Ответы Кошатницы

      Когда ночь укрывает Дом безразмерным шерстяным одеялом, когда вязь настенных надписей превращается в сероватый лишайник, когда гул голосов переливается шелестящими волнами в спальни, настаёт время моей прогулки. Маленькое, гибкое, стремительное тельце взамен скрюченного пня с сухими корнями и мёртвыми руками-ветками... Великий дар свободы вне человеческого тела, с иными возможностями. Кто может умудриться позаимствовать тело кота? Только тот, кто провёл в заточении комнаты целую вечность. Тот, чье сердце бьется в такт кошачьему, кому серые детки бесконечно доверяют, потому что их души едины. Тот, кто мечтает о малости, доступной большинству — перемещаться куда тебе хочется, не задумываясь, управлять своими конечностями, бегать, хватать и притягивать к себе всё, что пожелаешь, ходить... Ещё хочется рисовать, писать письма, обнимать и гладить, прыгать и танцевать... Но это слишком много, и я желаю малого — передвигаться куда вздумается.       Заимствование — это вовсе не оборотничество, ты просто пользуешься телом животного, пока его разум и твоё тело спят. Пользуешься временно, по соглашению с хозяином, и платишь благодарностью после. Каково это — быть в кошачьем теле, сохраняя человеческие мысли? Непередаваемо, захлестывающе чудесно — мчаться что есть духу, ощущая лёгкость, силу мышц и послушность суставов, погружаться в океан ароматов, каждый из которых имеет свой объем, густоту и вкус! Да, чёткий вкус порой и вовсе незнакомых вещей, запах которых можно поймать, почувствовать нёбом, приподняв верхнюю губу, распробовать и составить чёткое представление о них.       Только представьте, кошки способны увидеть звук! Тысячи волн-спиралей, чем-то напоминающих дым, только более упругих, сворачивающихся в цветы, узоры удивительной красоты и гармонии, безупречно правильной геометрической формы. Кошки воспринимают так мир с рождения, поэтому не удивляются красоте цветов или музыки. Для них это повседневность. Реальность кошки бедна на цвета и оттенки, мутна, лишена видимой чёткости в далеких горизонтах, в ней правят звук и запах, окутывающее лаской и дающее силу тепло солнечных лучей и водопроводных батарей, пульсирующие вибрации чувств, идущие от живых существ... Итак, я выхожу на прогулку.       Пустой класс биологии освещен лишь фонариком на полу. Шакал, повязав на лоб бандану наподобие жгута, сидит скрючившись над коробочкой и мерно покачивается из стороны в сторону. Внутри коробки из-под конфет лежат в ячейках... пучки волос, каждый из которых стянут ниточкой. Наблюдать такую картину глазами кота совсем иначе, чем видеть то же самое человеком. Действия Шакала, его коллекция, с этого ракурса выглядят естественно и самими собой разумеющимися. Табаки дружелюбно улыбается и кивает. — Что, котя, хочешь посмотреть на мои трофеи? Ну вот, гляди...       Он может не продолжать, всё понятно и без объяснений. Прядь тёмных волос с резким запахом лака, пудры, сигаретного дыма. Дальше чуются менее яркие запахи — дубленой кожи, железа, экскрементов летучих мышей, упрямства, раздутого честолюбия, самомнения, а за ними, в самой глубине — страх показаться слабым и беспомощным. Помпей. Вот другая связка волосков. Перекрашенные в кислотно-красный цвет пряди, резко пахнущие химической краской и спиртом, а за ними прячется мешанина из запахов жилища их хозяина и его предпочтений: едко-резкий дезодорант и жженая резина, пот, сигареты, демонстративные истерики, кукурузные хлопья, снова алкоголь, блевотина и лютая зависть, мятная жвачка, злорадство, кровь и страх. Соломон.       Шерсть на загривке кота брезгливо дёргается. Довольно! Боднув и потеревшись щекой на прощанье о коленку Шакала, я убегаю, оставляя шамана одного, трястись в экстазе над своими сокровищами, танцевать гуттаперчевыми лапками и плести паутину СероДомных судеб, не давая одним событиям повториться, и наоборот, помогая множиться зубьям шестерней иных Кругов. ...       Свет уличного фонаря ложится тусклым прямоугольником на кафель лестничного пролёта. Рыжая уткнулась носом в собственное плечо, будто пытается уклониться от слов Лорда, но на самом деле внимательно слушает. К джинсам эльфийского дракона прилип маленький кусочек листа папоротника. Голос Лорда тих, но сквозит истовой уверенностью. — Ты не гарпия, нет. Рыжик, ты — феникс. Только такое существо способно возродиться из пепла. Только тот может называться фениксом, кто держит своё слово, даже если передумает, кто согревает своим крылом всех замёрзших, кто никогда не предаст друзей...       Он говорит и говорит, а я вижу, как переливается перламутром чешуя белого дракона, его хвост растёт вместе с Лесом, проступающим сквозь чернеющие стены, Лорд уверенно стоит на ногах, костыли забыты в углу, а за спиной Рыжей расправляются золотисто-огненные крылья. ...       Звуки флейты манят за собой, заставляют подняться на чердак. Слепой говорит с Домом через музыку, редкое событие, о котором я узнала однажды от своих пушистых разведчиков. Серебристые паутинки-струны соединяются в ловчую сеть, общую клетку всех домовцев и в тоже время — нашу свободу, переплетение мечтаний, крови, страхов и надежд, судеб, завязанных друг на друге больше, чем на всем остальном мире. И я продолжаю эту песню, пою вместе с флейтой Слепого, ветром и великой матерью Арахной. Она с каждым мигом становится все больше, проходит сквозь нас, делая своей частью, ее тонкие руки сплетают из паутинок и музыки сердца новую ткань судьбы, наше общее настоящее и возможное будущее. Сейчас чердак — это центр мира, всё свивается и перемешивается в одно: мелодия, паутина, ветер, драконий хвост и крылья феникса, чьи-то волосы и пальцы Табаки, ночь и день, тёмное и светлое, Тарантул и Арахна, выпуск и начало новой жизни, время и безвременье, Инь и Ян. Мы поём этот гимн, забывая свои имена и прошлое, сами становимся продолжением музыки, и, когда песня заканчивается, мне не остается там места, я ухожу прочь... всего лишь серая тень Серого Дома.