с изматывающей болью, ни на секунду не отпускающей Рейеса с памятного инцидента в Швейцарии. У него появился шанс — крохотный, но шанс её победить. И Габриэль рад был обманывать Циглер, когда видел, к чему всё идет: нет, он не испытывает неудобств от лечения, да, он хорошо спал… И он действительно начал высыпаться. Даже без какой-либо практической пользы общие собрания Overwatch казались Рейесу обязательными к посещению. Он всегда замирал у стены напротив сладкой парочки: давно понял — стоит встать за спиной, или сбоку, и Маккри пересядет, чтобы держать его пополудню, а за ним за компанию сделает это и Джек. Позднее собрание в честь прибытия Зари затянулось за полночь, сопровождаемое алкоголем и боевым историями Райнхардта и Торнбьерна. Бандит-неудачник сидел по обыкновению развязно — расставив ноги шире не бывает, закинув правую руку на спинку дивана за Моррисоном. Джек сидел наклонясь вперед, вертел в руках опустевшую рюмку, слушая рассказы старых товарищей, чуть пьяный — глаза выдавали его. Расслабившийся, таким в постели он позволял Габриэлю гораздо большее, чем разрешало воспитание, данное его религиозными родителями. Жнец снова перевел взгляд на Маккри. «Снова проводишь его до комнаты, ковбой?» — подумал он, — «Или зайдешь на стаканчик?» Больше всего бесило — именно так, до невозможности дышать одним воздухом — подчеркнутое нежелание Моррисона смотреть на него. Джек словно вымарывал его из окружающего мира, старательно превращал в элемент фона, в предмет мебели. Паскудыш — нельзя было подпускать к себе, но отпустить сейчас уже немыслимо. Уничтожить — и навсегда стать не только первым, но и последним в череде любовников Джека Моррисона. Невозможно наблюдать как он говорит с другими — не с Гейбом — улыбается почти всегда одними уголками губ, сраная Мона Лиза. Смеётся как прежде, только голос стал ещё ниже. А Гейб и не знал, что ему понравится эта новая хрипотца — даже тогда, в доках, когда еще хотелось лишь одного — убить, а уж сейчас… Сейчас фантазии подсказывали ему другое: схватить сзади за шею, размашисто вмазать лицом об стол, в кровь, чтобы захлебывался ею, чтобы перестал бороться, заломить руки, ударить по ногам, в бок, — не рыпайся, блядь! — а затем… Гейб застыл, задохнувшись, расширенными зрачками смотрел в Джека и не видел, пораженный. Джек заслужил мучений и смерти — о, да! — но эта грязь, поднятая откуда-то из глубины подсознания жгучей пеной злости застала Габриэля неготовым. И все же у него встал. Впервые за столько лет. Рейес медленно выдохнул, охолаживая себя, вышел из гостиной. Расстояние до комнаты казалось непреодолимым, как и осознание — всё-таки жив. И не смог отвыкнуть от Джека. Слишком долго они были вместе, чтобы не сработало вот так — мучительным рефлексом. Жаждой обладания. Ненавистью, равной силе его прежней любви. Джек Моррисон любил утро на Гибралтаре. Его рассветы. Встречать солнце, сидя на скалах, пока пост спит, не натыкаясь ни на кого, пожалуй, кроме отсутствующего ныне Ханзо Шимады, молчание которого легко позволяло не быть вместе находясь всего в полуметре друг от друга. Эти тихие часы — один из немногих приятных подарков, которые по-прежнему доставались ему от мира. Сегодняшний день по обыкновению начался затемно. Джек не жил по будильнику, внутренние часы исправно поднимали его к утренним сумеркам, чтобы успеть встретить солнце — теплый золотой шар, поднимающийся над волнами. Миг — и краски пейзажа смещаются в теплую гамму, природа подкручивает настройки яркости, добавляя глубины и контраста, мир вновь полон надеждой — живой, дышащей ветром во всю силу лазурных небесных легких. Одинокий буревестник облетел Моррисона стороной, крикнул, недовольный, что приземлиться на прежнем месте не получается, но человек его словно и не услышал. Ему нужно было подумать. Взять паузу. Не смотреть в черные провалы за белым забралом маски, не слышать голос, не ощущать всей кожей жестокий интерес Жнеца… Габриэля. Был ли прав Рейес: дело не в Когте и принуждении? Тогда как давно это завертелось между ними, когда именно Габриэль переменил к нему свое отношение? Это случилось не в один день, Джек был уверен. Он искал ответы, а находил только обвинения — он сам сотворил это с ними. Вчера он попросил Афину показать ему. На последних прижизненных фотографиях Габриэль выглядел нездорово: похудел, осунулся, под глазами залегли густые тени. Тогда медицинские данные Рейеса не были в норме, но Габриэль не захотел обсуждать их не только с ним, но и с Ангелой. И всё же об отстранении по состоянию здоровья говорить было еще рано. Хотя, чего обманывать, в ту пору Джек и не пошел бы на подобный шаг: они оба находили спасение в работе, и он попросту не мог оставить Рейеса один на один со смертями их друзей. Кажется, именно тогда Джек перестал любить фотографии — лживые картинки спорили с памятью, но не были в силах вернуть утраченное. Они с Рейесом почти не спали друг с другом в последние месяцы до их смертельной ссоры: командира Overwatch должны были возвести на эшафот и вздернуть на потеху первому, привилегированному ряду зрителей, счет шел на недели или минуты, и Джек ушел в работу с головой. Время было на исходе — то, где от него еще что-то зависело. Но Моррисон и здесь умудрился натворить ошибок — они отдалились. Габриэль перестал воровать его прикосновения в краткие минуты, которые им оставались, взгляд темных глаз стал цепким и злым, но Моррисон продолжал наивно списывать всё на усталость. Сколько Джек помнил, закрой он глаза — и Гейб всегда был перед ними. Яркий, как будто выжженный на внутренней стороне век образ — все годы с ним и без него. Сейчас же он видел перед собой только Жнеца. Раны, истекающие кровью. Глаза, в которых смерть бесконечно боролась с тьмою, не в силах победить и без шанса проиграть. Глаза, в которых для Джека осталась только ненависть. Где он допустил фатальный промах, на каких этапах планирования, которое командир Overwatch так ценил? Ничего не вернуть. Можно лишь вывести итог. До возвращения Рейеса в Overwatch Моррисону казалось, терять больше нечего. Джек был уверен, что сможет довести задуманное до конца — Overwatch перестала быть для него тем, что требовалось сохранить любой ценой. С этим могла согласиться Ангела. С этим мог бы поспорить Уинстон. Об этом мог бы промолчать Джесси Маккри — сентиментальный мальчишка вырос, но до сих пор нерационально хотел верить в лучшее. Которого не могло быть для его погибших командиров. Но сейчас, здесь и сейчас, осталось не так много времени для прощания с прошлым, которое внезапно вновь настигло — черными провалами зрачков и радужки, хриплым шепотом и руками, боль от которых не перевешивала, никогда не сможет перевесить той, что грызет Моррисона изнутри многие годы. Когда-то быть с Габриэлем было основой жизни Джека Моррисона. Тем, что позволяло идти к любой цели. Потом этим стала память о нем. И вот — живая, чудовищно искаженная, кошмарная — эта память встала перед ним во плоти. И он не мог не прикоснуться. «У тебя еще есть время получить то, что ты хочешь, что не заслуживаешь — но всё же! Обратный отсчет пошел. Торопись, Моррисон.» Буревестник, всё-таки сев неподалеку, вынужденный неприятным соседством топтаться на самой кромке серого камня, обернулся к нему одним глазом и сердито каркнул.